тельство  моего
благоволения разрешаю им в любой вечер, когда у меня будет досуг, явиться ко
мне домой и спеть мне, но при условии, что они будут помнить свое  место  и,
развлекая меня, останутся скромно стоять у порога.
     Как  видишь,  я  не  напрасно  прочел  все  семнадцать  книг  китайских
церемоний, и знаю, кому какие знаки уважения оказываются. Лицедеи, глотатели
огня, певицы, дрессированные собачки, дикие звери и канатоходцы в меру своих
сил стараются развлечь нас, а потому не следует платить им одним презрением.
Законы любой  страны  по  крайней  мере  должны  позволять  им  безнаказанно
исполнять их фокусы. Не следует также  клеймить  их  позорным  наименованием
бродяг; их занятие ничем не хуже ремесла брадобрея или  гробовщика,  и  будь
мое мнение достаточно влиятельным, особо отличившиеся из них зарабатывали бы
в год фунтов сорок-пятьдесят.
     Боюсь,  бднако,  что  ты,  воспитанный   в   строгом   духе   восточной
бережливости, обвинишь меня  в  расточительности,  станешь  доказывать,  что
такое вознаграждение непомерно велико за столь бесполезное  кривляние.  Могу
себе представить, как ты изумишься, узнав, что многие  из  них,  хотя  закон
приравнивает их к бродягам, зарабатывают в год более тысячи {4}. Ты поражен?
И не без причины. Бродяга с годовым доходом в тысячу фунтов - это ли не чудо
Природы!   Куда   до   него   летающим   рыбам,   окаменелым   крабам    или
омарам-путешественникам. И все-таки из любви к искусству я охотно избавил бы
этих людей и от излишнего  презрения  окружающих  и  от  излишних  богатств.
Закону следовало бы взять их  под  крыло,  объединить  в  единый  цех,  как,
например, цирюльников, и оградить  от  чрезмерного  бесчестья  и  чрезмерных
доводов. Что же до их таланта, то решение этого  вопроса  я  предоставил  бы
целиком  на  усмотрение  публики,  являющейся  несомненно  самым  подходящим
судьей, независимо от того, презирает ли она лицедеев или нет.
     Да,  Фум,  я  ограничил  бы  их  доходы!  Театрального  воина,  который
сражается на  подмостках,  надо  содержать  в  такой  же  строгости,  как  и
бентамского боевого петуха {5}.  Когда  мы  забираем  такого  петуха  с  его
навозной кучи, то уже не даем ему обжираться и сокращаем число его одалисок.
Точно так же следует поступать и с лицедеями: кормить, но  не  закармливать.
Им следует зарабатывать свой хлеб, но пусть не прихватывают чужой. А  вместо
четырех содержанок пускай довольствуются двумя.
     Если актеров ограничить таким образом, это, вероятно,  охладит  пыл  их
поклонников и сделает его менее нелепым. Пора  положить  конец  тому,  чтобы
люди, чья доблесть снискивает им такое восхищение за границей, у  себя  дома
пели хвалу прыгающим болванам и спорили из-за дурацки разодетых актрис.
     Закончу письмо здравым суждением философа Ми {6}: "Ты любишь  гармонию,
тебя чарует музыка. Я  не  стану  тебя  осуждать,  если  ты  будешь  внимать
прекрасному пению у себя в кабинете,  любуясь  цветником,  или  же  вечером,
когда луна льет на землю серебряный свет. Но если  эта  страсть  завладевает
человеком настолько, что шайка лицедеев, музыкантов и певцов богатеет,  пока
он разоряется, тогда он подобен трупу,  чей  мозг  бальзамировщики  вытащили
через уши".
     Прощай!


     Письмо LXXXVI

     [Осмеяние скачек в Ньюмаркете. Описание гонки телег.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Из всех увеселительных мест, посещаемых здешними дамами и господами,  я
не успел побывать  только  в  Ньюмаркете  {1}.  Как  мне  рассказывали,  это
обширное поле, куда по  определенным  дням  приводят  трех-четырех  лошадей,
которых затем пускают вскачь наперегонки, и лошадь, бегущая быстрее  других,
получает приз. Эта забава в большой моде и почете, и здешняя знать предается
ей с большей страстью,  нежели  обитатели  Явы  петушиным  боям,  а  туземцы
Мадагаскара - бумажным змеям. Меня даже уверяли,  что  иные  аристократы  не
хуже  своих  конюхов  разбираются  в  подковах  и  гвоздях,   а   лошадь   с
мало-мальскими  достоинствами  никогда  не   будет   нуждаться   в   знатном
покровителе.
     Почти ежедневно газеты печатают описания этих состязаний. Вот  одно  из
них: "Означенного числа бежали - Краб его светлости, Улитка его  сиятельства
и Пукало сквайра Кнутингхэма. Скакали сами хозяева. Такого  наплыва  знатной
публики не было уже несколько сезонов. Вначале повел Краб, но Пукало  вскоре
пошел с ним голова в голову, однако Улитка,  воспользовавшись  благоприятной
переменой ветра, вырвалась вперед. Краб сошел,  Пукало  захромал,  а  Улитка
достигла столба  под  общие  рукоплескания".  Как  видим,  Улитка  заслужила
всеобщие рукоплескания, и, без сомнения, его сиятельство  получил  некоторую
толику похвал, столь щедро расточавшихся Улитке.  О  солнце  Китая!  Что  за
величественное зрелище: государственный муж  в  жокейской  шапочке,  кожаных
штанах и с хлыстом в зубах, приближается к столбу  под  одобрительные  вопли
грумов,  жокеев,  сводников,  герцогов,  выросших  в  конюшне,   и   дряхлых
генералов!
     Описание сей аристократической забавы, которое я здесь привел, а  также
глубокое почтение, которое  вызывают  у  меня  его  высокородные  ревнители,
внушает  мне  мысль,  что  я  буду  созерцать  конные  скачки  с  подобающим
благоговением, тем более, что я уже подготовлен к такого рода  зрелищу,  так
как на днях сподобился присутствовать на гонках повозок. Не  берусь  судить,
было ли это состязание трех повозок из разных  приходов  устроено  благодаря
подписке среди местных вельмож или члены совета  графства  щедро  сложились,
дабы поощрить ремесло ремесленников, судить не берусь; как бы  то  ни  было,
состязание  велось  по  всем  правилам  и  с  соблюдением  всех  необходимых
церемоний, и блестящая публика единодушно решила, что зрелище было отменное,
гонки удались на славу и возниц не подкупили.
     Состязание происходило на дороге, ведущей  из  Лондона  в  деревню  под
названием Брентфорд {2}, и участвовали в нем повозка из-под брюквы,  повозка
мусорщика и повозка из-под навоза, причем их владельцы сами сели  на  козлы.
Перед началом гонок на Мусор против Навоза ставили пять к четырем, но  когда
они прошли полмили, знатоки  увидели,  что  просчитались,  и  никто  уже  не
сомневался в победе Брюквы.
     Однако вскоре исход состязания опять стал неясен. Брюква,  правда,  шла
впереди, однако Навоз был покрепче дном. Зрители без умолку  вопили:  "Держу
на Брюкву! Ставлю на Навоз!" Лошади теперь неслись голова в  голову.  Брюква
была легче на ходу, зато Навоз казался  расчетливей.  Особенно  бросалось  в
глаза, как пылко прекрасный пол поддерживал того или  иного  возницу.  Одних
пленяла немытая красота Навоза, других - разбойничий вид Брюквы, а  на  долю
злополучного Мусора, который угрюмо нахлестывал свою лошадку  далеко  позади
соперников, достались подбадривающие крики малой части зрителей и сочувствие
всех. Вот так  некоторое  время  нельзя  было  угадать,  кому  же  уготованы
победные лавры. До призового столба было уже недалеко,  и  тот,  кто  правил
повозкой из-под брюквы, уже не сомневался, что придет первым, как несомненно
и случилось  бы,  будь  лошадь  так  же  честолюбива,  как  хозяин.  Однако,
приблизившись к развилке, откуда начиналась дорога к дому, она  остановилась
и не пожелала сделать ни шагу дальше. Навоз, не успев  насладиться  недолгим
своим триумфом, угодил в придорожную канаву,  и  возница  увяз  в  привычной
грязи. Вскоре подоспел Мусор, а так как столб был совсем близко, он и достиг
его под приветственные  крики  зрителей,  после  чего  был  обласкан  цветом
брентфордского общества. Фортуна оказалась милостива лишь к одному, хотя  ей
следовало бы хранить беспристрастие - ведь  у  каждого  из  трех  были  свои
достоинства, каждый изо всех сил  старался  заслужить  приз,  и  каждый  был
достоин своей повозки.
     Это описание, пожалуй, предвосхищает то, что я собирался сообщить  тебе
о Ньюмаркете. Мне сказали, что даже там увидишь немногим больше. Возможно, в
одежде зрителей и будут кое-какие различия, но не в  манерах.  Брентфордская
знать  столь  же  просвещенна  и  утонченна,  как  и  лошадники  Ньюмаркета;
брентфордские вельможи  садятся  на  козлы  своих  повозок,  а  высокородная
ньюмаркетская братия не брезгует садиться  в  седло  вместо  жокеев.  Короче
говоря, состязания эти одинаково разумны и там, и там, и кроме как о брюкве,
мусоре и навозе писать мне все равно было бы нечего.
     Прости меня, мой  друг,  но  я,  взращенный  в  философском  уединении,
очевидно, сверх меры  сурово  отношусь  к  тому,  что  унижает  человеческую
природу и умаляет ее достоинство.


     Письмо LXXXVII

     [Опрометчивость государств Западной Европы, прибегающих к помощи
     русских в своих междоусобицах.]

     Фум Хоум - к Лянь Чи Альтанчжи.

     Ты твердишь, что европейцы мудры, но в чем же заключается их  мудрость?
Ты уверяешь, что они вдобавок и храбры, но у меня есть причины сомневаться в
их храбрости. Они ведут войну друг с другом и обращаются при этом за помощью
к русским {1}, своим и нашим соседям. Подобный союз свидетельствует  как  об
опрометчивости европейцев, так и  об  их  малодушии.  Плата  за  эту  помощь
усиливает и без того могущественных русских и ослабляет платящих, и без того
уже истощенных междоусобными распрями.
     Я вижу в  Русской  империи  естественную  соперницу  западных  областей
Европы, притом соперницу уже  сильную,  и,  благодаря  форме  ее  правления,
грозящую стать еще могущественнее. Эта обширная империя, которая в Европе  и
Азии занимает почти треть Старого Света, была около двухсот лет  тому  назад
разделена на отдельные царства и княжества, а  потому  и  слаба.  Однако  со
времен  Ивана  Васильевича  {2}  она  значительно  окрепла  и   расширилась;
непроходимые леса и неисчислимые дикие животные, которыми прежде изобиловали
ее земли, ныне оттеснены,  и  на  их  месте  возникло  множество  поселений.
Царство,  наслаждающееся  внутренним  спокойствием,  владеющее   бескрайними
землями  и  перенявшее  военное  искусство  у  иноземных  народов,   должно,
естественно, становиться все  могущественнее,  и,  возможно,  в  будущем  мы
услышим; что Россию назовут, как некогда, Officina Gentium {Кузницей народов
(лат.).}.
     Заветным желанием их великого монарха Петра было обзавестись  крепостью
где-нибудь в Западной Европе. Эту цель преследовали  многие  его  замыслы  и
соглашения, но, к счастью для  Европы,  все  они  потерпели  неудачу:  Такая
крепость в руках русских равносильна воротам шлюза: когда  того  потребовали
бы соображения честолюбия, выгоды или необходимости, они могли  бы  затопить
весь западный мир наводнением варваров.
     Право,  друг  мой,  у  меня  нет  слов,  чтобы  выразить   негодование,
пробужденное  во  мне   европейскими   политиками,   которые   делают   этот
могущественный народ посредником в своих сварах. Русские  пребывают  ныне  в
состоянии между просвещенностью и дикостью, что более всего благоприятствует
успехам на военном поприще, и если  им  удастся  обрести  опору  в  западных
землях Европы, тогда жалкие усилия сынов изнеженности и раздоров  не  смогут
вытеснить их оттуда. Плодородные долины и благодатный  климат  всегда  будут
служить достаточной приманкой для бесчисленных обитателей степей,  нехоженых
лесов и заснеженных гор.
     История, житейский опыт и рассудок вкупе с  природой  раскрывают  перед
человечеством книгу мудрости, но оно  не  желает  ее  читать.  Мы  с  ужасом
смотрели, как крылатые полчища голодной саранчи, ничтожной в  отдельности  и
гибельной в туче, облаками  темнят  дневной  лик,  грозя  миру  голодом.  Мы
видели, как она  опускалась  на  изобильные  равнины  Индии  и  Египта  и  в
мгновение губила труды и чаяния целых народов, не щадя ни земных плодов,  ни
зелени полей и превращая в устрашающую пустыню прекрасные земли. Мы  видели,
как мириады муравьев бесконечной лавиной устремлялись из южной пустыни,  как
они упрямо ползли, с неутомимым упорством  пополняли  редеющие  ряды,  сеяли
опустошение на своем пути, тесня людей и животных. Когда же они пожирали все
без остатка, огромные кучи их отравляли ими же  созданную  пустыню!  Людские
нашествия были точно такими же. Мало  чем  отличающиеся  от  лесных  зверей,
руководимые лишь инстинктом и  голодом,  дикари,  как  известно,  несметными
полчищами, неудержимо и одновременно устремлялись на мир из  своих  лесов  и
пещер. Готы, гунны,  вандалы,  сарацины,  турки,  татары  -  мириады  людей,
животных в человеческом облике, без родины, без  имени,  без  законов  своей
многочисленностью подавляли любое сопротивление, разрушали города,  обращали
в прах империи, а затем, уничтожив целые народы и оставив за собой пепелище,
они, в свой черед, становились  жертвой  нового  неведомого  врага,  который
превосходил их дикостью.
     Прощай!

     Письмо LXXXVIII

     [Совет англичанкам обзаводиться мужьями, с подходящей к этому
     историей.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Воспитание  лучшей  половины  человеческого  рода  в  Англии  полностью
поручено  заботам  иностранцев,  и  учителя  словесности,  учителя   музыки,
парикмахеры, гувернантки тут все из-за границы, а потому и я  подумывал,  не
открыть ли мне женскую академию, ибо в успехе можно было бы не  сомневаться,
затем что я и подавно чужестранец.
     В этой академии я бы наставлял дам во всех таинствах супружеской жизни.
Жены обучались бы  там  искусству  управлять  мужьями,  а  девицы  -  умению
выбирать их. Женам я открыл бы  секрет:  в  какой  мере  можно  притворяться
больной, не опасаясь вызвать отвращения, объяснил бы благодетельность  колик
в животе, а также светской высокомерной наглости. Девицам следует приобрести
умение разбираться в претендентах на их руку и отличать педанта от  ученого,
гражданина от самодовольного тупицы, помещика от его  коня,  щеголя  от  его
обезьяны, но главное, они должны постичь искусство управлять своими улыбками
и  знать,  когда  следует  кокетливо  хихикнуть,  а  когда  залиться  долгим
старательным смехом.
     Но я отказался  от  этого  намерения,  ибо  какой  смысл  обучать,  как
управлять мужьями или как их выбирать, когда  браки  сейчас  не  в  моде,  и
приходится радоваться  самому  плохонькому  мужу.  Безбрачие  распространено
нынче среди всех сословий. На улицах полно старых холостяков, а  в  домах  -
девиц, которые в свое  время  отвергли  недурные  партии  и  вряд  ли  могут
рассчитывать на что-нибудь теперь.
     При таком положении вещей я могу  дать  прекрасному  полу  только  один
совет: как можно скорее обзавестись мужьями. Во всем мире не  сыскать  более
плачевного    зрелища,    включая    даже    развалины     Вавилона,     чем
шестидесятитрехлетняя девица на выданье  или  дряхлеющий  холостяк,  который
порхает из гостиной в гостиную, выставляя напоказ парик  с  косицей  и  пару
ушей. Одна  является  моему  воображению  ночным  чепцом  на  подкладке  или
помадницей, а другой - декоктом или коробочкой пилюль.
     Посему я еще раз настоятельно  советую  девицам  обзаводиться  мужьями.
Пусть не отказывают  старому  поклоннику  без  веских  на  то  причин  и  не
отворачиваются от нового, не убедившись в его ветрености.  Пускай  недотроги
не обвиняют мужчин в  коварстве,  кокетки  не  ищут  долгого  ухаживания,  а
родители  не  требуют  от  жениха  состояния,  равного  приданому   невесты.
Касательно последнего, я  мог  бы  привести  доводы,  которые  заставили  бы
умолкнуть  любого  казуиста.  Посему  я  начал  бы  с  того,  что   разделил
рассмотрение этого вопроса на пятнадцать параграфов, а затем sic  argumentor
{Так аргументировал бы... (лат.).}... Впрочем,  не  стану  нагонять  на  нас
обоих тоску и ограничусь индийской сказкой.
     В устье реки Амидар, почти там, где  она  впадает  в  Каспийское  море,
расположен остров, редко посещавшийся обитателями окрестных земель.  В  этом
уединенном уголке, богатом всем, чем могла одарить его дикая  природа,  жила
царица с двумя дочерьми,  которые  были  еще  малютками,  когда  ей  удалось
спастись с ними с гибнущего корабля. Так они и выросли на  острове.  Однако,
хотя юные девицы никогда не видели мужчины, а потому не имели  ни  малейшего
понятия о сильном поле, в одной из  девиц  нетрудно  было  распознать  черты
недотроги, а в другой - кокетки. Старшая  без  устали  внимала  наставлениям
благоразумной  и  осторожной  маменьки,  младшая  часами  любовалась   своим
отражением в ручье.
     В этом уединении развлечением им служила рыбная ловля. Мать обучила  их
всем тайнам этого искусства: показала места, наиболее пригодные для  ужения,
объяснила, чем наживлять крючок  в  разные  времена  года  и  как  наилучшим
способом извлечь  из  воды  чешуйчатую  добычу.  Так  беззаботно  и  невинно
проводили они день  за  днем  до  тех  пор,  пока  однажды  царица,  которой
нездоровилось, не попросила дочерей поймать ей на  ужин  осетра  или  акулу,
которые, по ее мнению, не могли повредить ее желудку. Дочери повиновались и,
насадив на крючок  золотую  рыбку  -  лучшую  в  таких  случаях  наживку,  -
отправились на берег и, усевшись на камень, забросили позолоченный крючок  в
речную струю.
     На противоположном берегу, чуть  дальше,  у  самого  устья  жил  юноша,
искатель  жемчуга,  который  от  продолжительного  занятия  своим   ремеслом
превратился почти в амфибию и  целыми  часами  мог  находиться  на  дне  без
воздуха. Случилось так, что он нырнул как раз в тот самый миг, когда  девицы
расположились удить. Увидя наживку, которая  показалась  ему  в  самом  деле
золотой, он решил схватить ее, но в обеих руках у него уже были  жемчужницы,
а потому ему  пришлось  зажать  рыбку  в  губах.  Дальнейшее  нетрудно  себе
представить: невидимый крючок  тотчас  впился  в  его  челюсть,  и,  как  ни
старался юноша, освободиться он не смог.
     - Сестрица, - воскликнула младшая принцесса, - я видно поймала огромную
рыбу! Никогда не бывало, чтобы рыба на крючке так билась. Иди сюда и  помоги
мне вытащить ее.
     И вот они вдвоем подтянули искателя жемчуга к берегу. Каково же было их
удивление, когда они его увидали!
     - Господи! - воскликнула недотрога. - Что мы  поймали?  Какая  странная
рыба. В жизни не видала ничего подобного. Какие глаза! Какие страшные  лапы!
Какая безобразная морда! Помнится, я уже где-то читала об  этом  чудище.  Не
иначе это Тенленг, пожиратель женщин. Давай бросим его обратно в море!
     Искатель жемчуга с крючком во рту стоял, между тем, на берегу у другого
конца удилища, всем своим видом стараясь разжалобить сестер, а потому глядел
на них с нежностью, обычной  в  таких  обстоятельствах.  Кокетка,  несколько
успокоенная его видимой безобидностью, осмелилась возразить старшей сестре.
     - Право же, сестрица, - сказала она, - я вовсе не нахожу эту рыбу такой
страшной. Немного  разнообразия  нам  не  помешает.  От  этих  вечных  акул,
осетров, омаров и раков меня уже  тошнит.  Хорошо  поджаренный  ломтик  этой
рыбы, приправленный  соусом  из  креветок,  будет  весьма  недурным  блюдом.
Небольшой ее кусочек с пикулями, я думаю, мама с удовольствием съест. А если
она почувствует колики, то не станет больше есть и только.
     - Какой ужас! - вскричала недотрога. -  Неужто  ты  хочешь  отравиться?
Говорю тебе, это Тенленг! Я читала о нем в двадцати книгах, и в  каждой  его
называют самым страшным животным из всех обитающих в океане. Я уверена,  что
это самое коварное и хищное в мире существо, а мясо его ядовито.
     Гут младшей сестре осталось только  согласиться;  совместными  усилиями
они извлекли крючок изо рта искателя жемчуга, и, оказавшись на  свободе,  он
тотчас погрузился в набежавшую волну и скрылся из виду.
     Как раз в эту минуту на берег спустилась их  мат