изображать  кошку  или  свинью  с  поросятами,  умеющий  дерзко
хохотать и похлопывать собеседника по плечу,  сумеет  без  труда  поддержать
разговор. Но писатель не может перенести на бумагу  подмигивания,  пожимания
плечами и ужимки. Правда,  он  может  напечатать  на  титульном  листе  свой
портрет, но, если он лишен остроумия, то лишь с помощью непристойности может
выдать себя за человека даровитого. Заговорив о некоторых особых  ощущениях,
мы обязательно вызовем смех, но дело тут не в писательском  искусстве,  а  в
самом предмете.
     _Непристойность_  редко  когда  обходится  без  помощи  другой  фигуры,
которая зовется _Развязностью_, и тот, кто в  совершенстве  умеет  применять
одну, не менее ловко обращается и с другой.
     Наилучший способ рассмешить собеседников  -  это  самому  расхохотаться
первым. А когда пишешь, следует ясно показывать, что ты притязаешь на  юмор,
и тогда читатель сочтет тебя юмористом. Для этого нужно обходиться с ним как
можно фамильярнее: скажем, на одной странице отвесить ему низкой  поклон,  а
на следующей дернуть за нос. Хорошо еще говорить с  читателем  загадками,  а
потом отправить его спать, дабы во сне он поискал разгадки. Нужно пространно
рассуждать о собственной персоне, о главах книги, о своей манере  писать,  о
том, что ты намерен делать, о своих  достоинствах  и  о  достоинствах  своей
матушки, и это с самым безжалостным многословием. При каждом удобном  случае
следует выражать презрение ко всем, кроме себя самого, улыбаться без причины
и шутить без остроумия {6}.
     Прощай!


     Письмо LIV

     [Знакомство с нищим, но чванным щеголем.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Хотя мне свойственна задумчивость, но я, тем не  менее,  люблю  веселое
общество и не упускаю случая отвлечь ум от  повседневных  забот.  Поэтому  я
часто, присоединившись к шумной толпе, развлекаюсь там, где  мне  предлагают
развлечение. Никто не обращает на меня внимания, и,  приняв  вид  беспечного
гуляки, я кричу, когда кричат вокруг, и бранюсь, когда они шикают.  Дух,  на
время опустясь на ступеньку пониже, обретает силу для более высокого полета,
подобно тем, кто отходит назад, чтобы дальше прыгнуть вперед.
     Недавно, прельстившись вечерней прохладой, мы с моим другом отправились
в загородный парк поглядеть на публику. Некоторое  время  мы  прогуливались,
расхваливая прелести красавиц или наряд тех, кто ничем иным не блистал,  как
вдруг приятель внезапно остановился, схватил меня за локоть и увлек прочь  с
главной аллеи. По  тому,  как  он  торопился  и  с  опаской  оглядывался,  я
заключил, что он не хочет встречаться с  человеком,  идущим  где-то  позади.
Сперва мы свернули направо, потом налево, а потом пошли прямо быстрым шагом,
но  все  было  напрасно:  человек,  от  которого  мы  пытались  ускользнуть,
безошибочно угадывал каждую нашу уловку и быстро догонял нас. В конце концов
мы остановились, решив покориться неизбежности.
     Наш преследователь,  не  замедлив  подойти  к  нам,  заговорил,  словно
обращаясь к старым друзьям.
     - Дружище Скелетоу, где это вы пропадали? -  вскричал  он,  тряся  руку
моего спутника. - Право, я уж решил, что  вы  связали  себя  узами  брака  и
засели у себя в поместье!
     Пока мой приятель отвечал, я имел случай  рассмотреть  незнакомца.  Его
шляпа была щегольски заломлена, но испитое лицо казалось очень бледным.  Шею
он обмотал  широкой  черной  лентой,  на  груди  блестела  пряжка,  усеянная
стекляшками, галун на камзоле истерся, на боку висела шпага с черным эфесом,
а шелковые чулки, хотя и были недавно выстираны, от  долгой  службы  изрядно
пожелтели. Я с таким интересом разглядывал его странный наряд, что расслышал
только последние  слова  моего  друга,  который  восхищался  модным  платьем
мистера Тибса и его цветущим видом.
     - Ах, полно, Уилл, - воскликнуло это пугало, - ни слова об этом,  прошу
вас! Вы же знаете, что я ненавижу лесть! От всей души ненавижу! Однако,  что
правда, то правда: короткость с людьми знатными помогает человеку не отстать
от  моды,  а  от  жареной  оленины  не  худеют!  Конечно,  я  презираю  этих
аристократов не меньше, чем вы, но среди них  попадаются  чертовски  славные
малые, и не следует поворачиваться спиной к достойной половине только  из-за
того, что вторую половину не мешало бы хорошенько прополоть.  Будь  они  все
похожи на лорда Шалопая, добросердечнейшего  малого,  какой  только  выжимал
лимон для пунша, я первый стал бы поклонником аристократии! Кстати, вчера  я
обедал  у  герцогини  Пикадилли  {1}.  Милорд,  разумеется,  тоже  был  там.
"Послушайте, Нед, - сказал он мне, - держу  пари  на  что  угодно,  если  не
угадаю, где вы занимались браконьерством  прошлой  ночью!"  "Браконьерством,
милорд! - ответил я, - тогда считайте, что вы проиграли, потому как я  сидел
дома и предоставил красавицам охотиться за мной. Таков уж мой обычай: я ведь
покоряю прекрасных женщин на манер некоторых хищников: не двигаюсь с места и
- хлоп! - они уже у меня в зубах!"
     - Ах, Тибс, как вы счастливы! - воскликнул мой  спутник  и  с  жалостью
посмотрел  на  своего  собеседника.  -  Надеюсь,  это  общество  не   только
облагораживает вкус, но и утяжеляет кошелек?
     - Еще бы! - ответил тот. - Только прошу  никому  ни  слова,  величайшая
тайна. Так вот, для начала пятьсот  фунтов  в  год,  милорд  поклялся  своей
честью. Вчера он увез меня в своей  карете,  мы  обедали  с  ним  в  деревне
tete-a-tete {Наедине (франц.).} и только об этом и толковали.
     - Позвольте, сударь, вы, вероятно, запамятовали! - воскликнул я.  -  Вы
только что сказали, что обедали вчера в городе.
     - Разве? - ответил он, и глазом не моргнув. - Что ж, если я так сказал,
значит так оно и было, значит я обедал в городе. Черт возьми, ну, конечно...
я в самом деле обедал в городе, а потом  отобедал  в  деревне,  потому  что,
должен вам сказать, друзья мои, я обычно  обедаю  дважды.  В  еде  последнее
время я стал дьявольски привередливым. Сейчас  я  расскажу  вам  забавнейшую
историю: собрались мы как-то в очень узком кругу отобедать у  леди  Грог...,
ужасная кривляка, но это строго между нами,  величайшая  тайна.  И  вдруг  я
замечаю, что в соусе к  индейке  не  хватает  асафетиды;  обнаружив  это,  я
объявил, что бьюсь об заклад на тысячу гиней...  Кстати,  дружище  Скелетоу,
одолжите мне, пожалуйста, полкроны  на  минуту-другую...  Только  непременно
напомните мне об этом при встрече, а не то, двадцать против  одного,  что  я
забуду их возвратить!
     Когда он удалился, мы,  естественно,  заговорили  о  странностях  этого
господина.
     - Его наряд не причудливее его поведения, - заметил мой друг. - Сегодня
его можно встретить в лохмотьях, а завтра в парче. Знатные особы, о  которых
он так фамильярно  говорит,  едва  удостаивают  его  кивком  при  встрече  в
кофейне. К счастью для общества,  а  возможно  и  для  него  самого,  небеса
создали его бедняком, и в то время как его нищета всем бросается в глаза, он
тешится мыслью, что ее никто не видит. Он  приятный  собеседник,  затем  что
умеет польстить, и начало его разговоров всем нравится, хотя,  конечно,  все
знают, что под конец он непременно попросит взаймы. Пока молодость  смягчает
его легкомыслие,  он  может  рассчитывать  на  подачки,  но  когда  наступит
старость,  коей  шутовство  не  пристало,  он  увидит,  что  покинут  всеми.
Осужденный на склоне  дней  стать  приживалом  у  богачей,  которых  некогда
презирал, он выпьет до дна чашу унижений,  шпионя  за  прислугой  или  служа
пугалом для расшалившихся детей.
     Прощай!


     Письмо LV

     [Визит к нему; знакомство с его женой, описание его жилища.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Боюсь, что я завел знакомство,  от  которого  не  так-то  просто  будет
избавиться. Вчерашний франтик снова изловил меня сегодня в парке и,  хлопнув
по плечу, приветствовал как старого приятеля. Он был в том же платье, только
пудра на волосах была обильней и рубашка грязней. Зато на этот раз он был  в
очках, а шляпу держал под мышкой.
     Я знал, что он существо безобидное и смешное, а потому не мог  ответить
холодностью на его приветливость. Дальше мы пошли вместе-,  точно  были  век
знакомы, и не замедлили обсудить  все  темы,  служащие  лишь  вступлением  к
серьезной беседе.
     Однако  странности  его  нрава  не  замедлили  дать  себя   знать:   он
раскланивался со всеми хорошо одетыми встречными, которые, судя по тому, как
они отвечали на эту любезность, по-видимому, знать его не  знали.  Время  от
времени он доставал записную  книжку  и  у  всех  на  виду  что-то  важно  и
озабоченно записывал. Так мы дошли  до  конца  аллеи;  его  чудачества  меня
бесили, и я не сомневался, что кажусь смешным не менее, чем он сам.
     Когда  мы  достигли  ограды,  мой  спутник  воскликнул  с   необычайной
горячностью:
     - Черт возьми, в жизни не бывал в таком безлюдном  парке!  Ни  души  за
весь вечер! Не с кем даже словом перемолвиться!
     - То есть как это "ни души"? - раздраженно перебил я. -  А  эта  толпа,
которая потешается над нами?
     - Дорогой мой, вы, я вижу, удручены этим обстоятельством? - возразил он
с величайшим добродушием. - Черт возьми, когда свет смеется надо мной,  я  в
свой черед смеюсь над светом. И мы квиты! Лорд Треплоу, креол Билл  Спесивли
и я иной раз любим повалять дурака: уж тогда чего только мы не говорим и  не
делаем шутки ради! Но вы, я вижу, человек серьезный! И если вы предпочитаете
общество людей серьезных  и  чувствительных,  то  милости  просим  отобедать
сегодня со мной и моей супругой.  Нет,  нет,  и  слушать  не  стану  никаких
отговорок! Я представлю вас миссис Тибс, и вы  сами  убедитесь,  что  другой
такой дамы Природа не создавала! Она воспитывалась - но это между нами - под
надзором самой графини Флиртни. А какой  голос!  Но  ни  слова  больше.  Она
непременно нам споет. Вы увидите и мою дочурку Каролину Вильгельмину  Амелию
Тибс, прелестную крошку! Я прочу ее за старшего  сына  лорда  Пустозвонинга.
Говорю это по дружбе только вам. Ей еще только шесть лет, а как она  танцует
менуэт и играет на гитаре - чудо!  Я  хочу,  чтобы  она  блистала  во  всем.
Во-первых, я сделаю из нее ученую барышню  и  сам  обучу  ее  греческому.  Я
изучаю этот язык, чтобы потом давать ей уроки, но пусть это останется  между
нами.
     С этими словами  он  схватил  меня  под  руку  и,  не  дожидаясь  моего
согласия, увлек за собой. Мы шли какими-то задворками и темными  переулками,
потому что мой спутник, казалось, питал отвращение к людным улицам. Наконец,
мы остановились перед дверью жалкого домишки где-то в предместье - по словам
мистера Тибса, он выбрал эту резиденцию ради чистого воздуха.
     Мы вошли  в  парадное,  которое  как  будто  всегда  было  гостеприимно
открыто, и стали подниматься по старой скрипучей  лестнице.  Идя  впереди  и
показывая дорогу, Тибс любезно осведомился, люблю ли я красивый  пейзаж,  на
что я ответил утвердительно.
     - В таком случае  подойдите  к  моему  окну,  и  перед  вами  откроется
очаровательнейший вид, - сказал он. - Вы увидите корабли и  всю  окрестность
на двадцать миль вокруг, потому что я живу довольно  высоко.  Лорд  Свалкинг
хоть завтра же выложил бы за  него  десять  тысяч  гиней,  но,  как  я  имею
обыкновение говорить ему, у меня на мой вид свои виды, и  я  оставлю  его  у
себя, чтобы друзья меня почаще навещали.
     К этому времени мы  взобрались  на  самый  верх,  как  шутливо  заметил
хозяин, на первый этаж, считая от дымовой трубы.  Он  постучал  в  дверь,  и
чей-то голос спросил: "Кто там?" Мой вожатый сказал, что это он.  Но  ответ,
как видно, не удовлетворил вопрошавшего, и вопрос был повторен.  Тогда  Тибс
ответил погромче, и какая-то старуха опасливо отворила дверь.
     Когда мы вошли, Тибс с необычайной церемонностью приветствовал меня под
своим кровом, а затем, обратясь к старухе, спросил, где ее хозяйка.
     - Известное дело, где, - ответила та,  -  стирает  обе  ваши  рубахи  у
соседей. Ведь лохани они больше не дают!
     - Какие две рубахи? - воскликнул несколько смущенный хозяин.  -  О  чем
говорит эта дура?
     - Про что знаю, про то и говорю, - возразила  старуха.  -  Она  стирает
ваши рубахи у соседей, потому что...
     - Тысяча проклятий! - закричал Тибс. - Я не желаю больше  слушать  твои
глупости! Иди и скажи хозяйке, что у  нас  гость.  Проживи  эта  шотландская
карга у меня хоть тысячу лет, она все равно так и не выучится, как  положено
себя вести служанке, а уж о светских приличиях и манерах и говорить  нечего.
И вот что удивительно:  до  меня  она  служила  у  члена  парламента,  моего
приятеля, шотландца, человека весьма светского...  но  пусть  это  останется
между нами. Пока мы  ожидали  появления  миссис  Тибс,  я  имел  возможность
осмотреть комнату и ее убранство, которое  состояло  из  четырех  стульев  с
продавленными сиденьями, вышитых,  как  заверил  меня  Тибс,  его  супругой,
квадратного стола с облезшим лаком, колыбели  в  одном  углу  и  громоздкого
комода - в другом; над камином красовались разбитая пастушка и мандарин  без
головы, а на стенах развешаны были жалкие картины  без  рам,  писанные,  как
объяснил Тибс, им самим.
     - Как вам, сударь, нравится этот портрет в углу, выполненный  в  манере
Гризони {2}? Сколько в нем гармонии! Это мой автопортрет, и хотя в  нем  нет
никакого сходства с оригиналом, одна графиня предложила  мне  сто  гиней  за
копию! Я, разумеется, отказал ей, - ведь я не какой-нибудь ремесленник!
     Тут, наконец, появилась миссис  Тибс.  Она  была  одета  неряшливо,  но
держалась кокетливо, и,  несмотря  на  худобу,  еще  сохранила  следы  былой
красоты. Она раз двадцать кряду извинилась за свое  дезабилье,  но  выразила
надежду, что ее простят, так как она всю ночь веселилась в парке с графиней,
которая без ума от роговой музыки {3}.
     - Да, кстати, душенька, -  сказала  она  мужу,  -  его  сиятельство  не
преминул выпить за твое здоровье полный бокал.
     - Ах, бедный Джек, - воскликнул Тибс, - добрейшее существо! Я знаю,  он
во мне души не чает!  Надеюсь,  душенька,  вы  распорядились  насчет  обеда?
Конечно,  ничего  парадного  -  ведь  нас  только  трое.  Лучше   что-нибудь
изысканное: немножко тюрбо, или ортолана, или...
     - А что вы скажете, мой дорогой, по  поводу  чудесного  кусочка  бычьей
щеки, - перебила его жена, - прямо с жара и под соусом по моему рецепту?
     - Чудесно! - воскликнул Тибс. - К такому блюду бутылочка крепкого  пива
будет как нельзя кстати. Но подайте нам ваш соус, который так  нравится  его
светлости! Я терпеть не могу эти огромные  куски  мяса,  которые  невыносимо
отдают деревней. При одном их виде человек, хоть сколько-нибудь  знакомый  с
обычаями света, содрогается от отвращения.
     К  этому  времени  мое  любопытство  явно  поубавилось,  зато   аппетит
разыгрывался все сильнее. Общество  глупцов  лишь  вначале  вызывает  у  нас
улыбку, но затем неизбежно наводит уныние. А потому я поспешил сказать,  что
уже приглашен в другое место, о чем совсем было  запамятовал,  воздал  честь
дому по английскому  обычаю,  сунув  в  дверях  монету  старой  служанке,  и
удалился, хотя миссис Тибс заверяла меня, что обед будет на столе  не  позже
чем через два часа.
     Прощай!


     Письмо LVI

     [Некоторые мысли относительно современного положения в различных
     странах Европы.]

     Фум Хоум - взыскующему страннику Альтанчжи.

     Дальние звуки музыки, которые обретают новую сладостность, пролетая над
широкой долиной, не так радуют слух, как весть от далекого друга. Караван из
России только что доставил мне двести твоих писем  с  описанием  европейских
нравов. Ты предоставил географам измерять  высоту  тамошних  гор  и  глубину
озер, а сам стремишься постичь дух, образ правления и нравы страны.
     В этих письмах я нашел дневник, в  котором  запечатлена  работа  твоего
ума, размышляющего обо всем, что происходит вокруг, а не мелкие  подробности
путешествий от одних зданий к другим,  не  описания  таких-то  развалин  или
такого-то обелиска и не сообщения, сколько туманов {1} ты отдал за  такой-то
товар и  каким  количеством  провианта  запасся,  чтобы  пересечь  еще  одну
пустыню.
     Из твоего рассказа о России  я  узнаю,  что  страна  эта  вновь  готова
вернуться к прежнему варварству, что ее великому императору {2} следовало бы
прожить  еще  сто  лет,   чтобы   до   конца   осуществить   свои   обширные
преобразования. Но дикарей можно уподобить лесу, в котором они обитают;  для
того чтобы расчистить участок под пашню, достаточно несколько лет, но  чтобы
земля  стала  плодородной,  требуется  куда  больше  времени.   Приверженные
старине, русские вновь воспылали враждой к чужеземцам и вернулись к  прежним
своим жестоким обычаям. Воистину благие  перемены  происходят  постепенно  и
трудно, дурные - скоро и легко {3}.  "Не  нужно  дивиться  тому,  -  поучает
Конфуций {Хотя этого прекрасного изречения нет в латинском издании "Поучений
Конфуция" {4}, однако Ле Конт  приписывает  ему  эти  слова  в  своем  "Etat
present de la Chine" ["Современное положение Китая"], том I, стр.  342.},  -
что мудрецы шествуют стезей добродетели  гораздо  медленнее,  нежели  глупцы
стезей порока. Ведь страсти  увлекают  нас  за  собой,  мудрость  же  только
указывает путь".
     Германская  империя  {5}  -  этот  осколок  величия  Древнего  Рима   -
находится, судя по твоему описанию, накануне полного  распада.  Члены  этого
огромного тела не связаны меж собой государственными узами, и лишь  уважение
к старинным установлениям кое-как еще удерживает их вместе. Даже  понятия  -
отечество и соотечественник, на которые опирается  государственный  строй  у
других народов,  здесь  давно  уже  остаются  в  небрежении,  и  жители  там
предпочитают именоваться по названию тех или иных крохотных земель, где  они
увидели свет, нежели носить куда более известное наименование "немец".
     Правительство этой империи можно уподобить суровому хозяину, но слабому
противнику. Княжества, которые пока еще подчиняются  законам  империи,  ждут
лишь удобного случая, чтобы скинуть их ярмо, а те, что уже достаточно сильны
и давно им не повинуются, ныне сами стремятся диктовать империи  свою  волю.
Борьба в империи теперь ведется не ради охраны  старинного  государственного
устройства, но для его разрушения.  Если  перевеса  добьется  одна  сторона,
управление неизбежно станет деспотическим,  если  же  другая,  то  возникнет
несколько независимых государств, но в любом случае нынешнее  ее  устройство
будет уничтожено.
     Напротив, шведы, хотя как будто и ревностно отстаивают свои  вольности,
возможно,  лишь  ускоряют  установление  деспотии  {6}.  Тамошние  сенаторы,
притворяясь, будто радеют о свободе народа, на самом деле заботятся только о
собственных  вольностях.  Однако   обманутый   народ   скоро   поймет,   что
аристократическое правление гибельно, поймет,  что  власть,  касты  -  бремя
более тягостное, нежели власть одного.  Они  отринут  эту  самую  тяжкую  из
тираний, когда одна часть властвует над целым; шведы станут искать  спасения
под сенью трона, ибо тогда их жалобы не прозвучат втуне.  Если  народ  может
найти себе иную защиту, он  не  станет  покорствовать  власти  аристократов.
Низшие сословия могут на некоторое время подчиниться тирании касты,  но  при
первой  же  возможности  они  начнут  искать  спасения  в   деспотизме   или
демократии.
     Пока шведы незаметно приближаются  к  деспотизму,  французы,  наоборот,
мало-помалу обретают свободу. Когда я  думаю  о  том,  что  даже  парламенты
(каждый член которых назначается двором, а президент лишен права действовать
самостоятельно), еще недавно  покорно  исполнявшие  королевскую  волю,  ныне