то мне показывали даром, было удивительно. Но тут меня  ждало
разочарование: за дверью не оказалось ничего, кроме черных  гробниц,  ржавых
доспехов, рваных знамен да нескольких уродливых восковых  фигур.  Я  пожалел
зря истраченные деньги, но  утешился  мыслью,  что  больше  платить  уже  не
придется. Сопровождавший нас привратник плел, даже не краснея, всякий вздор.
Он сообщил нам про какую-то даму, которая умерла оттого,  что  уколола  себе
палец {8}, и про короля, у которого голова была  из  золота  {9},  и  прочую
чепуху.
     - Поглядите, господа, сюда, - говорил он, тыча пальцем в старое дубовое
кресло. - Вот диковинка, так диковинка! В этом кресле венчались  на  царство
английские короли! А видите под креслом камень: он служил подушкой патриарху
Иакову {10}.
     Признаться,  ни  кресло,  ни  камень  не  произвели  на  меня  никакого
впечатления. Другое дело, если  бы  мне  показали  в  этом  кресле  древнего
английского короля или  голову  Иакова  на  этом  камне.  А  тут  чему  было
дивиться? Ведь и я мог бы  подобрать  на  какой-нибудь  их  улице  камень  и
объявить его диковинкой только потому,  что  кому-то  из  королей  случилось
однажды наступить на него во время процессии.
     Наш проводник повел  нас  какими-то  мрачными  переходами  и  винтовыми
лестницами,  продолжая  плести  небылицы,  бормотать  что-то  и  размахивать
жезлом, который держал в руке, точно один из зловещих колдунов, обитающих  в
пустыне Гоби. Когда обилие диковинок сильно утомило нас, наш вожатый  указал
на какие-то доспехи, которые показались мне весьма заурядными.
     - Эти доспехи, - объявил он, - носил генерал Монк {11}.
     - Подумать только! Генерал ходил в доспехах!
     - Прошу вас, сударь, - не унимался тот, - взгляните на эту шляпу  -  ее
тоже носил генерал Монк.
     - Невероятно! Просто невероятно! Значит, генерал еще ходил и в шляпе! А
как ты думаешь, сколько примерно она прежде стоила?
     - Точно сказать не могу, но она составляет весь мой заработок за  труды
и хлопоты, сударь!
     - Да. Вознаграждение не очень большое, - согласился я.
     - Положим, не такое и маленькое, - возразил он,  -  потому  что  каждый
джентльмен кладет в нее деньги, а я ими распоряжаюсь по своему усмотрению.
     - Как! Опять деньги?
     - Каждый джентльмен что-нибудь жертвует, сэр.
     - А вот я не дам тебе ни  гроша,  -  возразил  я.  -  Блюстители  храма
обязаны тебе платить и следить, чтобы ты не вымогал  деньги  у  посетителей!
Когда мы платим за вход в балаган, с  нас  ничего  не  требуют  при  выходе.
Видно, твои хозяева жадны не в меру. Укажи мне выход, а не то, неровен  час,
ко мне пристанут еще какие-нибудь церковные попрошайки.
     Поспешно покинув храм, я вернулся домой, чтобы  поразмыслить  над  тем,
что мне довелось увидеть великого и ничтожного в этот день {12}.


     Письмо XIV

     [Прием, оказанный китайцу знатной дамой.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Недавно меня приятно  удивило  послание  одной  знатной  дамы,  которая
сообщала, что жаждет познакомиться  со  мной  и  с  нетерпением  ждет  нашей
встречи. Не скрою, дорогой Фум Хоум, моему тщеславию это приглашение  весьма
польстило. Я тешил себя надеждой, что  эта  дама  случайно  увидела  меня  в
каком-нибудь собрании и воспылала к моей особе такой страстью, что забыла  о
приличествующей ее полу сдержанности. В своем воображении я  рисовал  ее  во
всем блеске молодости и красоты и представлял в окружении амуров  и  граций.
Словом, я отправился к ней, полный самых радостных предвкушений.
     Как только меня провели в ее покои, все мои упования разом  рассеялись:
на кушетке там в небрежной позе возлежало  крохотное  морщинистое  создание,
которое благосклонно закивало при моем приближении. Это, как мне сообщили, и
была хозяйка дома, равно славная знатностью, изысканностью манер,  вкусом  и
умом. Я был одет по европейской моде, и потому она приняла  меня  сперва  за
англичанина и приветствовала по их обычаю, но не  успел  лакей  доложить  ее
светлости, что я господин из Китая, как она  мгновенно  вскочила  со  своего
ложа и глаза ее живо засверкали.
     - Боже правый! Неужели этот джентльмен  и  в  самом  деле  родился  так
далеко от Англии? До чего он своеобычен и удивителен! Боже! Как мне нравится
чужеземный склад его  лица!  А  заморский  широкий  лоб!  Он  неотразим!  Я,
кажется, отдала бы все на свете, чтобы увидеть этого господина  в  китайском
платье. Прошу вас, сударь, станьте ко мне спиной и дайте  поглядеть  на  вас
сзади! Вот так!  Нет,  у  вас  и  в  самом  деле  вид  путешественника.  Эй,
кто-нибудь из слуг, принесите-ка сюда блюдо  с  мелко  нарезанным  мясом!  Я
жажду увидеть, как он ест! Скажите, ради бога, сэр, с собой ли у вас палочки
для еды? Это так мило, когда мясо кидают в рот. Пожалуйста, сударь,  скажите
что-нибудь по-китайски! Я и сама немного изучала этот язык. Боже, нет  ли  у
вас при себе чего-нибудь китайского?  Чего-нибудь  эдакого,  неизвестно  для
чего предназначенного? У меня уже есть штук  двадцать  прелестных  китайских
вещиц, совершенно бесполезных. Взгляните хотя  бы  на  эти  кувшинчики.  Они
настоящего тускло-зеленого цвета и служат только для украшения.
     -  Сударыня,  -  вымолвил  я,  наконец,  -  они,  хотя  и  кажутся  вам
прекрасными, ничтожны в глазах китайца, но это полезная утварь, которая есть
в каждом доме.
     - Нет, вы заблуждаетесь, сударь, они ни на что не годятся!
     - Как, неужели они не наполнены чаем, как принято в Китае?
     - Даю вам слово, сударь, они стоят пустые и совершенно без дела.
     - В таком случае это самые нелепые и неудобные вещи, какие  мне  только
доводилось  видеть,  ибо  изящны  только  те  предметы,  в  которых  красота
сочетается с полезностью.
     - Ничего подобного! - сказала дама. - Я начинаю подозревать, что  вы  и
впрямь настоящий варвар. Вероятно, эти две чудесные пагоды тоже  вам  не  по
вкусу?
     - Как! - вскричал я. - Неужели грубые суеверия Фо распространились даже
здесь. Я питаю к пагодам глубочайшее отвращение.
     - Китаец, да к тому же путешественник, и лишен вкуса!  Я  вне  себя  от
изумления. В таком случае, сударь, полюбуйтесь хотя бы  храмом  в  китайском
вкусе. Видите его в конце сада? Есть ли в Китае что-нибудь очаровательней?
     - Сударыня,  я  вижу  небольшое  старинное  сооружение,  которое  можно
назвать китайским храмом не более, чем египетской пирамидой, ибо  оно  равно
не похоже ни на то, ни на другое.
     - Как? Оно не похоже  на  китайский  храм?  Право  же,  вы  ошибаетесь,
сударь. Мистер Фриз, его строитель, сказал, что это китайский храм, а  уж  в
его вкусе еще никто не дерзнул усомниться.
     Тут я уразумел, что перечить ей - пустое занятие, и решил  держаться  с
ней не как наставник, а как  ученик.  Она  показала  мне  несколько  комнат,
убранных, как  она  уверяла,  в  китайском  стиле.  Каждая  полка  была  там
установлена извивающимися  китайскими  драконами,  приземистыми  пагодами  и
неуклюжими мандаринами.
     Необходимо было двигаться с величайшей осторожностью, чтобы не  разбить
какую-нибудь хрупкую безделушку.
     В таком доме, подумал я, следует быть постоянно начеку, подобно рыцарю,
попавшему в  заколдованный  замок,  где  на  каждом  шагу  его  подстерегают
неожиданности.
     - Скажите,  сударыня,  -  осведомился  я,  -  неужели  со  всеми  этими
украшениями никогда ничего не случается?
     - Сударь, человек рожден для несчастий, - ответила она, - а потому  мне
суждено выстрадать свою долю. Три недели тому назад небрежный лакей  отломил
голову моему любимому мандарину. Едва  я  оправилась  от  этого  удара,  как
обезьяна разбила прелестный кувшин. Это несчастье я приняла особенно  близко
к сердцу, поскольку его причинил мне  друг!  Я,  однако  ж,  вынесла  и  это
испытание, но вот не далее как вчера я лишилась  сразу  полдюжины  драконов,
которые упали с каминной мраморной доски и разлетелись  вдребезги.  Но  я  и
это, как видите, пережила. Вы не можете себе представить, как в  этих  бедах
утешает меня философия! Сенека {1}, Болинброк {2} и другие  философы  -  мои
спутники и наставники, которые учат сносить жизненные невзгоды.
     Я невольно улыбнулся при мысли о том, что эта дама сама повинна в своих
горестях и при этом жалуется на свою злосчастную судьбу.  Посему,  устав  от
притворства и желая предаться размышлениям в одиночестве, я откланялся в  ту
минуту, когда лакей, выполняя приказ госпожи, принес тарелку с мясом.
     Прощай.


     Письмо XV

     [Против истязания животных. Притча из "Зенд-Авесты" {1} Заратустры.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Лучшие из здешних жителей прикидываются страстными любителями животных.
Послушав их, начинаешь верить, что они не  убьют  и  кровопийцу-комара;  они
кажутся столь сострадательными и чувствительными,  что  их  и  впрямь  можно
принять за друзей всего сущего, покровителей  самой  ничтожной  букашки  или
ящерицы. И тем не менее - ты не поверишь! - я видел,  как  эти  самые  люди,
похвалявшиеся своей добротой, пожирали фрикасе из мяса шести  животных.  Что
за странная непоследовательность: жалеть и в то же время поедать того,  кого
жалеешь. Лев обычно грозно рычит над  своей  добычей,  тигр  страшным  ревом
запугивает  жертву;  ни  одно  существо   не   выказывает   расположения   к
недолговечному пленнику, кроме человека и кошки.
     Человек рожден для простой  и  невинной  жизни,  но  он  изменил  своей
природе; он рожден, чтобы вместе со всем живым наслаждаться щедротами небес,
но присвоил их себе. Он рожден разумным властелином над дикими животными, но
стал их  тираном.  И  случись  эпикурейцу  пресытиться  на  вчерашнем  пиру,
двенадцать  животных  наутро  подвергнутся  самым  изощренным  мукам,   дабы
пробудить в нем аппетит  для  следующей  преступной  трапезы.  О  простые  и
благородные восточные брамины! Вы искренние  друзья  тех,  что  подобно  вам
рождены для счастья! Вы никогда не  искали  минутных  радостей  ценой  чужих
страданий! Вы никогда не изучали искусства мучить,  рождаемого  пресыщением,
никогда не объедались за преступной трапезой. Сколь возвышенны и чисты  ваши
ощущения в сравнении с нашими! Все стихии несут вам свои дары: незамутненный
устами ручей для вас новый дивный напиток, а дыхание свежего ветра  -  новое
лакомство, слишком изысканное,  чтобы  оно  могло  быть  доступно  западному
воображению.
     Хотя европейцы и не верят  в  переселение  душ,  тем  не  менее,  некий
здешний врач {2} весьма  убедительно  и  здраво  доказывал,  будто  в  телах
животных обитают демоны и души грешников, которые обречены томиться  в  этих
узилищах, пока второе пришествие не возвестит им вечной кары. Но прежде  чем
пробьет этот час, им суждено сносить все лишения и муки,  которые  причиняют
им люди или животные. Если и впрямь дело обстоит так,  то  вполне  возможно,
что когда мы сечем насмерть поросят или варим живьем омаров,  мы  подвергаем
мучительнейшим пыткам какого-нибудь давнего  своего  приятеля  или  близкого
родственника, а затем его подают к столу, за которым он  некогда  был  самым
желанным гостем.
     "Кабул, повествует Зенд-Авеста, родился на заросших тростником  берегах
Мавра. Владения его были необозримы, а роскошь соперничала с богатством;  он
ненавидел кротких браминов и презирал их святую веру. Каждый день он ел мясо
сотни различных животных, а его повара знали сотни способов, как раздразнить
само пресыщение. И тем не менее, он не  дожил  до  преклонных  лет,  а  умер
оттого, что не знал меры и объедался. Его отлетевшая  душа  предстала  перед
суровыми судьями, которые были душами тех самых животных, что  пали  некогда
жертвой его обжорства.
     Он трепетал этих судей, с которыми прежде  обошелся  как  жестокосердый
тиран, он молил о жалости, но ни в ком не находил сострадания.
     - Неужто он не помнит, - сердито вскричал кабан,  -  каким  мукам  меня
предали и не ради утоления его голода, а в угоду тщеславию. Меня  затравили,
а потом сочли мое  мясо  недостойным  его  стола.  По  моему  мнению,  самая
подходящая кара - превратить его  в  свинью,  на  которую  он  больше  всего
походил при жизни.
     - Я же предлагаю, - проблеяла овца с  судейского  кресла,  -  чтобы  он
понес наказание в теле ягненка, тогда его душе пришлось  бы  по  четыре-пять
раз в месяц расставаться с телом.
     - Если собрание прислушается ко мне, -  промычал  теленок,  -  то  этот
человек должен принять мое обличье. Каждый день мне пускали кровь, чтобы мое
мясо сделалось белее, а потом безжалостно убили.
     - Не будет ли разумнее, - закудахтала курица, - откормить его на  манер
домашней птицы, а после запечь в собственной крови, как сделали со мной.
     Большинству такая кара пришлась по вкусу, и ее уже собрались  утвердить
без лишних проволочек, как поднялся вол и сказал:
     - Насколько  мне  известно,  супруга  подсудимого  ждет  ребенка.  Умея
провидеть грядущее, я знаю, что родится сын, болезненный,  хилый,  недужный,
который будет в тягость себе и ближним. Не лучше ли,  друзья,  осудить  душу
отца на заточение в теле сына, дабы родитель на себе испытал все те  немочи,
которые  вследствие  невоздержанности  он  передал  по   наследству   своему
потомству?
     Остальные судьи одобрили столь мудрое наказание и поблагодарили вола за
добрый совет. Кабула снова низринули на землю, и душа его, поселясь  в  теле
собственного сына, промучилась тридцать лет под бременем злосчастья, тоски и
болезней".


     Письмо XVI

     [О лжи, распространяемой книгами, претендующими на истинность.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Сказать по правде, не знаю, чем я  больше  обязан  побывавшим  в  Китае
миссионерам: полезными сведениями или ложными представлениями,  которые  они
внушали мне своими россказнями. Они, например, уверяли меня,  будто  папа  -
это мужчина, который стоит во главе церкви, в Англии же  все  в  один  голос
твердят, что это блудница в мужском платье {1}, и его чучело нередко сжигают
на костре, как самозванца. Те и другие сочинили по этому поводу тысячи книг:
священники вечно спорят друг с другом, а  когда  не  хватает  доказательств,
возмещают их бранью. Кому из них верить? Или, может быть, не верить  никому?
Когда я думаю о нелепостях и выдумках, которыми полны  книги  европейцев,  я
благодарю   небеса,   что   родился   в   Китае   и   обладаю    достаточной
проницательностью, чтобы распознать обман.
     Европейцы упрекают нас за то, что  в  нашей  истории  много  лжи,  а  в
хронологии  -  путаницы.  В  таком  случае,  как  же  они  должны  стыдиться
собственных книг, многие из которых написаны докторами их богословия? Ведь в
них постоянно с самым серьезным видом рассказываются чудовищные  басни.  Это
письмо не  вместит  всех  тех  нелепостей,  которые  я  находил  в  подобных
писаниях,  а  посему  ограничусь  лишь  пересказом  того,  как  ученые  мужи
описывают  обитателей  земли.  Не  довольствуясь  простыми  уверениями,  они
вдобавок иной раз  утверждают,  будто  сами  были  очевидцами  того,  о  чем
повествуют.
     Некий христианский богослов {Augistin de Civit. Dei, lib. XVI, p.  422.
[Августин {2}. О гр[аде] бож[ием], кн. XVI, стр. 422].} в одном  из  главных
своих сочинений утверждает, что есть на свете люди, которые имеют один  глаз
посреди лба. А чтобы развеять все наши сомнения, он  в  другой  своей  книге
{Augistin ad fratres in Eremo, Serm. XXXVII [Августин. К братьям в  пустыни,
Проп.  XXXVII].}  объявляет  это  непреложным  фактом,  коему  он  сам   был
свидетелем. "Когда, - пишет он, - я  вместе  с  другими  слугами  христовыми
отправился в Эфиопию, дабы нести туда свет  евангелья,  на  юге  страны  мне
встретилось  целое  племя   людей,   у   которых   посреди   лба   находился
один-единственный глаз".
     Тебя,  почтенный  Фум  Хоум,   конечно,   поразит   бесстыдство   этого
сочинителя, но, увы, он не одинок и лишь позаимствовал эту историю  у  своих
предшественников. Так, Солин {3} сотворил еще одних  циклопов  -  аримаспов,
{4},  которые  живут  по  берегам  Каспийского  моря.  Далее  тот  же  Солин
повествует о жителях Индии, у которых якобы всего одна нога и  один  глйз  и
которые, тем  не  менее,  необычайно  ловки,  очень  быстро  бегают  и  даже
промышляют  охотой.  Трудно  сказать,  чего  больше  заслуживают  эти  люди:
сочувствия или восхищения, но кто действительно достоин сострадания, так это
те, кого Плиний {5} именует кинамольками, у которых собачьи головы.  Они  не
владеют человеческой речью и принуждены выражать свои мысли при помощи  лая.
Солин подтверждает то, о  чем  мимоходом  упоминает  Плиний,  а  французский
епископ Симон Майоль {6} говорит о кинамольках как о существах,  хорошо  ему
известных. "Миновав египетскую пустыню, -  пишет  он,  -  мы  встретились  с
кинокефалами,  которые  населяют  край  по  соседству  с   Эфиопией;   живут
кинокефалы охотой; они не умеют говорить, а только свистят; подбородок у них
похож на змеиную голову, на пальцах длинные острые  когти,  грудь  словно  у
борзой, которую они превосходят быстротой и проворством". Но представь себе,
друг  мой,  этот  диковинный  народ,  вопреки  своей  внешности,  отличается
необычайной тонкостью чувств, превосходя в этом отношении и  жен  лондонских
олдерменов и китайских мандаринов. "Эти люди,  -  продолжает  наш  правдивый
епископ, - с охотой пьют  вино,  любят  жареное  и  вареное  мясо,  особенно
привередливы во всем, что касается приправы, а пищу даже с  малым  душком  с
негодованием отвергают. Когда Египтом правили Птолемеи {7}, - продолжает  он
несколько ниже, - люди с песьими головами обучали грамматике и  музыке".  Не
поразительно ли? - Люди, не имея голоса, учат музыке и, не умея говорить,  -
грамматике! Даже последователи Фо не утверждали таких нелепостей. До сих пор
нам рассказывали о людях с обезображенными головами или с  песьими  мордами.
Но что бы ты сказал, услышав, к примеру, о людях просто без головы? Помпоний
Мела {8}, Солин и Авл Геллий {9} охотно повествуют нам и о таких. "У блемиев
нос, глаза и рот расположены на груди  или,  как  утверждают  некоторые,  на
плечах".
     Можно подумать,  что  эти  авторы,  питая  отвращение  к  человеческому
облику, вознамерились создать нечто новое по своему вкусу. Впрочем, будем  к
ним справедливы: хотя подчас они и лишают нас ноги,  руки,  головы  или  еще
какой-нибудь пустячной части тела, зато с такой же щедростью  наделяют  тем,
чего нам прежде недоставало. Особенно тороват на  этот  счет  Симон  Майоль:
хотя он и упразднил у  одних  голову,  зато  других  наградил  хвостами.  Он
утверждает, будто в его время, то есть лет сто тому  назад  {10},  у  многих
англичан были хвосты. Вот его собственные слова:  "В  Англии  есть  семьи  с
хвостами  -  эта   кара   ниспослана   им   за   то,   что   они   оскорбили
монаха-августинца,  который  был  отправлен  к  ним   святым   Григорием   и
проповедовал в Дорсетшире. Англичане пришили к его одежде  хвосты  различных
животных, но вскоре такие же хвосты выросли у них самих и теперь  передаются
из поколения в поколение". Разумеется, почтенный автор написал  так  не  без
основания: и поныне многие англичане прикрепляют хвосты к  парикам,  в  знак
древности своего рода, я полагаю, а еще, вероятно, как символ  тех  хвостов,
которыми они были наделены прежде.
     Видишь, друг мой, каких только небылиц не  наплели  философы  прошлого.
Судя по всему, европейские сочинители считают себя  вправе  утверждать  все,
что им заблагорассудится. Один из них, весьма остроумный писатель {Фонтенель
{11}.}, открыто заявил, что, поддержи его хотя бы шесть философов,  он  взял
бы на себя  труд  убедить  читателя  в  том,  что  солнце  вовсе  не  служ