од, подобный этому, равно питает  великие  добродетели  и  великие
пороки.  Негодяй   здесь   быстро   набивает   руку   в   самых   хитроумных
мошенничествах, а философ ежедневно находит новые образцы, склоняющие его  к
самоусовершенствованию.  Нет  таких  радостей,  чувственных  или   духовных,
которые этот город не мог бы вам предоставить. Тем не менее, я - сам не знаю
почему - не хотел бы остаться в нем до  конца  своих  дней.  Место,  где  мы
появились на свет, обладает такой притягательностью, что оно  одно  способно
радовать нас. Какие бы жизненные превратности мы ни испытывали,  как  бы  ни
трудились, где бы ни странствовали, наши утомленные желания влекут нас домой
в поисках покоя, мы хотели бы умереть там, где родились, и надежда  на  этот
желанный исход смягчает любую беду.
     Как вы уже, наверно, догадываетесь, я собираюсь покинуть эту страну.  И
все  же  мысль  об  отъезде  вызывает  во  мне  грусть  и  сожаление.  Хотя:
привязанность путешественников недолговечней  весеннего  снега,  однако  мне
грустно при мысли,  что  порвутся  узы  дружбы,  возникшие  за  время  моего
пребывания здесь. Особенно тяжело будет мне  расстаться  с  моим  постоянным
спутником, проводником и наставником.
     Но я не уеду, пока не дождусь сына. Отныне он будет моим  спутником  во
всех странствиях. В его обществе любые дорожные невзгоды я  буду  переносить
легко, радуясь возможности наставлять его и умиляясь его послушанию!
     Прощайте!


     Письмо CIV

     [Уловки, к которым иные прибегают, чтобы прослыть за людей ученых.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Китайские ученые глубоко почитают внешние формы. Записная  кокетка  так
не заботится о своем туалете. Они, можно  сказать,  облечены  в  мудрость  с
головы до ног: у них и шапочка  философская,  и  усы  философские,  и  туфли
философские, и веера философские. Установлена даже философская длина ногтей,
и все же, хотя внешних признаков  мудрости  у  этих  ученых  хоть  отбавляй,
зачастую внутри они пусты.
     Философствующих щеголей в Европе не так много, и все же я  слышал,  что
они есть и тут. Я имею в виду  тех,  кто  старательно  облачается  в  ученую
личину, не обладая на деле ни глубокими познаниями, ни  тонкостью  ума,  кто
трудится в поте  лица,  добиваясь  почетных  титулов,  знаменующих,  научные
заслуги, кто льстит собратьям,  надеясь  на  ответную  лесть,  и  занимается
наукой, дабы прослыть ученым.
     Обычно такие люди  принимают  гостей  в  кабинете  при  всех  регалиях:
комнатных  туфлях,  халате  и  кресле.  Стол  едва  виден  из-под  огромного
фолианта, который всегда раскрыт, но никогда не  читается.  Оставшись  один,
наш мудрец дремлет, чинит перья, щупает свой пульс, смотрит в  микроскоп,  а
иногда почитывает развлекательные книги, которые  бранит  на  людях.  В  его
библиотеке царит священный порядок, и она чаще всего являет  собой  кладбище
редких книг, которые очень дороги, затем что слишком скучны или  бесполезны,
а потому не переиздаются.
     Такие люди, как правило, пополняют собой литературные клубы, академии и
ученые общества, где часто встречаются, чтобы обменяться ничтожными мнениями
и непомерной хвалой. В беседе они никогда не обнаруживают невежества,  делая
вид, будто им все  уже  известно.  Сообщите  им,  новое  наблюдение  -  они,
оказывается, уже слыхали об этом раньше, озадачьте  каким-нибудь  доводом  -
они лишь усмехнутся в ответ.
     И все же с помощью таких жалких ухищрений они достигают желанной цели -
обретают уважение. При некоторой осторожности  человек  легко  может  скрыть
скудость своих знаний, зато каждый, кому не дано разглядеть  дурака,  охотно
любуется и восхищается позолоченными  переплетами  книг,  длинными  ногтями,
серебряной чернильницей и расчесанной бородой.
     Когда в Китай приехал первый европейский миссионер отец Матвей {1}, его
пригласили ко двору, дабы убедиться, так ли  он  сведущ  в  астрономии,  как
говорят. Испытание  проводилось  первыми  астрономами  государства,  которые
после доложили императору, что познания  миссионера  крайне  поверхностны  и
никак  не  могут  сравниться  с  их  собственными.  Отец   Матвей,   однако,
противопоставил их суждениям опыт и  предложил  им  точно  определить  время
затмения Луны, которое должно было произойти в одну из ближайших ночей.
     - Как! - воскликнули некоторые люди. - Неужто варвар без ногтей посмеет
состязаться в астрономии с теми, кто посвятил ей всю свою жизнь,  кто  знает
половину существующих  иероглифов,  кто  носит  ученые  шапочки  и  туфли  и
удостоен всех ученых степеней!
     Уверенные в своей  победе  астрономы  приняли  вызов.  И  вот  началось
затмение. Китайцы  установили  великолепное  приспособление  и  ошиблись  на
пятнадцать  минут,  а  миссионер,   пользуясь   единственным   инструментом,
определил время с точностью до секунды. Это можно было  счесть  убедительным
доказательством, однако придворных астрономов оно не убедило:  вместо  того,
чтобы признать свою ошибку, они стали уверять императора, будто  расчеты  их
были верными, а этот иностранец с остриженными ногтями заколдовал Луну.
     -  Что  ж,  -  воскликнул  великодушный  император,   улыбнувшись   их:
невежеству, - в таком случае вы по-прежнему будете  слугами  Луны,  а  этого
человека я назначаю ее управляющим.
     В  Китае  очень  много  таких  людей,  чьи   притязания   на   ученость
основываются лишь на внешних приметах, а в Европе их число в  каждой  стране
соответствует ее невежественности. В Испании  и  Фландрии,  которые  на  три
столетия отстали в науках от прочей Европы, насчитывается до  двух  десятков
ученых титулов и знаков отличия, неведомых во Франции или в  Англии.  У  них
имеются свои Clarissimi и Preclarissimi, свои Accuratissinu  и  Miriutissimi
{Светлейшие умы и Пресветлейшие умы, свои Точнейшие умы и  Наиточнейшие  умы
(итал.).}. Круглая шляпа дает одному право  выступать  на  ученых  диспутах,
другому квадратная - обучать, а  шляпа  с  кисточкой  чуть  ли  не  освящает
покрываемую ею голову. Но там,  где  поощряется  истинное  знание,  подобные
внешние  эмблемы  постепенно  выводятся.  Мантия,  отороченная   горностаем,
величественная борода и волочащийся шлейф изгнаны за ненадобностью; философы
одеваются, говорят и думают как обычные люди, и скорнякам, шляпникам и пажам
остается лишь оплакивать век учености.
     Я же, друг мой, довольно  насмотрелся  на  чванное  невежество,  и  чту
истинную мудрость. И меня удостаивали ученых титулов и отличий, но я по себе
знаю, как мало мудрости они прибавляют.
     Прощай!


     Письмо CV

     [Описание предстоящей коронации.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Приближается коронация молодого государя {1}. И знать, и народ  ожидают
ее с нетерпением. Нижнюю  часть  дома,  где  я  проживаю,  снял  деревенский
помещик, прибывший по сему случаю в Лондон  с  семейством,  дабы  на  других
посмотреть и себя показать. Его жена  накупила  огромное  количество  шелка,
который, как заверил ее лавочник, войдет в моду в следующем сезоне,  а  юная
барышня, ее дочь, даже велела проколоть себе уши ради предстоящей церемонии.
Среди этой суматохи я кажусь всем досадной помехой, и потому мне  предложили
перебраться двумя этажами выше, дабы  освободить  место  для  тех,  кто,  по
мнению хозяйки, достойнее, однако при мне она ограничивается лишь  тем,  что
называет их благородным обществом.
     Маленький щеголь, который уже успел  втереться  в  число  моих  близких
друзей, описал мне вчера в мельчайших подробностях готовящуюся коронационную
процессию. Стоит людям заговорить на любимую тему, как они становятся весьма
красноречивыми. Этот же разговор как нельзя лучше  отвечал  характеру  моего
собеседника. Его  воображение  было  воспламенено  разнообразием  сверкающих
предметов:  короны  знати,  гербы,  галуны,  кружева,   драгоценные   камни,
стеклярус и бисер...
     - Вот тут идут кавалеры ордена  Подвязки,  -  восклицал  он,  -  а  тут
шествует красный Дракон с гербами на спине. Тут выступает Кларенс, а вот тут
Голубая Мантия {2}, не  желающая  от  него  отставать.  Здесь  попарно  идут
олдермены, а вон там доблестный английский  воин  {3},  который,  ничуть  не
оробев при виде многочисленных джентльменов и дам, выезжает вперед в  полном
вооружении на боевом скакуне и  бесстрашно  бросает  свою  перчатку.  Ах,  -
продолжал он, - если бы нашелся смельчак,  который  поднял  бы  эту  роковую
перчатку и принял вызов, какое вышло бы  славное  состязание!  Наш  боец  не
пощадил бы его и проучил при всех, как следует. Боюсь, однако, что во  время
коронации никто не решится с  ним  тягаться:  во-первых,  противник  рискует
пасть в поединке, а во-вторых, если бы он и уцелел, ему не миновать виселицы
за государственную измену. Нет, думаю, никто не отважится оспаривать  корону
в бою со столь непобедимым противником. Скорее всего поединка  не  будет,  и
боец прогарцует перед нами, держа в одной руке поводья, а в другой - кубок с
вином.
     Некоторые люди умеют рассказывать  так,  что  их  описание  только  еще
больше затемняет предмет, и при всей словоохотливости  моего  собеседника  я
так и не получил ясного представления о коронационной процессии. Я  полагал,
что коронование монарха должно быть  торжественной,  внушающей  благоговение
церемонией, но в таком описании она что-то не внушала благоговения. Если это
соответствует истине, сказал я себе, значит европейцы несообразно  смешивают
возвышенное и комическое, высокое и низкое. Как можно в минуту, когда король
заключает договор с народом, допускать  то,  что  способно  умалить  величие
подобной  церемонии?   Нелепая   эмблема   придаст   шутовской   вид   всему
происходящему. Так, на виденной  мной  картине  Альбрехта  Дюрера  художник,
изобразив Страшный Суд, грозное божество и трепещущий в  ожидании  приговора
мир, написал и весельчака, везущего сварливую жену в ад на тачке {4}.
     Пока я  предавался  таким  размышлениям,  собеседник,  приписавший  мое
молчание  восторженному  изумлению,  продолжал  изображать  те   подробности
церемонии, которые были более всего приятны его легкомысленному воображению,
и заверял меня, что задержись я в этой стране на несколько месяцев, то увижу
нечто поистине великолепное.
     - Мне уже известны, -  продолжал  он,  -  по  меньшей  мере  пятнадцать
кафтанов из золотой парчи,  сшитых  для  этого  случая,  а  уж  бриллиантов,
рубинов, изумрудов и жемчуга  будет  не  меньше,  чем  латунных  гвоздей  на
портшезе. И все мы будем шествовать торжественным шагом - вот эта  нога  все
время позади вот этой. Дамы будут бросать букеты, придворные поэты -  свитки
со стихами, а публика облачится в лучшие свои наряды. На миссис  Тибс  новый
сак, обшитый оборками, и французская  прическа,  словом,  куда  ни  глянь  -
красота да и  только;  миссис  Тибс  приседает  герцогине,  а  ее  светлость
отвечает поклоном. "Дорогу!"  -  кричит  герольд;  "Посторонись!"  -  кричит
придворный церемониймейстер; "Топчи его, дави!" - кричит стража.
     - Ах, - продолжал он, изумленный  собственным  описанием,  -  искусство
способно превратить  даже  самое  незначительное  событие  в  величественное
зрелище; ведь чего проще - один человек надевает шляпу  другого,  а  кажется
чудом.
     Тут я окончательно убедился, что ум его  целиком  занят  мишурой  этого
спектакля  и  совершенно  равнодушен  к  истинному  значению  столь  дорогих
приготовлений. "Пышные процессии,  -  говорит  Бэкон,  -  приятное  зрелище,
только следует научиться делать их изящными, а не  дорогими"  {5}.  Шествия,
кавалькады  и  пестрая  мишура,  которую  создают  портные,  парикмахеры   и
горничные, невольно вызывают благоговение. Император в ночном  колпаке  куда
менее внушителен, чем император в  сверкающей  короне.  Политика  похожа  на
религию: попытка освободить любую из них  от  церемониала  -  верный  способ
вызвать презрение к ним. Любому человеку,  мудрецу  и  простаку,  необходимо
чем-то восхищаться, и каждое разумное  правительство  обязано  внушать  всем
сословиям повиновение  бриллиантовой  пряжкой  или  благодетельным  эдиктом,
законом против роскоши или ожерельем из стекляшек.
     Мое молчаливое раздумье только воодушевило  моего  гостя,  и  он  снова
принялся расписывать праздник. Желая раздразнить мое любопытство, он сообщил
мне, какие громадные деньги зрители платят за свои места.
     - Церемония будет на славу - по цене видно! - восклицал мистер Тибс.  -
Некоторые дамы говорили мне, что готовы расстаться с одним глазом,  лишь  бы
вторым поглядеть на празднество. Вот послушайте, - продолжал он,  -  у  меня
есть приятель, который ради меня снабдит нас местами по сходной цене.  Уж  я
позабочусь о том, чтобы вас не надули, а он даже лучше меня расскажет вам  о
смысле, украшениях, великолепии и очаровании церемонии.
     Глупости  при  частом  повторении  теряют  свою  нелепость  и  начинают
казаться разумными: он так часто приводил свои доводы и так  настаивал,  что
я, наконец, уступил. Словом, мы вместе  отправились  заручиться  местом,  но
каково было мое удивление, когда с  нас  запросили  за  одна  место  кошелек
золота. Я сперва даже не поверил.
     - Послушайте, милейший, - вскричал я,  -  уплатив  двадцать  фунтов  за
право посидеть здесь часок-другой, смогу ли я взять с собой хоть камешек  из
дорогих уборов?
     - Нет, сударь.
     - А долго ли я буду сыт воспоминаниями о коронации?
     - Недолго, сударь.
     - А может ли она одеть меня, накормить или сделать здоровым?
     -  Сударь,  -  ответил  тот,  -  вас,  видно,  ввели   в   заблуждение:
единственное, что вы получите, это право говорить, что вы видели коронацию.
     - Будь я проклят! - возопил мистер Тибс.  -  Если  это  все,  зачем  же
швырять деньги на ветер: этого права меня никто не лишит, увижу я  коронацию
или нет.
     Я понимаю, друг мой, что это довольно сбивчивое описание. Ты  упрекнешь
меня в том, что я не указываю ни чинов, ни порядка по старшинству, ни места,
что я и понятия не имею, будут ли  впереди  шествовать  герольды  или  орден
Подвязки, не узнал размеров шляпы лордов или длину шлейфа дам. Я  знаю,  как
ты любишь подробные описания, но, к сожалению, это не в моей власти.  Думаю,
однако же, что это торжество во многом уступит великолепию процессии,  когда
наш покойный император Фонгти {6} сочетался браком с Луною, а распорядителем
был Фум Хоум собственной персоной.
     Прощай!


     Письмо CVI
     [Осмеяние погребальных элегий, посвящаемых знатным. Образчик такой
     элегии.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Прежде существовал здесь такой обычай: когда умирали именитые люди,  их
друзья бросали в могилу скромные  дары.  В  дело  шли  незатейливые  вещи  -
благовония, ладанки, пряности,  горькие  травы,  ромашки,  полынь  и  стихи.
Однако со временем обычай этот повывелся, и ныне в таких  случаях  обходятся
только стихами, ибо такая поминальная жертва может быть погребена  вместе  с
усопшим без малейшего ущерба для живых.
     Вот почему когда  умирает  вельможа,  поэтам  и  гробовщикам  находится
немало работы. Один поставляет длинный  плащ,  черный  жезл  и  катафалк,  а
другой строчит пастораль  или  элегию,  монодию  или  посмертный  панегирик.
Знатным людям решительно не о чем тревожиться; они могут умирать, нимало  не
мешкая:  уж  поэт  и  гробовщик  о  них  позаботятся.  За   полчаса   отыщут
метафорические слезы и фамильные гербы, и  пока  один  торжественно  предает
покойника земле, другой, выражаясь фигурально, возносит его к звездам.
     Существует несколько способов выражения поэтической  скорби  по  такому
поводу. Бард предстает перед  нами  то  задумчивым  юношей,  горюющим  среди
могил, то Тирсисом, льющим  слезы  в  кругу  кротких  овечек.  То  Британия,
усевшись на собственном бреге, дает волю материнской печали, а то  Парнас  -
да-да, гора Парнас - кручинится, обливаясь горючими слезами.
     Но самый обычный способ таков:  Дамон  встречает  удрученного  Меналка.
Пастух спрашивает друга, отчего он грустит, а тот отвечает, что умер Польо.
     - Если так, - вопиет Дамон, - то удалимся же в  ту  дальнюю  рощу,  где
кипарисы  и  жасмин  наполняют  воздух  благоуханием,  и  будем   поочередно
оплакивать Польо, друга пастухов и покровителя муз.
     - Ах, - отвечает его друг, -  не  лучше  ли  будет  грот  подле  ручья?
Журчание струй сольется с нашими сетованиями, а соловей  на  ближнем  дереве
станет вторить нам.
     Облюбовав местечко, они заводят плач. Ручей умолкает, внимая их горьким
жалобам, коровы бросают щипать траву, тигры, преисполнившись  сочувствия,  и
те выходят  из  чащи.  Клянусь  могилами  наших  предков,  дорогой  Фум,  их
сетования нисколько меня не трогают. На мой вкус это просто жидкий опиум,  и
тигр, наделенный чувствительностью не более обычного, будет растроган раз  в
двадцать больше меня {1}.
     Но хотя я не могу лить  слезы  вместе  с  опечаленными  пастухами,  мне
подчас жаль поэта, которому  из-за  обеда  приходится  творить  новоявленных
полубогов и героев. Какое грустное зрелище  являет  собой  человек,  который
садится сочинять преднамеренную лесть. Каждая написанная им строфа безмолвно
изобличает низменность его занятия, и в результате глупость  его  становится
еще непроходимее, а бездарность еще очевиднее.
     Дивлюсь, как это до сих пор не  выдумали  способ  льстить  недостойным,
сохраняя чистоту совести.  Мне  нередко  хотелось  изобрести  средство,  при
помощи которого человек мог бы воздать должное себе и усопшему  патрону,  не
испытывая презрения к себе. После долгих стараний я его нашел, и вот посылаю
тебе образчик  стихотворения  на  смерть  знатного  человека,  где  и  лести
довольно, и сочинитель не кривит душой.

                       На смерть достопочтенного ***

                       Камен пусть плачет хоровод, -
                       Наш Польо с жизнью распрощался:
                       Когда б он прожил лишний год,
                       _Он бы сегодня не скончался!_
                       В век Добродетели бы он
                       Среди героев очутился, -
                       Затмив отвагу всех времен,
                       _Когда б чуть ранее родился._
                       Печальны нивы, скорбь в лесу
                       И даже овцы погрустнели, -
                       И холм бы обронил слезу,
                       _Когда б холмы рыдать умели._
                       А до чего он щедрым был,
                       В своих щедротах невоспетый!
                       Не тщетно тот его молил,
                       _Кому помог он в жизни этой._
                       Отпев его и схоронив,
                       Единогласно свет решает,
                       Что будет он посмертно жив,
                       _Как мертвецам и подобает._


     Письмо CVII

     [О чрезмерной доверчивости англичан ко всякого рода известьям. Пример
     подстрекательства.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской ^кадемии церемоний в Пекине.

     Получая известие, следует сначала обдумать, насколько оно достоверно, а
потом уж поступать сообразно обстоятельствам. Англичане же в  таких  случаях
поступают иначе:  они  сначала  действуют,  а  потом  с  большим  опозданием
начинают обдумывать. Зная о такой их склонности, некоторые люди избрали себе
ремеслом предсказывать гибель как современникам,  так  и  их  потомкам.  Эти
мрачные слухи незамедлительно принимаются на веру, весть о близком несчастье
быстро распространяется повсеместно, ее сбывают с рук  и  перепродают.  Люди
поносят правителей, собираются толпами, кричат, а после, наделав  достаточно
глупостей,  принимаются  хладнокровн