ны,  на  что  тот
отвечает утвердительно. Тогда отец  трижды  поворачивает  невесту  кругом  и
трижды легонько ударяет ее палкой по спине, приговаривая:
     - Голубушка моя, -  в  последний  раз  колотит  тебя  любящий  батюшка;
передаю отныне отцовскую власть вместе с палкой твоему суженому,  а  уж  ему
лучше ведомо, как тем и другим распорядиться.
     Искушенный в правилах приличия, жених берет палку не сразу,  а  уверяет
будущего тестя, что жене палка не нужна и он к ней ни за что  не  прибегнет.
Однако отец,  которому  лучше  известно,  что  нужно  дочери  в  замужестве,
настаивает на своем. Затем, являя  пример  русской  учтивости,  один  просит
принять его палку, а другой от нее  отказывается;  дело,  однако,  кончается
тем, что жених уступает, после чего невеста в знак покорности кланяется ему,
и обряд продолжается по установленному обычаю.
     В таком сватовстве есть удивительное чистосердечие; жениха  и  невесту,
таким образом, подготавливают  ко  всем  будущим  превратностям  супружеской
жизни. Брак сравнивали с игрой, где ставкой служит жизнь,  а  посему  весьма
похвально, чтобы игроки с самого начала объявили друг другу, что карты у них
меченые. В Англии же, как мне говорили, обе стороны пускаются на все уловки,
чтобы утаить до свадьбы свои  недостатки,  и  потому  семейную  жизнь  можно
считать расплатой за первоначальный обман.
     Прощай.


     Письмо XX

     [Некоторые сведения об английских литераторах.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Выражение  "литературная  республика"  -  широко  распространено  среди
европейцев, однако сопрягать его с учеными людьми Европы совершенно  нелепо,
затем что нет ничего столь не похожего  на  республику,  нежели  сообщество,
которое здесь так именуют. Судя по этому выражению, можно вообразить,  будто
ученые тут составляют единое целое, не отличаются интересами и соревнуются в
осуществлении одних и  тех  же  замыслов.  А  посему  естественно  возникает
искушение сравнить  их  с  литературными  обществами  в  Китае,  где  каждый
подчиняется разумной иерархии и  способствует  созиданию  храма  знаний,  не
пытаясь из зависти или невежества чинить препятствия другим.
     Здесь же дела обстоят совсем иначе. Каждый гражданин этой  воображаемой
республики жаждет власти, и никто  не  хочет  подчиняться;  каждый  видит  в
собрате не соратника, а соперника. Все  клевещут,  оскорбляют,  презирают  и
высмеивают друг друга. Стоит одному из них написать книгу, которая  нравится
публике, как остальные принимаются сочинять памфлеты, где  тщатся  доказать,
что книгу эту можно было бы написать гораздо лучше или что она вовсе  никуда
не годился;  стоит  одному  написать  о  чем-то  новом,  как  другие  тотчас
принимаются убеждать читателей,  будто  всем  это  давным-давно  известно  и
какой-нибудь Кардан {1} или Бруно или еще какой-нибудь ученый муж,  до  того
скучный, что никто его не читает, давно предвосхитили это  открытие.  Вместо
того,  чтобы  объединиться,  подобно  гражданам  одного  государства,   они,
наоборот, разделяются, и у них сколько  людей,  столько  и  клик,  а  посему
гораздо справедливее  назвать  это  враждующее  сообщество  не  литературной
республикой, а литературным хаосом.
     Правда, встречаются здесь и люди поистине даровитые, которые почитают и
ценят друг друга, но взаимное восхищение не в силах защитить их от поношений
толпы. Мудрецов мало, и хвалят они вполголоса, глупцам  же  несть  числа,  и
хулят они что есть мочи. Великие люди редко  вступают  в  общества,  нечасто
встречаются, чураются интриг, тупицы же громогласно травят  свою  жертву  до
тех пор, пока не погубят ее доброе имя, а за дележом добычи рычат  и  кусают
друг друга. Здесь ты увидишь, как компиляторы и книжные обозреватели  чернят
честного человека, грызясь при этом между собой  злобно  и  непрерывно.  Они
вроде русских волков, которые рыщут в поисках оленя или лошади, а  в  случав
крайней нужды не брезгуют и себе подобными. Пока еще есть книги,  о  которые
можно поточить зубы, они уничтожают их за братским пиршеством, но как только
на их беду запас иссякнет, критик пожирает критика, а компилятор обкрадывает
компилятора.
     Конфуций наставляет нас, что долг  ученого  способствовать  объединению
общества и превращению людей в граждан мира {2}. Писатели же,  о  которых  я
говорю, готовы разъединять не только общество, но и целые государства.  Если
Англия ведет войну против Франции, то французские глупцы  почитают  за  долг
воевать с английскими глупцами. Так, к примеру, Фрерон {3}, один из тамошних
знаменитых  писак,  судит  обо  всех  без  исключения  английских  писателях
следующим  образом:  "Их  достоинства,  -  говорит  он,  -   заключаются   в
преувеличении и часто еще в  нелепых  искажениях.  Исправляйте  их  творения
сколько хотите, все равно в них останется закваска,  которая  все  испортит.
Подчас эти сочинители выказывают талант, но они решительно лишены вкуса:  на
английской  почве  редко  восходят  побеги  дарования".   Сказано   довольно
откровенно и без желания польстить. Но послушай, что говорит другой француз,
чей  талант  воистину  общепризнан:  "Мне,  право,  трудно  решить,  чем  мы
превосходим  англичан  или  чем  те  превосходят  нас.  Когда  я   сравниваю
достоинства обоих народов  в  каком-нибудь  литературном  жанре,  на  память
приходит столько чтимых и прославленных имен,  что  я  решительно  не  знаю,
какой  стране  отдать  предпочтение  {4}.  И   так   отрадно   думать,   что
окончательного ответа и не  найти".  Но  дабы  ты  не  подумал,  будто  одни
французы грешат пристрастностью,  посмотри,  как  судит  о  французах  некий
английский журналист. "Достойно удивления, - пишет он, -  что  у  нас  такую
пропасть переводят с французского, тогда как многие отечественные  сочинения
преданы полному забвению. Хотя  французы  и  славятся  по  всей  Европе,  мы
полагаем, что они  самые  никчемные  мыслители  (мы  чуть  было  не  сказали
писатели), каких только можно себе представить. Однако,  тем  не  менее,  за
исключением... и т. д. ..." Другой  английский  сочинитель,  Шафтсбери  {5},
если мне не изменяет память, напротив, утверждает,  что  французские  авторы
занимательны, рассудительны, пишут более ясно, логично и  интересно,  нежели
писатели его собственной страны.
     Как явствует из этих противоречивых суждений, хорошие писатели и в  той
и в другой стране хвалят, а бездарные  поносят  друг  друга.  Ты,  вероятно,
удивишься, что посредственные сочинители мастера осуждать других, тогда  как
их собственные недостатки бросаются в  глаза  каждому;  возможно,  ты  также
вообразишь, будто прославленные писатели должны с особенной охотой  сообщать
свету свои мнения, поскольку их слово окажется решающим. Однако на деле  все
обстоит наоборот: великие  писатели  хлопочут  только  об  упрочении  своего
доброго имени, а бездарности, увы, не щадят своих сил, чтобы сравнять  любое
доброе имя со своим собственным.
     Но попробуем поверить, что ими движет  не  зависть  и  не  злоба.  Ведь
критик обычно следует тем же побуждениям, что и писатель. Тот рьяно  уверяет
нас в том, что написал хорошую книгу, а критик столь же усердно  доказывает,
что  сам  он  мог  бы  написать  и  лучше,  была  бы  охота.  Критик   лишен
писательского таланта, зато наделен писательским тщеславием. Неспособный  от
природы воспарить над землей, он ищет успеха в критике  чужих  произведений,
хитроумно  рассуждает  об  игре  чужого  воображения,  притязает   на   роль
наставника наших чувств и поучает, что надобно хвалить, а что ругать. Такого
критика  можно  почитать  человеком  со  вкусом  не  более,   чем   китайца,
измеряющего свою мудрость длиной ногтей {6}.
     Стоит в этой литературной республике появиться книге, вдохновенной  или
остроумной, как критики незамедлительно возбраняют читателям смеяться по той
лишь причине, что сами они за чтением ни разу не улыбнулись, а им, меж  тем,
лучше известно, что смешно и что не смешно. Другие критики  оспаривают  этот
разящий приговор, называют судей пауками и уверяют читателя,  что  он  может
смеяться  сколько  душе  угодно.  Тем  временем   третьи   критики   кропают
комментарии к книге, дабы растолковать  читателю,  где  именно  ему  следует
смеяться, а после них  объявляются  критики,  которые  пишут  комментарий  к
комментарию. Так одна книга кормит не только фабрикантов бумаги, наборщиков,
печатников, переплетчиков и лотошников, ею торгующих, но и  еще  по  крайней
мере двадцать критиков и столько же толкователей.  Словом,  мир  литераторов
можно уподобить персидской армии, в которой  множество  лазутчиков,  избыток
маркитантов, целая толпа прислуги, пропасть женщин  и  детей  и  очень  мало
солдат.
     Прощай.


     Письмо XXI

     [Посещение китайцем театра.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Англичане любят театр не меньше китайцев, но  представления  их  весьма
отличаются от наших. У нас их разыгрывают на открытом воздухе, у англичан  -
под крышей, у нас - при дневном свете, у них -  при  свете  факелов;  у  нас
представление одной пьесы длится восемь-десять дней  кряду  {1},  английская
пьеса идет обычно не более четырех часов.
     На днях мой приятель, господин в черном,  с  которым  я  очень  коротко
сошелся, повел меня в театр, где мы удобно расположились подле самой  сцены.
Так как занавес еще не был поднят, я мог наблюдать за публикой и предаваться
тем размышлениям, которые обычно рождает новизна.
     Люди богатые сидели большей частью внизу, зрители беднее  располагались
над ними и чем беднее они были, тем  выше  сидели.  Обычная  иерархия  была,
казалось, поставлена с ног на голову, и те, кто днем занимали самое скромное
положение, теперь на время возвысились и словно присвоили  себе  право  всем
распоряжаться. Это они требовали музыки, поднимали страшный шум и вели  себя
со всей наглостью нищих {2}, внезапно вознесенных судьбой.
     Те, кто сидел на галереях пониже, держались все же скромнее сидевших на
самом верху, хотя и не так чопорно, как находившиеся внизу; судя по их виду,
многие, подобно мне, попали сюда впервые, и  в  ожидании  представления  ели
апельсины, читали листки с содержанием пьесы или разговаривали.
     Внизу, в той части зала,  которая  именуется  партером,  восседали  те,
которые, по-видимому, считают себя непререкаемыми судьями и творения поэта и
игры актеров; отчасти они явились сюда ради развлечения, но  еще  более  для
того,  чтобы  показать  свой  тонкий  вкус,  а  потому   держались   с   той
неестественной важностью, какая обычно присуща мнимым знатокам. Однако,  как
сообщил мой спутник, среди сотни таких людей нет  и  одного,  кому  были  бы
известны даже азы критики; и право судить они сумели присвоить  потому,  что
некому оспорить их претензий, - теперь всяк, кто называет себя знатоком, так
им и слывет.
     Но, пожалуй, самым плачевным казалось положение тех, кто сидел в ложах:
остальные  зрители  пришли  сюда  поразвлечься,  эти  же  сами  были  частью
представления. Я невольно подумал, что они разыгрывают пантомиму: ни  одного
поклона или жеста, который не был бы заучен и отшлифован заранее, ни  одного
взора или улыбки без намерения сразить наповал. Кавалеры и дамы разглядывали
друг друга в лорнеты (мой спутник заметил, что плохое зрение с недавних  пор
вошло в моду); все держались с напускным равнодушием или небрежностью,  хотя
сердца их жаждали побед. Но все вместе: свечи, музыка, нарядные дамы, полные
нетерпеливого ожидания мужчины  -  являло  очень  приятное  зрелище,  умиляя
сердце, умеющее радоваться человеческому счастью.
     Но вот наступила, наконец, долгожданная  минута:  поднялся  занавес,  и
появились актеры. Женщина, изображавшая королеву, сделала зрителям  глубокий
реверанс, и все захлопали в ладоши. Хлопанье в ладоши в Англии, по-видимому,
означает одобрение. Обычай довольно нелепый, но в каждой  стране,  как  тебе
известно, есть свои нелепости. Я, меж тем, равно дивился как  подобострастию
актрисы, которой следовало  держаться  как  приличествует  королеве,  так  и
легковерию зрителей, выражавших ей одобрение  прежде,  чем  она  успела  его
заслужить. Кончив раскланиваться с публикой, королева начала диалог с  неким
многообещающим юношей, изображавшим  ее  наперсника.  Оба  они  пребывали  в
крайнем отчаянии, ибо, как оказалось, королева  пятнадцать  лет  тому  назад
потеряла ребенка, драгоценный портрет которого она все еще носит у  себя  на
груди, а ее добросердечный собеседник разделяет все ее печали.
     Стенания королевы становились все громче, ее пытались утешить,  но  она
не желала и слушать никаких утешений - слова напрасны, твердила  она.  Затем
появился ее супруг, и застав королеву в  таком  горе,  сам  едва  сдерживает
слезы и стенания. Так они скорбели три сцены, после чего занавес  опустился,
возвещая конец первого действия {3}.
     - Воистину, - заметил я  своему  спутнику,  -  эти  короли  и  королевы
впадают в отчаяние из-за сущих пустяков. Случись так  вести  себя  людям  не
столь высокого звания, их сочли бы умалишенными.
     Едва я вымолвил это, как занавес поднялся снова и появился разгневанный
король. Супруга отвергла  его  нежное  участие,  уклонилась  от  августейших
объятий, и он как будто преисполнился решимости покончить счеты с жизнью, не
снеся ее презрения. Так они поочередно терзались на протяжении всего второго
действия. После того, как он прохныкал первую половину второго  действия,  а
королева - вторую, занавес вновь опустился.
     - Как вы, очевидно, заметили, - промолвил мой приятель, - король  пылок
и чувствителен до крайности. Окажись  на  его  месте  простой  смертный,  он
оставил бы королеву в покое и  дал  бы  ей  время  прийти  в  себя;  но  ему
незамедлительно подавай любовь  или  смерть;  смерть  и  любовь  -  вот  что
занимает героев нынешних трагедий, и ничего больше; они то обнимаются, то  -
закалываются, мешая кинжалы и поцелуи в каждой реплике.
     Я хотел изъявить полное  с  ним  согласие,  как  вдруг  моим  вниманием
завладела  новая  фигура:  на  сцене   появился   человек,   балансировавший
соломинкой на носу {4}, и восхищенная публика захлопала в ладоши.
     - Чего ради появился этот нелепый фигляр? - вскричал я.  -  Неужели  он
тоже имеет отношение к пьесе?
     - Вы говорите фигляр? - возразил мой друг. - Да знаете ли вы,  что  это
один из самых важных участников представления? Ничто  не  доставляет  такого
удовольствия публике, как созерцание соломинки на  носу:  ведь  в  соломинке
заключен глубокий смысл и каждый извлечет из него поучение по своему  вкусу;
человек, наделенный таким талантом, непременно наживет себе состояние.
     В начале третьего действия на сцену вышел актер, который  сообщил  нам,
что в этой пьесе он злодей и намерен совершить ужасающие преступления. Затем
к нему присоединился еще один такой же лиходей, и оба они злоумышляли,  пока
не упал занавес.
     - Если он негодяй, - сказал я, - то довольно  глупый,  раз  без  всякой
нужды выбалтывает свои секреты. В Китае теперь подобные монологи на сцене не
допускаются.
     И снова громкие хлопки заглушили мою речь на полуслове: на сцене учился
танцевать шестилетний ребенок, отчего дамы  и  мандарины  получали  живейшее
удовольствие.
     - Горько видеть, - заметил я,  -  как  ребенка  сызмала  обучают  столь
неблаговидному ремеслу; я убежден, что танцоров у вас презирают  не  меньше,
чем в Китае.
     - Ничего подобного,  -  возразил  мне  собеседник,  -  в  Англии  танцы
почитаются весьма достойным и благородным  занятием;  человек,  весь  талант
которого в ногах, поощряется больше, чем тот, у  кого  дарование  в  голове.
Тот, кто, подпрыгнув, успеет трижды  стукнуть  каблуками  в  воздухе,  может
рассчитывать  на  триста  фунтов  в  год;  кто  сделает  это   четырежды   -
соответственно на четыреста фунтов, а  кто,  изловчившись,  проделает  такое
пять раз, тому и цены нет; такой искусник может  требовать  самого  высокого
жалованья. Танцовщиц так же ценят за подобные прыжки и курбеты; у них даже в
ходу поговорка: чем выше ноги задерешь, тем денег больше  соберешь.  Но  вот
начинается четвертое действие. Посмотрим, что произойдет дальше.
     В четвертом акте королева обретает своего потерянного ребенка,  который
за это время вырос в статного и весьма достойного юношу.  Посему  она  мудро
рассудила, что корона пойдет ему больше, нежели ее супругу, который, как  ей
известно, умеет только хныкать. Но король проведал  о  ее  замыслах,  и  вот
тут-то все и началось: король любит королеву и любит  свой  трон  и  потому,
дабы сохранить и то и другое, он решает умертвить ее сына. Королева обличает
его, жестокость, безумствует от гнева, а потом, совсем  обессилев  от  горя,
падает в обморок, после чего опускается занавес - конец четвертого действия.
     - Заметьте, до чего искусен автор! - воскликнул мой приятель.  -  Когда
королеве сказать больше нечего, она падает в  обморок!  И  пока  она  лежит,
закатив глаза, на руках у верной служанки, каких только ужасов  мы  себе  не
вообразим! Мы трепещем и  сочувствуем  ее  горю.  Поверьте,  друг  мой,  эти
обмороки - подлинная фигура умолчания нынешней трагедии.
     Начался пятый акт, и чего  там  только  не  было!  Менялись  декорации,
расстилались ковры {5}, гремели трубы, вопила толпа, суетилась стража, бегая
из одних дверей в другие... Боги, демоны, кинжалы, орудия пыток, яды...
     Но закололи короля, утопили королеву или отравили сына -  я  решительно
не помню.
     Когда представление окончилось, я не удержался и сказал, что герои этой
пьесы были так же несчастны в Первом действии, как и в последнем.
     - Разве можно сострадать им на протяжении целых пяти актов? - продолжал
я. - Ведь сострадание нельзя испытывать долго. Кроме  того,  мне  нестерпимо
слышать, как актер несет всякий вздор, и ни  пылкие  жесты,  ни  заламывания
рук, ни горестные позы меня не трогают, если для них нет достойной  причины.
После того как меня раз-другой обманут этими ложными тревогами,  мое  сердце
останется спокойным и в самые роковые минуты трагедии. Актер, как  и  автор,
должен стремиться воплотить одну великую страсть, а все остальное должно  ей
подчиниться, оттеняя тем ее величие. Если же актер любые реплики  произносит
тоном отчаяния,  он  торопится  растрогать  нас  до  времени,  предвосхищает
события  и  перестает  производить  впечатление,  хотя  и  добивается  наших
рукоплесканий.
     Но тут я заметил, что публика быстро расходится, и потому, смешавшись с
толпой, мы вышли на улицу. Там, то и дело натыкаясь на оглобли карет и ручки
портшезов, мы кружили, точно птицы, летящие среди ветвей, но в конце  концов
выбрались из толчеи и благополучно добрались до дому.
     Прощай.


     Письмо XXII

     [Сын китайского философа продан в рабство в Персию.]

     Лянь Чи Альтанчжи к ***, амстердамскому купцу.

     Письма из Смирны {1}, которое вы переслали мне нераспечатанным, было от
моего  сына.  Поскольку  я  позволил  вам  оставлять  копии  писем,  которые
отправляю в Китай, вы можете без всяких церемоний читать все, что адресовано
мне. Ведь и радость и горе пристало делить с другом. Приятно сознавать,  что
добрый человек радуется моим  удачам,  но  не  менее  приятно  найти  в  нем
сострадание моему горю.
     Каждое известие, которое я получаю с Востока, доставляет мне лишь новые
страдания. У меня были отняты жена и дочь, и все же  я  мужественно  перенес
эту утрату; теперь сын мой обращен в рабство варварами. Только этот  удар  и
был способен  поразить  меня  в  самое  сердце.  Да,  я  ненадолго  поддамся
естественной скорби, но лишь для того, чтобы доказать, что сумею  превозмочь
и это горе. _Истинное величие души не в том, чтобы НИКОГДА не знать падений,
а в том, чтобы, упа