LX

     [История прекрасной пленницы.]

     Хингпу - к Лянь Чи Альтанчжи, через Москву.

     После того как мы достаточно отдохнули, мое любопытство, о котором меня
заставили забыть грозные опасности, вновь проснулось; я жаждал узнать, какое
несчастье ввергло в рабство мою прелестную беглянку, и не мог  не  удивиться
вслух тому, что подобная красота оказалась  ввергнутой  в  пучину  бедствий,
избежать которых ей удалось лишь в последний час.
     - Не говори о моей красоте, - воскликнула  она  дрогнувшим  голосом,  -
она-то и принесла мне столько  бед!  Погляди  вокруг,  и  ты  увидишь  одних
красавиц.  Природа  щедро  наделила  чарами   здешних   женщин,   но   своей
тороватостью небеса ясно засвидетельствовали,  сколь  низко  ценят  они  это
благо, ибо тут оно даровано племени продажных женщин.
     Я вижу, ты хотел бы услышать мою историю,  но  твое  любопытство  равно
моему желанию его  удовлетворить.  Я  нахожу  радость  в  рассказе  о  былых
страданиях, а когда  об  этом  просит  мой  избавитель,  то  к  удовольствию
прибавляется еще и сознание долга.
     Я {Рассказ об этом поразительно напоминает действительную историю  мисс
С-д, которая была компаньонкой миссис У-л, в то время как эта дама жила  под
Флоренцией. Издатель слыхал эту историю из уст самой мисс С-д {1}.} родилась
в стране, лежащей далеко на Западе, где мужчины отважнее черкесов, а женщины
красивее черкешенок, где доблестью героя руководит мудрость, а  утонченность
чувств  заостряет  стрелы  женской  красоты.  Я  была  единственной  дочерью
армейского офицера, утешением его старости  или,  как  он  ласково  говорил,
единственной нитью, которая связывает его с жизнью и  делает  ее  радостной.
Благодаря своему положению он свел знакомство с теми,  кто  превосходил  его
богатством и знатностью, и, нежно любя меня,  всегда  брал  с  собой,  когда
наносил им визиты. Так я рано переняла манеры и привычки тех, кого  называют
светскими людьми, и, хотя сама была бедна,  научилась  презирать  всех,  кто
живет скромно.
     Благодаря моим знакомствам и претензиям на светскость у  меня  не  было
недостатка в поклонниках, но я была бесприданницей, а потому каждый  из  них
стремился  лишь  приятно  провести  со  мной  часок-другой  в  надежде,  что
когда-нибудь ему удастся совратить и  погубить  меня.  В  обществе  за  мной
ухаживали с большей настойчивостью, нежели за другими девицами, которые были
богаче и знатнее, но я приписывала это особому уважению, хотя на самом  деле
тут были совсем иные причины.
     Среди тех, кто добивался моей благосклонности, был некий господин, друг
моего отца, человек уже немолодой, не отличавшийся ни  приятной  внешностью,
ни изяществом манер. Его возраст - ему было под сорок - более  чем  скромное
состояние ввели меня в заблуждение: я  считала  его  единственным  искренним
своим поклонником.
     Но нет ничего опаснее расчетливости пожилого сердцееда.  Хорошо  изучив
женские слабости, они  пользуются  малейшей  благоприятной  возможностью  и,
будучи не  так  увлечены,  как  молодые  повесы,  питают  к  женщине  меньше
уважения, а потому более дерзки. Коварный негодяй прибегал к тысячам уловок,
чтобы осуществить свой гнусный замысел, а я, хотя и  прекрасно  все  видела,
объясняла его поведение другими причинами, так как  подлинные  казались  мне
невероятными.
     Оттого, что он часто бывал у моего отца, их  приязнь  крепла  день  ото
дня, и я привыкла видеть в нем друга и  заступника.  Правда,  я  никогда  не
любила его, но глубоко уважала и дала согласие  на  брак  с  ним,  чего  он,
казалось, только и желал, хотя под разными предлогами и откладывал несколько
раз  нашу  свадьбу.  Тем  временем  распространился  ложный  слух   о   моем
замужестве, и другие поклонники покинули меня.
     Однако я, в конце концов, была выведена из заблуждения, внезапно узнав,
что он женился  на  весьма  богатой  девице.  Это  известие  меня  не  очень
огорчило, так как мой выбор объяснялся лишь благоразумием, но мой отец повел
себя  иначе.  Вспыльчивый  от  природы  и  к  тому  же  побуждаемый  ложными
представлениями о чести офицера, он стал укорять друга в  таких  выражениях,
что ответом явился вызов на дуэль, который, разумеется, был тотчас принят.
     Была полночь, когда меня разбудили, объявив,  что  отец  желает  видеть
меня немедленно. Я была удивлена, но оделась и в сопровождении одного  слуги
отправилась за посланным, который и привел нас на луг недалеко от дома,  где
защитник моей чести, единственный мой друг, опора, наставник и товарищ  моей
юности лежал на боку, весь в крови, и уже готовился испустить дух. При  виде
этого ужасного зрелища ни одной слезы не скатилось по моим щекам, ни единого
вздоха не вырвалось из груди, Я опустилась рядом на  землю  и,  положив  его
седую голову на колени, стала всматриваться в  помертвевшее  лицо,  терзаясь
такой мукой, перед которой бледнеет самое страшное отчаяние. Слуги  побежали
за помощью. Ничто не нарушало мрачное ночное безмолвие, и я  слышала  только
прерывистое, тяжелое дыхание отца, видела лишь его раны. Я молча  склонилась
над дорогим лицом,  тщетно  стараясь  ладонями  остановить  льющуюся  кровь.
Первые минуты он, по-видимому, был в беспамятстве, но потом открыл  глаза  и
поглядел на меня.
     - Мое дорогое дитя, - промолвил он. - Все  еще  дорогое  моему  сердцу,
хоть ты и забыла о своей чести и  запятнала  мою.  Я  прощаю  тебя!  Презрев
добродетель, ты погубила нас обоих,  и  все  же  я  тебя  прощаю  с  тем  же
состраданием, какое надеюсь найти на небесах.
     Он скончался. И с тех пор я не знала  счастья.  Сраженная  мыслью,  что
была причиной смерти человека, которого только и любила на земле  и  который
перед кончиной упрекнул меня за то, что я запятнала честь семьи, зная, что я
ни в чем не повинна, но  не  могу  это  доказать,  без  денег,  без  друзей,
способных поверить мне или пожалеть меня, оставленная  на  позор  и  людское
осуждение, я взывала к распростертому  передо  мной  безжизненному  телу  и,
чувствуя, что мое сердце разрывается на части, спрашивала:
     - Зачем, дорогой отец, ты погубил навек и себя, и  меня?  Пожалей  свою
дочь, вернись ко мне, потому что только ты один можешь меня утешить!
     Очень скоро я убедилась в том, что мне и в самом деле не у кого  искать
утешения, я увидела, что не могу рассчитывать ни на сочувствие женщин, ни на
помощь мужчин, и поняла,  что  важнее  пользоваться  доброй  славой,  нежели
вправду заслуживать ее. Всюду, где я появлялась, меня  встречали  презрением
или неприязнью, а если порой и были со мной учтивы, то  из  самых  подлых  и
низких побуждений.
     И вот, дабы рассеять тревоги непереносимого одиночества,  я,  изгнанная
из общества людей добродетельных, была принуждена завести знакомство с теми,
кто, подобно мне, лишился доброй славы, но, быть  может,  заслуженно.  Среди
них была одна весьма знатная дама, чье поведение свет  порицал  еще  больше,
чем мое. Родство наших судеб вскоре нас  сблизило:  я  знала,  что  всеобщее
презрение сделало ее несчастной, а я научилась считать страдание искуплением
вины. Хотя добродетель этой дамы была отнюдь не безупречной, она  достаточно
сохранила тонкость чувств, чтобы страдать из-за этого.  Она  предложила  мне
уехать с нею и поселиться в Италии, где никто не  будет  знать  ни  нас,  ни
наших несчастий. Я с радостью согласилась, и вскоре мы очутились в  красивом
уголке прелестнейшей провинции этой волшебной страны.
     Если  бы  моя  спутница  избрала  его  как   приют   для   оскорбленной
добродетели, как тихую гавань,  откуда  мы  могли  бы  спокойно  взирать  на
дальний грубый мир, я была бы счастлива. Но она замыслила  совсем  другое  и
поселилась там лишь для того, чтобы тайком пользоваться теми  наслаждениями,
которым не смела предаваться открыто. Познакомившись с нею ближе, я  увидела
порочные стороны ее натуры. Казалось, дух ее, равно как и тело, были созданы
для одних наслаждений, и даже грусть служила ей для их продления. С рождения
созданная для светской жизни, она говорила несравненно лучше, чем писала,  и
писала несравненно лучше, чем жила. Люди, ищущие одних удовольствий,  влачат
самое жалкое существование, какое только можно себе представить.  Таков  был
удел и этой дамы. Покой казался ей  непереносимым,  и  она  знала  лишь  две
крайности - либо  восторг,  либо  тревогу,  блаженство  или  душевные  муки.
Отсутствие желаний причиняло ей такую  же  боль,  какую  голодному  человеку
причиняет отсутствие хлеба. В такие дни  она  обычно  лежала  в  постели,  а
вставала лишь в предвкушении нового развлечения. Упоительный воздух  Италии,
живописный уголок, где стоял ее  дворец,  и  сам  дух  народа,  единственное
счастье   которого   заключается   в   изысканной   чувственности,   -   все
способствовало тому, чтобы изгладить в ее памяти воспоминания о родине.
     Но если ей эта жизнь была по душе, то меня она удручала. С каждым  днем
я становилась все  задумчивее,  и  мою  печаль  она  считала  оскорбительным
вызовом ее веселью. Я понимала, что уже не гожусь ни  для  какого  общества:
достойные  люди  мной  пренебрегали,  порочные  внушали  мне  отвращение.  Я
оказалась в раздоре со всем человечеством. И даже моя  добродетель,  которая
должна была послужить мне защитой, здесь ставилась мне в укор. Словом, питая
отвращение к жизни, я решила покинуть мирскую суету, которая мне постыла,  а
потому отправилась морем в Рим, где намеревалась постричься в  монахини.  Но
даже во время этого недолгого путешествия жестокая судьба подкараулила меня.
Корабль наш захватил берберийский корсар {2}, и все, кто был на нем,  в  том
числе и я, были обращены в рабство. Случись мне рассказать о всех печалях  и
мытарствах, которые я претерпела, ты подумал бы,  что  я  пересказываю  тебе
роман. Достаточно сказать, что  меня  несколько  раз  перепродавали.  Каждый
новый господин, видя мою несговорчивость, предпочитал оставить меня в  покое
и сбывал другому. Так продолжалось до тех пор, пока судьба мне не улыбнулась
и ты не избавил меня от неволи.
     Так закончила она свою историю, которая изложена здесь коротко,  но  по
приезде в Москву, куда мы вскоре выедем, я опишу вам все в  подробностях.  И
теперь, если вы  пришлете  мне  весточку,  я  почту  себя  счастливейшим  из
смертных.
     Прощайте!


     Письмо LXI
     [Наставление юноше, вступающему в жизнь, с поясняющими мысль
     историями.]

     Лянь Чи Альтанчжи к Хингпу.

     Весть о твоем освобождении сняла с моей души бремя постоянной  тревоги;
я могу больше не оплакивать участь сына,  могу  восхищаться  его  стойкостью
среди бед и мужественным вызволением от них.
     Теперь ты свободен, ты избавлен от ига жестокого господина и стоишь  на
распутье, и то, какую дорогу ты сейчас изберешь, решит, будет ли твоя  жизнь
отмечена счастьем или горем. Несколько лет  благоразумия,  которое  в  твоем
возрасте равнозначно добродетели, принесут тебе достаток, покой,  радость  и
уважение. Алчное нетерпение сразу же вкусить всех доступных  благ  обернется
тем, что в удел тебе достанутся нищета, заботы, сожаления и хула.
     Как известно, лучший советчик тот, кто прежде сам пренебрегал советами.
Вот почему я с полным правом могу обратиться к тебе с советами,  даже  и  не
ссылаясь на родительскую власть.
     Молодые люди, не обладающие твердостью характера, обычно обращаются  за
советом к кому-либо из своих друзей и некоторое  время  следуют  ему,  затем
ищут совета у другого и начинают вести себя согласно  его  словам,  а  затем
обращаются к третьему,  и  так  без  конца.  Однако,  поверь  мне,  подобные
колебания до добра не доводят. Например, люди могут сказать тебе, что ты  не
годишься для какого-то определенного занятия, но не обращай  внимания;  если
ты будешь упорен и старателен, то  непременно  убедишься,  что  оно-то  тебе
годится и, послужив опорой в молодости, станет твоим утешением  в  старости.
Для того чтобы постигнуть необходимые  сведения  любой  профессии,  довольно
самых  умеренных  способностей.  Даже  если  разум   несколько   уравновешен
глупостью, это может оказаться полезным. От больших дарований человеку часто
меньше проку, чем от скромных.  Жизнь  обычно  сравнивают  со  скачками,  но
уподобление это становится полным, если  прибавить,  что  того,  кто  скачет
быстрее всех, труднее всего обуздать.
     Любому человеку достаточно одной какой-нибудь профессии, и, что  бы  ни
говорили  на  сей  счет  ученые  мужи,  постичь  ее  можно  быстро.   Посему
довольствуйся одним хорошим занятием, а если ты будешь равно искусен в двух,
люди тебе не доверят ни одного.
     Как-то раз фокусник и портной толковали о своих делах.
     - Горе мне! - жаловался портной. - Несчастный  я  человек!  Если  людям
взбредет на ум ходить без одежды, тогда я пропал. Ведь больше  я  ничего  не
умею делать.
     - Я тебе от души сочувствую, - отвечал  фокусник.  -  Но,  благодарение
небесам, у меня положение иное. Если один  фокус  не  удастся,  так  у  меня
припасена добрая сотня других. Во всяком случае, если останешься  без  куска
хлеба, приходи ко мне. Я тебе помогу.
     Но вот наступил голод. Портной кое-как перебивался, потому что люди  не
могли обойтись без одежды. Но бедняга фокусник, хоть и знал  сотню  фокусов,
не мог  заработать  ни  гроша.  Напрасно  он  вызывался  глотать  огонь  или
выплевывать булавки - никто не хотел платить за это деньги. И в конце концов
ему пришлось просить подаяние у того самого портного, чье ремесло он  прежде
презирал.
     У человеческого благополучия  нет  врагов  гибельнее,  чем  гордость  и
запальчивость. Если ты негодуешь на несправедливость, то смири свой гнев  до
той поры, когда разбогатеешь, и тогда давай ему волю. Гнев  бедняка  подобен
попытке безвредного  насекомого  ужалить:  она  его  не  защитит,  а  только
наверняка погубит. Чего стоит гнев, который оборачивается пустыми угрозами?
     Как-то раз на берегу  пруда  гусыня  кормила  своих  гусят,  а  надобно
заметить, что гусыни в таких случаях  всегда  очень  заносчивы  и  чванливы.
Стоило незлобивому животному мирно  пройти  неподалеку,  как  гусыня  тотчас
бросалась на него. Пруд, говорила она, принадлежит ей, и  покуда  она  может
хлопать крыльями и щипать клювом, права и честь ее в  безопасности.  Она  не
раз отгоняла уток, поросят и цыплят; более того, даже коварная  кошка  и  та
бросилась наутек. Но вот к пруду подошел мастиф и,  испытывая  жажду,  решил
полакать немного воды. Гусыня бросилась на пса,  как  фурия,  щипала  его  и
колотила крыльями. Мастиф рассердился и раз двадцать  готов  был  хорошенько
куснуть гусыню, но он все же обуздал свой гнев, оттого  что  поблизости  был
его хозяин.
     - Безмозглая дура, - проворчал он. -  Тем,  у  кого  нет  ни  силы,  ни
оружия, следует вести себя вежливо. За это  твое  шипенье  и  хлопанье  тебе
когда-нибудь свернут голову, - ведь  испугать  они  никого  не  могут  и  не
послужат тебе защитой.
     Сказав это, он подошел к пруду, напился, не обращая на гусыню  никакого
внимания, и побежал догонять хозяина.
     Успехам  молодых  людей  препятствует  и  то,  что,  не  желая  сносить
оскорблений от кого бы то ни было, они сами не хотят причинять никому  обид.
А потому они стараются всем угождать, выполнять все просьбы, подлаживаться к
любому обществу. Они не имеют своей воли и, подобно воску,  принимают  любую
форму. Пытаясь угодить всем  подряд,  они  уготавливают  себе  лишь  горькое
разочарование.  Ведь  для  того,  чтобы  вызвать   восхищение   большинства,
достаточно угодить совсем немногим.
     Как-то  раз  известный  художник  задумал  написать  картину,   которая
пришлась бы по вкусу всему свету. Когда картина,  выполненная  с  тщанием  и
искусством, была наконец готова,  он  выставил  ее  на  рынке,  присовокупив
письменное обращение, в котором просил помечать лежащей возле кистью  каждую
деталь, которая покажется неудачной. Явились зрители и объявили, что картина
удалась, но каждый, желая показать себя знатоком, брал кисть и что-нибудь да
помечал. Вечером художник с грустью обнаружил, что его картина  превратилась
в одно большое пятно: не нашлось мазка, который бы избежал знака  чьего-либо
неодобрения. Не удовлетворясь этим судом, художник решил еще  раз  проверить
вкусы публики, но иным способом. На следующий день он  снова  выставил  свою
картину, попросив на сей раз отмечать ее достоинства. Публика выполнила  его
просьбу, и вечером художник увидел, что его картина  вся  испещрена  знаками
одобрения. Каждый  мазок,  который  накануне  подвергся  осуждению,  сегодня
вызывал похвалы и восторги.
     - Что же! - воскликнул художник. - Теперь я понял, что наилучший способ
понравиться одной половине человечества, это не обращать  никакого  внимания
на мнение другой, ибо то, что одни  сочтут  недостатком,  другие  непременно
объявят достоинством.
     Прощай!


     Письмо LXII
     [Подлинное жизнеописание Екатерины Алексеевны, жены Петра Великого.]

     Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, через Москву.

     Судьба и характер твоей прекрасной спутницы, и  в  бесчестье  сберегшей
добродетели, описанные тобой, воистину замечательны. Ведь многие  пекутся  о
добродетели только потому, что это похвально, твоя же избранница - лишь ради
душевных радостей, ею даримых. Такие, как она, должны служить примером всему
женскому полу,  а  не  те,  что  прославились  качествами,  чуждыми  женской
природе.
     Женщины,  знаменитые  своей  доблестью,  искусством  в   политике   или
ученостью, пренебрегли обязанностями своего пола ради того, чтобы отличиться
в делах, приличествующих мужчинам. Красавица с палицей Геркулеса по мне  так
же нелепа, как и могучий герой, усевшийся за ее прялку.
     Стыдливая девушка, благоразумная жена  или  заботливая  мать  семейства
приносят обществу  несравнимо  большую  пользу,  нежели  философы  в  юбках,
дерзкие героини и властные королевы.  Женщина,  которая  делает  счастливыми
детей  и  мужа  -  одного  оберегает  от  пороков,  а  других  приобщает   к
добродетели, - намного превосходит величием тех изображаемых в романах  дам,
которые не знают иного занятия,  чем  поражать  мужчин  стрелами  из  своего
колчана или смертоносным взором.
     Женщины, как известно, предназначены природой не для того, чтобы  самим
нести бремя великих забот, но  для  того,  чтобы  облегчить  нашу  ношу,  их
нежность - достойная награда за опасности, которым мы подвергаемся  ради  их
благополучия,  а  их  непринужденная  и  веселая  беседа  радует  нас  после
утомительных трудов. Им предназначен круг домашних хлопот, и, выйдя  за  его
пределы, они оказываются в чуждой сфере и утрачивают свое очарование.
     Посему слава обходится с прекрасным полом  весьма  несправедливо:  тем,
кто менее всего заслуживает памяти, мы поем восторженную хвалу, а  тех,  кто
украсил собой человечество, обходим молчанием. Пожалуй, несправедливость эта
никогда не была столь явной, как в наш век. Семирамиды {1} и Фалестриды  {2}
древности  восхваляются,  а  многие  современницы,  куда  более   достойные,
остаются незамеченными и безвестными.
     Екатерина Алексеевна {Сведения эти  автор  почерпнул,  по-видимому,  из
неопубликованных мемуаров X. Спилмэна, эсквайра  {4}.}  родилась  {3}  возле
небольшого ливонского городка Дерпта {5}. От родителей она унаследовала лишь
добродетельность и бережливость. После смерти отца она  жила  с  престарелой
матерью в скромной хижине, крытой соломой, и обе  они,  хоть  и  были  очень
бедны, не роптали  на  свой  удел.  Живя  в  полной  безвестности,  Катерина
прилежно трудилась и кормила мать,  которая  была  слаба  и  немощна.  Когда
Катерина сидела за прялкой, старушка читала  вслух  душеспасительные  книги.
Окончив дневные труды, обе усаживались у очага, радуясь  скромному  ужину  и
мирному досугу.
     Хотя Катерина  была  прекрасна  лицом  и  телом,  думала  она  лишь  об
украшении