ведливости  и
веры. Стихия  морская  изобильна  лишь  твоими  щедротами.  Ангелы  небесные
пожинают  свой  урожай  в  плодоносных  садах   чистоты   твоего   естества.
Перводвигатель никогда не метнул бы солнечный диск через небесные  просторы,
дабы зажечь утреннюю зарю, если бы не беспредельная любовь к тебе.  Архангел
Гавриил - вестник истины - целует на  заре  порог  твоей  обители.  Если  бы
существовало место более высокое нежели вознесенный надо всем сущим  престол
господень, то я сказал бы, что это место  твоего  пребывания,  о  повелитель
верующих! Гавриил, со всей его мудростью, всего лишь ученик  в  сравнении  с
тобой". Вот так-то друг мой, люди считают возможным обращаться с ангелом. Но
если в самом деле есть высшие существа, то с  какой  презрительной  усмешкой
должны они внимать  песнопениям  ничтожных  смертных,  льстящих  друг  другу
подобным образом, или взирать на  существа,  которые  дерзко  претендуют  на
божественную власть лишь потому, что они  понятливее  обезьян  и  деятельнее
устриц, на эти песчинки, на этих жалких  обитателей  атома,  притязающих  на
роль зиждителей вселенной. Сколь, милосердны должны быть небеса, если они не
обрушивают свои громы и молнии на виновных.  Но  небеса  милосердны,  они  с
состраданием взирают на безрассудства людей  и  не  хотят  губить  существа,
созданные их любовью.
     Обычай создавать полубогов распространен лишь среди варваров. Что же до
народов просвещенных, то я не знаю ни одного, - который воздавал бы божеские
почести простому смертному, так как люди просвещенные слишком  хорошо  видят
слабости  человека,  чтобы  считать  его  наделенным  божественной  властью.
Правда, они верят подчас в чужих богов или в богов своих предков, но  только
потому, что несовершенства их давно забыты и сохранились лишь предания об их
могуществе и сотворенных ими чудесах. У китайцев, к примеру, никогда не было
своего божества; идолы, которым и по  сей  день  поклоняется  простонародье,
были заимствованы у соседних варварских  племен  {2}.  Римским  императорам,
требовавшим божественных почестей, доказывали кинжалом, что они смертны {3};
и даже Александр Македонский, который  среди  варваров  почитался  божеством
{4}, так и не сумел  внушить  образованным  соотечественникам  веру  в  свою
божественность.  Лакедемоняне  {5}   язвительно   ответили   на   притязания
Александра следующим саркастическим законом:

               Ei СAlezandroV zouletai einai JeoV, JeoV eotw {*}
               {* Если Александру угодно быть богом, пусть будет  {6} (греч.).}

     Прощай!


     Письмо CXVI

     [Является ли любовь естественной или вымышленной страстью.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Есть что-то неизъяснимо привлекательное в речах прелестной  женщины,  и
даже когда  она  молчит,  ее  красноречивые  глаза  учат  мудрости.  Ум  наш
восхищается совершенством, которое мы видим перед собой,  и  в  нашей  душе,
очарованной несравненным изяществом,  воцаряется  сладостная  гармония.  Это
приятное состояние испытал я недавно, находясь в обществе моего друга и  его
племянницы. Мы заговорили о любви, которую  наша  собеседница,  по-видимому,
способна не только внушать, но и красноречиво защищать. Каждый из нас  судил
по-своему. Она настаивала, что это чувство  естественное,  всем  присущее  и
приносит счастье тем, кто чужд крайностей.  Мой  друг  не  разделял  мнения,
будто это чувство присуще нам от природы, но признавал, что оно в самом деле
существует и бесконечно способствует облагораживанию общества.  Я  же,  ради
поддержания разговора, стал доказывать, что это всего лишь выдумка  наиболее
хитроумной части прекрасного пола, принятая затем на веру  наиболее  глупыми
мужчинами, и, следовательно, любовь можно считать не более естественной, чем
привычку нюхать табак или употреблять опиум.
     - Возможно ли, - воскликнул я, - считать подобную страсть естественной,
когда даже наши суждения о красоте, ее вдохновляющей, полностью  зависят  от
моды  и  каприза.  Древние,  считавшие  себя  тонкими  ценителями   красоты,
восхищались узким лбом, рыжими волосами и сросшимися  бровями.  Таковы  были
прелести, некогда пленявшие Катулла, Овидия и Анакреонта {1}. Нынешние  дамы
вознегодовали бы, если бы их поклонники вздумали восхвалять их  за  подобные
достоинства. И оживи сейчас древняя красавица, то ей, прежде чем  показаться
в обществе, пришлось бы прибегнуть к услугам щипчиков для выщипывания волос,
тюрбана и свинцового гребня.
     Однако различия между людьми древности и нынешними не столь велики, как
между людьми, живущими в различных странах.  Так,  например,  влюбленный  из
Гонгоры вздыхает по толстым губам, а китаец вдохновенно восхваляет тонкие; в
Черкесии прямой нос считается наиболее отвечающим канонам красоты, но  стоит
вам пересечь горы, отделяющие эту страну от татар, и  окажется,  что  там  в
чести приплюснутые носы, желтая кожа  и  глаза,  между  которыми  три  дюйма
расстояния.  В  Персии  и  некоторых   других   странах   мужчина,   женясь,
предпочитает, чтобы невеста была девушки, а на Филиппинских  островах,  если
жених обнаружит в брачную ночь, что  ему  подсунули  девственницу,  то  брак
немедленно расторгается  и  невесту  с  позором  возвращают  родителям  {2}.
Кое-где  на  Востоке  стоимость   красивой   женщины,   надлежащим   образом
откормленной, достигает нередко 100 золотых монет, а  в  королевстве  Лоанго
{3} самых знатных  дам  обменивают  на  свиней.  Принцесс,  правда,  сбывают
повыгоднее: за них запрашивают иногда даже корову. Да что говорить! Разве  я
не вижу,  что  даже  в  Англии  лучшие  представительницы  прекрасного  пола
находятся в пренебрежении? Ведь здесь вступают в брак и  помышляют  о  любви
одни только старики да старухи, которым удалось скопить деньжат! Разве я  не
вижу, как в цветущую пору жизни - от 15 до 21 года - девушку по сути  лишают
всего, на что она имеет право, и обрекают на девственность? Как!  Неужели  я
стану называть любовью то перестоявшееся  чувство,  которое  питают  друг  к
другу пятидесятишестилетний холостяк и сорокадевятилетняя вдовушка? Никогда!
Какая польза обществу  от  союза,  при  котором  брюхатым  чаще  оказывается
мужчина? Кто докажет мне, что  такое  чувство  естественно?  Разве  что  род
людской становится более  приспособлен  для  любви  по  мере  приближения  к
старости и, подобно шелковичным червям, начинает размножаться перед смертью?
     -  Независимо  от  того,  естественное  ли  это  чувство  или  нет,   -
глубокомысленно возразил мой друг, - оно несомненно способствует  счастью  в
любом человеческом обществе. Все земные наслаждения недолговечны, и время от
времени мы ими пресыщаемся; любовь - это средство продлить наивысшее из них,
и, без сомнения, лишь тот игрок, который делает наибольшую  ставку,  сулящую
самый крупный выигрыш, окажется к  концу  жизни  победителем.  Так  думал  и
Ванини {4}, говоривший, что "каждый час  без  любви  прожит  напрасно".  Его
обвинители неспособны были постичь значение этих слов, и несчастный защитник
любви погиб в пламени, увы, отнюдь не метафорическом. Не говоря  уже  о  тех
радостях, которые сулит это чувство каждому  из  нас,  благодаря  ему  жизнь
общества  также  неизбежно  совершенствуется.  Любой  закон,  ставящий   ему
препоны, делает жизнь человека беднее и ослабляет государство.  Хотя  любовь
не может привить душе человеческой нравственные начала, но зато она способна
развить их, будь они  там  заложены:  сострадание,  щедрость  и  великодушие
начинают еще больше сверкать под ее воздействием,  и  одного  этого  чувства
достаточно, чтобы облагородить любого мужлана.
     Однако это  редкостное  растение  отличается  чрезвычайной  хрупкостью:
требуется немалое искусство, дабы оно произросло в обществе,  но  достаточно
самой малой невзгоды, и оно  тотчас  погибает.  Вспомним,  как  любовь  была
истреблена в Риме и с каким трудом возродилась она затем  в  Европе;  любовь
как будто дремала на протяжении веков и наконец проложила себе  путь  к  нам
благодаря поединкам, турнирам, драконам и мечтам  о  рыцарском  служении.  В
остальном мире, за исключением Китая, люди никогда  не  имели  ни  малейшего
представления, сколь  сладостна  и  благодетельна  любовь.  В  этих  странах
мужчины, обнаружив, что они сильнее женщин,  утвердили  свое  безоговорочное
главенство, и это вполне естественно, а потому любовь, которая  отказывается
от этого  естественного  преимущества,  несомненно  должна  быть  следствием
искусства, цель которого- продлить наши лучшие мгновенья  и  украсить  жизнь
общества.
     - Я вполне разделяю ваше мнение  относительно  благодетельных  свойств,
заключенных в этом чувстве, - сказала наша собеседница, - но, право же,  оно
проистекает из иного, более благородного источника, нежели тот, который  вам
угодно  было  упомянуть.  Я  склонна,  напротив,  думать,  что  к  искусству
прибегают как  раз  в  тех  странах,  где  истинную  любовь  отвергают,  где
стремятся подавить это естественнейшее влечение; народы же,  у  которых  она
процветает, тем самым еще более приближаются к природе. И те усилия, которые
прилагаются  в  иных  местах,  чтобы   искоренить   сострадание   и   другие
свойственные человеку от природы чувства, могут быть употреблены  и  на  то,
чтобы уничтожить любовь. Нет народа, пусть самого непросвещенного,  который,
славясь простотой нравов, не славился  бы  и  умением  любить.  Это  чувство
процветает не только в южных краях, но и в самых  холодных.  Даже  обитатель
знойных лесов Южной Америки не  чувствует  себя  счастливым,  если,  обладая
своей возлюбленной, он не владеет ее душой.

                          Я Энной задет за живое,
                          Мне с нею любовь не мила:
                          Сердечко свое ретивое
                          Другому она отдала {*}.

     {* Перевод южноамериканской оды {5}.}

     Влияние любви на человека слишком могущественно, чтобы его  можно  было
счесть следствием искусственных ухищрений. И не  во  власти  моды  принудить
душу и тело к тем изменениям, которые мы каждодневно  наблюдаем.  Ведь  люди
даже умирают от этого. Кто не слыхал о судьбе итальянских  любовников  -  Да
Корсика и Джулии Белламан {6}: после долгой разлуки они умерли от счастья  в
объятиях друг друга. Подобные примеры красноречиво свидетельствуют, что  это
чувство в самом деле существует и что, противодействуя  ему,  мы  противимся
естественным велениям сердца.
     Прощай!


     Письмо CXVII {1}

     [Картина ночного города.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Часы только что пробили два. Огарок  то  вспыхивает,  то  еле  мерцает,
задремавший сторож забывает выкликать час, трудолюбивые  и  беспечные  равно
вкушают отдых, и только  забота,  злодейство,  бражничество  и  отчаяние  не
ведают  покоя.  Пьяница  вновь  наполняет  губительную   кружку,   грабитель
совершает  свой  тайный  обход,  и  самоубийца  поднимает  преступную  руку,
покушаясь на свою священную жизнь.
     Не лучше ли мне вместо того, чтобы коротать ночь над страницами древних
или острословием современных гениев, совершить одинокую  прогулку  там,  где
несколько часов назад прогуливалось Тщеславие  в  разных  личинах,  где  оно
топталось на подмостках,  а  теперь,  точно  капризный  ребенок,  устало  от
собственных проказ.
     Какой кругом мрак! Догорающий фонарь отбрасывает слабый желтый свет, не
слышно ни единого звука, разве что часы пробьют да где-нибудь далеко  залает
собака. Куда девалась вся суета, эта дочь человеческого тщеславия.  В  такой
час лучше всего понимаешь, как оно ничтожно.
     Ведь неизбежно придет время, когда это  недолгое  одиночество  сменится
вечным и сам этот город подобно  его  обитателям,  исчезнет  с  лица  земли,
уступив место пустыне.
     Сколько больших городов, под стать этому, славилось некогда в сем мире.
Они гордились великими победами, предавались веселью с  таким  же  правом  и
столь же безудержно и  в  слепой  самонадеянности  сулили  себе  бессмертие.
Потомки едва могут определить местонахождение одних из них, а среди зловещих
руин других бродит печальный путешественник и, глядя  на  развалины,  учится
мудрости и постигает быстротечность всего земного.
     Вот здесь, восклицает он, высилась крепость,  ныне  заросшая  бурьяном,
вот там был сенат, где ныне гнездятся ядовитые гады, а вот здесь красовались
храмы и театры, превратившиеся в груды щебня. Города эти пришли в упадок; их
погубили роскошь и корысть. Государство  награждало  не  тех,  кто  приносил
пользу обществу, а тех, кто развлекал его.  Роскошь  и  богатство  послужили
приманкой захватчикам, которые хотя и были поначалу разбиты, но возвратились
вновь, упорством добились победы и в конце концов уничтожили эти города, так
что и названия их не осталось.
     Как пустынны сейчас улицы, где каких-нибудь несколько часов тому  назад
было столько прохожих; и те, кого встречаешь  теперь,  расстались  со  своей
дневной личиной и не пытаются больше скрыть свои пороки или несчастья.
     Но кто же эти люди, которым улица служит  постелью  и  которые  находят
краткий отдых от нужды у дверей  тех,  кто  богат?  Чужестранцы,  бродяги  и
сироты, чей удел так  жалок,  что  для  него  нет  облегчения,  а  беды  так
безмерны, что перед ними сострадание немеет.  Их  несчастья  внушают  скорее
ужас, а не жалость. Нагота некоторых из них  не  прикрыта  даже  лохмотьями,
другие - иссушены недугом. Мир отвернулся от них; общество закрыло глаза  на
их беды и ввергло в объятия нищеты и голода.  Эти  бедные  дрожащие  женщины
знавали некогда лучшие дни и слыли красавицами. Они были совращены  богатыми
негодяями, а затем выброшены на улицу, где царит зимняя стужа. Быть может, в
эту минуту они лежат у порога  своих  соблазнителей  и  молят  злодеев,  чьи
сердца не ведают жалости,  или  развратников,  от  которых  можно  дождаться
только проклятий, но не помощи {2}.
     Зачем  я  родился  человеком,  если  обречен   взирать   на   страданья
несчастных, которым не в  силах  помочь!  Бедные  сирые  существа!  Общество
заклеймит вас позором, но не пригреет вас. Ничтожные невзгоды  сильных  мира
сего, воображаемые огорчения богачей  всячески  преувеличиваются  с  помощью
риторических красот и выставляются напоказ, дабы привлечь наше сочувственное
внимание. Слезы же бедняков остаются незамеченными, их угнетают и мучают,  и
любой закон, который оберегает избранных, оборачивается против них.
     Зачем мое сердце так чувствительно? Зачем я не могу  удовлетворять  его
порывы? Сострадательный человек, бессильный  помочь,  несчастнее  того,  кто
нуждается в помощи.
     Прощай!


     Письмо CXVIII

     [О рабской угодливости голландцев, представлявшихся при японском
     дворе.]

     Фум Хоум - взыскующему страннику Лянь Чи Альтанчжи, через Москву.
     Я был отправлен с посольством в Японию, но через четыре дня данные  мне
поручения будут  выполнены,  и  ты  не  можешь  представить  себе,  с  каким
удовольствием я вернусь на родину,  с  какой  великой  радостью  покину  эту
надменную, варварскую, негостеприимную страну, где все и вся меня раздражает
и делает мой патриотизм еще более пылким.
     Но  если  здешние  жители  -  дикари,  то  голландские  купцы,  которым
дозволено вести здесь торговлю {1}, кажутся еще отвратительнее. Из-за них  я
возненавидел всю Европу: на их примере  я  узнал,  до  какой  низости  может
довести человека  алчность,  какие  унижения  готов  сносить  европеец  ради
наживы.
     Я присутствовал на аудиенции, которую император дал голландскому послу,
отправившему за несколько дней до того подношения всем придворным.  Но  дары
императору посол должен был вручить сам. Я был наслышан об этой церемонии, а
потому любопытство побудило меня отправиться во дворец.
     Сначала  пронесли  подарки  {2},  разложенные  на  красивейших  столах,
украшенных цветами и инкрустированных эмалью;  столы  эти  несли  на  плечах
слуги под звуки японской музыки и в сопровождении  танцоров.  Пышность  этой
процессии навела меня на мысль, что самим дарителям  будут  оказаны  царские
почести. Но  вот  после  того,  как  были  торжественно  пронесены  подарки,
показался посол со свитой.  Они  шли,  покрытые  с  головы  до  пят  черными
покрывалами, лишавшими их возможности что-либо увидеть, и каждого из них вел
поводырь,  выбранный  из  людей  самых  ничтожных.   Проследовав   в   таком
унизительном виде  через  весь  город  Иеддо  {3},  они  достигли,  наконец,
дворцовых ворот, где после получасового ожидания были допущены  в  помещение
стражи.  Здесь  им  было  разрешено  откинуть  покрывала,  и,  час   спустя,
церемониймейстер ввел  их  в  зал  для  аудиенции.  Тут  их  взору  предстал
император: он восседал под балдахином в другом конце  зала,  и  голландского
посла повели к его трону.
     Едва посол прошел  полпути  до  трона,  как  церемониймейстер  закричал
зычным голосом: "Голландска капитана!",  -  и  посол,  упав  ничком,  пополз
дальше на четвереньках. Подползши еще ближе,  он  приподнялся  на  колени  и
поклонился, стукнув головой об пол.  После  этой  церемонии  ему  дали  знак
удалиться, и он снова пополз на животе, пятясь, точно рак.
     Сколь безмерно должны любить богатство люди, если ради него они идут на
такие унижения! Оказывают ли европейцы  подобные  почести  своему  божеству?
Пресмыкаются ли они перед Верховным Существом  как  перед  этим  повелителем
варваров, дабы получить  разрешение  покупать  фарфор  и  безделушки?  Какой
великолепный  обмен:  жертвовать  национальным  достоинством  и  даже  самим
званием человека ради ширмы или табакерки.
     Если церемонии, которым я был свидетелем  во  время  первой  аудиенции,
показались мне унизительными, то то, что я увидел во время второй, было  еще
отвратительней. На сей раз император  и  придворные  дамы  расположились  за
ширмами, дабы  следить  за  всем,  оставаясь  невидимыми.  Сюда  же  привели
европейцев для того, чтобы они  еще  раз  уподобились  ползучим  гадам.  Это
зрелище  доставило  двору  чрезвычайное  удовольствие.  Чужеземцам  задавали
тысячи нелепых вопросов: как их зовут  и  сколько  им  лет;  им  приказывали
писать,  стоять  навытяжку,  сидеть,   нагибаться,   говорить   друг   другу
любезности,   представляться   пьяными,   говорить   то    по-японски,    то
по-голландски, петь, есть, короче говоря, им  приказывали  делать  все,  что
могло удовлетворить женское любопытство.
     Представь  себе,  мой  дорогой  Альтанчжи,  серьезных  людей,   которые
превратились в шутов и играли свою роль ничуть не хуже ученых зверей, что по
праздникам тешат чернь на пекинских улицах. Однако это еще не все: такой  же
визит голландцы  обязаны  нанести  каждому  вельможе  -  их  женам,  которые
перенимают все мужнины причуды,  очень  нравится  смотреть  на  паясничающих
иностранцев. Даже дети весело хохочут, глядя на танцующих голландцев.
     "Увы,  -  промолвил  я  про  себя,  возвратясь   домой   после   такого
представления, - неужели это те же голландцы, что напускают  на  себя  такую
важность при пекинском дворе? Неужели это  тот  же  народ,  который  кажется
столь надменным у себя дома и в любой стране, где он только появляется?  Вот
так  алчность  преображает  надменных  гордецов  в  презренные  ничтожества,
заслуживающие лишь насмешки. Я предпочел бы  влачить  жизнь  в  нищете,  чем
богатеть такой ценой. Мне не нужно богатство, за которое я должен  заплатить
своей честью и достоинством! Лучше, - сказал я себе, - покинуть страну,  где
живут люди, которые обращаются с  чужеземцами,  как  с  рабами  и,