о  и   здраво   обсуждать   свои   дела,
озадачивают друг друга силлогизмами и готовятся к новым слухам, за  которыми
следует все то же самое.
     Не успевают люди выбраться из одной новости, как уже  тонут  в  другой.
Они точно собака, которая угодила в  колодец  и  царапает  стенки,  стараясь
выбраться. Когда она вытаскивает из воды передние лапы, зеваки  уже  думают,
что она сейчас вылезет, но тут туловище тянет ее на дно, и она уходит в воду
по  самый  нос.  Чем  больше  она  напрягает  силы,  тем  больше  слабеет  и
погружается все глубже и глубже.
     Говорят, некоторые люди тут  живут  припеваючи,  пользуясь  легковерием
сограждан. Зная, что публика обожает  кровь,  увечья  и  смерть,  к  каждому
месяцу они приурочивают разные напасти. В  этом  месяце  публику  непременно
сожрут французы, приплывшие на плоскодонных судах, в  следующем  -  солдаты,
которые должны выгнать французов {1}. То людей одолевает тяга к  роскоши,  а
то селедочные акции {2} одни только способны вытащить их  из  омута  нищеты.
Проходит время, слухи  оказываются  ложными,  новые  обстоятельства  рождают
новые перемены, но люди не меняются и упорствуют в своей глупости.
     В других странах на таких политических пророков никто бы и внимания  не
обратил, и они корпели бы над своими новостями в одиночестве и хандрили  без
малейшей надежды заразить своей хандрой других. Но, по-видимому, Англия  это
страна, где хандра живет с особым удовольствием:  человек  здесь  не  только
может предаваться ей без всякого ограничения, но при желании заразить  своим
недугом  все  королевство.  Ему  довольно  во  всеуслышание   заявить,   что
правительство никуда не годится, что оно ведет страну к гибели, что британцы
выродились {3}, и тогда  каждый  уважающий  себя  гражданин  почитает  своим
долгом оплакивать всеобщий упадок и, вообразив, будто государственный  строй
рушится, всеми силами стремится его ослаблять.
     Эти люди, пожалуй, посмеются над моим простодушием, если я посоветую им
не  доверять  так  слепо  мрачным  предсказаниям  и,  прежде  чем  горевать,
хладнокровно поразмыслить над ними. Недавно мне довелось  услышать  историю,
которая, хотя и касается одного лишь семейства, тем не менее может послужить
отличным примером того, как ведет себя  нация,  когда  ей  грозят  бедой.  В
Англии водятся любители мутить воду не только в делах общественных, но  и  в
частных. Недавно один из таких проказников на потеху друзьям  или  от  скуки
отправил угрожающее письмо некоему  почтенному  семейству,  проживающему  со
мной по соседству. Вот оно:
     "Сэр, поскольку вы очень богаты, а я очень  беден,  считаю  необходимым
уведомить вас, что я постиг великие тайны и могу отравить мужчину,  женщину,
ребенка, не опасаясь, что  меня  обнаружат.  Посему,  сэр,  вы  сами  можете
назначить время собственной кончины - через  две  недели,  через  месяц  или
через полтора. За этот срок вы вполне сумеете привести в порядок свои  дела.
Хотя я и беден, но люблю вести себя как подобает джентльмену.  Но,  сэр,  вы
должны умереть, ибо я решил, что вы должны умереть. Кровь, сэр, кровь -  вот
мое ремесло.  А  потому  советую  вам  через  полтора  месяца  день  в  день
проститься с друзьями, женой и семейством, ибо большего срока я вам дать  не
могу.  Если  вы  желаете  удостовериться  в  могуществе  моего  искусства  и
правдивости моих слов, сорвите с письма печать, сложите его и  дайте  своему
любимому голландскому догу, который греется у камина.  Он  тотчас  проглотит
письмо, точно сухарик, намазанный маслом. Спустя три часа  и  четыре  минуты
дог захочет откусить себе язык, а еще через  полчаса  разлетится  на  мелкие
кусочки. Крови, крови, крови! На сем  остаюсь,  сэр,  вашим  смиреннейшим  и
преданнейшим слугой до вашего смертного часа!"
     Можно вообразить ужас, который охватил почтенное семейство.  Несчастный
адресат пребывал в крайнем изумлении: он никак не мог взять в толк, кому  он
внушил такую злобную ненависть. Были призваны друзья, и все сошлись на  том,
что это ужасно и что необходимо просить правительство  назначить  награду  и
обещать помилование, а не то такой негодяй примется изводить ядом  семью  за
семьей, и невозможно сказать, чем это кончится.  Словом,  они  обратились  к
властям; те приняли решительные меры, однако изловить негодяя не удалось.  И
тут  кто-то  вспомнил,  что  письмо  так  и  не  скормили   собаке.   Тотчас
голландского дога привели в круг родственников и друзей,  сорвали  с  письма
печать, аккуратно сложили его вчетверо, и вскоре  обнаружили  к  величайшему
своему удивлению, что собака не желает глотать письма.
     Прощай!


     Письмо CVIII

     [О пользе и занимательности путешествия на Восток.]
     Лянь Чи Альтанчжи - Фим Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемонии в Пекине.

     Невежество европейских путешественников, забиравшихся в дальние  уголки
Азии, не раз изумляло меня. Их вели туда либо корысть, либо  благочестие,  а
потому и рассказы их о виденном таковы, каких только и можно ждать от  людей
ограниченных или предубежденных, покорных предрассудкам или  просто  невежд.
Разве не удивительно, что среди такого множества искателей  приключений  нет
ни одного философа? (Джимелли {1} не в счет, ведь ученые  давно  сошлись  во
мнении, что это подделка.)
     А между тем в каждой стране, какой бы дикой и нецивилизованной  она  ни
была, жители всегда знают те или иные тайны  природы  или  ремесел,  каковые
можно у них с пользой позаимствовать. Сибирские татары, к примеру, извлекают
из молока очень крепкий спирт  {2},  и  секрет  этот,  вероятно,  неизвестен
европейским химикам. В самых глухих уголках Индии  знают,  как  приготовлять
пурпурную краску из растений и как превращать свинец в металл, твердостью  и
цветом почти не уступающий серебру. В Европе любой из этих секретов  мог  бы
принести человеку целое состояние. Умение азиатов вызывать ветер  или  дождь
европейцы считают легендой, так как у себя дома ничего подобного не  видали.
Но ведь точно так же они сочли бы сказкой порох или компас, услышь они,  что
у китайцев было нечто подобное до того, как сами их придумали.
     Из всех английских философов я  особенно  чту  Бэкона,  гения  поистине
великого и дерзостного, который допускает  существование  еще  неразгаданных
тайн и, не  страшась  трудностей,  побуждает  человеческую  любознательность
исследовать все на свете  и  даже  призывает  человека  померяться  силой  с
ураганом, молнией и землетрясением, дабы подчинить их своей власти. О,  если
бы в страны,  куда  заглядывали  доселе  лишь  суеверные  или  алчные  люди,
отправился человек, обладающий отважным духом, гением,  проницательностью  и
ученостью Бэкона, -  какие  успехи  выпали  бы  на  долю  человечества!  Как
просветил бы он края, в которых побывал! И сколько замечательных сведений  и
полезных усовершенствований он привез бы оттуда домой!
     Право, не найдется  такой  варварской  страны,  которая  отказалась  бы
поделиться всем ей известным, если бы она могла почерпнуть у путешественника
равноценные сведения, и я полагаю, что человек, готовый дать больше  знаний,
нежели получил, будет всюду желанным гостем. Он  должен  лишь  заботиться  о
том, чтобы пиршество ума, которое он предлагает, было бы доступно тем, с кем
он  намерен  иметь  дело.  Нет  смысла  наставлять  невежественных  татар  в
астрономии, а просвещенных  китайцев  учить  обрабатывать  землю  и  строить
прочные жилища. Пусть он покажет варварам, как они могут сделать свою  жизнь
приятнее, а  обитателей  более  цивилизованных  стран  приобщит  к  радостям
умозрительных наук. Гораздо благороднее для философа  посвятить  себя  такой
задаче, нежели сидеть дома, вписывать в каталог еще одну  звезду,  пополнять
коллекцию еще одним уродом, или, не щадя сил,  надевать  упряжь  на  блох  и
вырезать узоры на вишневых косточках.
     Я много размышлял об этих материях и всякий раз дивился  тому,  что  ни
одно  из  английских  обществ,  учрежденных   для   поощрения   искусств   и
образования, не догадалось отправить кого-либо из своих членов  в  восточные
области Азии, где он мог бы сделать немало открытий. В полезности  подобного
путешествия мы убедились бы, прочитав книги своих странствовавших  по  свету
соотечественников, которые сами заблуждаются и вводят в заблуждение  других.
Купцы рассказывают нам о ценах на различные товары, о способах их упаковки и
о том,  как  европейцу  надежнее  всего  сберечь  здоровье  в  чужих  краях.
Миссионер же сообщает, с какой радостью приняла христианство страна, куда он
был послан,  и  указывает  число  обращенных,  а  также  описывает,  как  он
умудрялся блюсти великий  пост  там,  где  нет  рыбы,  или  как  выходил  из
положения, давая причастие там,  где  не  было  ни  хлеба,  ни  вина.  Такие
сообщения, к которым добавляются еще описания свадеб, похорон, надписей, рек
и гор, и составляют обычно весь дневник европейского путешественника. Что же
касается тайн, которые знают  местные  жители,  их,  как  правило,  называют
колдовством. Когда путешественник не умеет растолковать чудеса, которым  сам
был свидетелем, он попросту приписывает их власти дьявола.
     Как имел обыкновение повторять английский  химик  Бойль  {3},  если  бы
каждый ремесленник мог поведать о всех мыслях, приходивших ему в  голову  за
работой,  философия  неизмеримо   обогатилась   бы.   Но   с   еще   большей
справедливостью можно утверждать, что пытливый наблюдатель,  собирая  знания
даже в самой варварской стране, принес бы неоценимую пользу. А разве нет и в
самой  Европе  множества  полезных   изобретений,   которые   известны   или
используются только в одном из  ее  уголков?  К  примеру,  немецкое  орудие,
которым жнут, по-моему, намного удобнее и лучше английского серпа. Дешевый и
быстрый способ изготовления уксуса без  предварительного  брожения  известен
только  французам;  и  если  даже  у  себя  дома  можно   обнаружить   такие
замечательные вещи, сколько же полезных сведений таят страны, где еще  никто
из  европейцев  не  бывал,  и  те,  которые  невежественные  путешественники
торопливо пересекали, следуя за каким-нибудь торговым караваном.
     Мне могут возразить, что  причиной  тут  предубеждение  азиатов  против
приезжих иностранцев. Но как легко европейские  купцы,  выдававшие  себя  за
Sanjapins или, иначе говоря, северных паломников,  проникали  даже  в  самые
недоверчивые страны! Таким даже сам Китай не запрещает въезда.
     В подобные путешествия следует посылать людей, которым по  плечу  такая
задача, и заниматься этим должны бы правительства. Это восполнило бы  ущерб,
нанесенный честолюбивыми желаниями, и показало бы, что есть люди даже  более
великие, чем патриоты, люди, любящие  человечество.  Трудно  лишь  подыскать
человека,  подходящего  для  столь  нелегкого  дела.  Он  должен  отличаться
философским складом ума, он должен обладать умением видеть ту общую  пользу,
которую может принести то или иное частное явление, ему  должны  быть  равно
чужды спесь и предрассудки, он не должен быть педантом,  приверженцем  одной
философской системы и знатоком одной лишь науки, быть не только ботаником  и
не только собирателем древностей. Его  разум  должен  быть  обогащен  самыми
разнообразными знаниями, а манеры облагорожены общением с людьми. Он  должен
быть в  какой-то  мере  энтузиастом,  любить  путешествия,  обладать  пылким
воображением и любовью к переменам; тело его должно не  знать  усталости,  а
сердце не страшиться опасности.
     Прощай!


     Письмо CIX

     [Попытки китайского философа узнать, кто из англичан особенно
     знаменит.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Приехав в эту страну, я хотел прежде всего познакомиться  с  именами  и
достоинствами тех из ныне живущих, кто слывет тут  ученым  или  мудрецом.  Я
полагал, что самый верный способ добиться цели -  это  поговорить  с  людьми
непросвещенными, ибо только та слава громче, которая достигла ушей  простого
люда. Придя к  такому  решению,  я  приступил  к  расспросам,  но  был  лишь
разочарован и озадачен. Я обнаружил, что н каждой  части  города  есть  своя
собственная знаменитость. Тут одна сторона улицы восхищалась  словоохотливым
сапожником, властителем  умов  другой  был  ночной  сторож  -  гроза  воров.
Пономарь считался величайшим человеком в одном конце переулка, но не  прошел
я и половины его, как оказалось, что славу с ним делит речистый проповедник.
Узнав, чем я занят,  хозяйка  моя  любезно  вызвалась  помочь  мне  советом,
оговорившись, правда, что она никакой не судья, однако, если я  положусь  на
ее вкус, то уж, конечно, сочту Тома Коллинза самым остроумным  человеком  на
свете: ведь Том кого хочешь  передразнит  и  вдобавок  прекрасно  изображает
свинью с поросятами.
     Тогда я уразумел, что если буду  судить  о  заслугах  человека  по  его
известности среди простонародья, то мой список великих имен  станет  длиннее
"Придворного календаря", и посему предпочел отказаться от прежнего способа и
решил навести справки в том обычном приюте  славы,  название  коему  книжная
лавка. Я попросил книготорговца сказать мне, кто  нынче  снискал  наибольшую
славу добродетелью, умом или ученостью. В ответ на мой  вопрос  он  протянул
мне памфлет под названием "Наставление молодому стряпчему".
     - Вот, сударь, то,  что  вы  ищете!  -  сказал  он.  -  Полторы  тысячи
разошлись за день. Судя по заглавию книжки, уведомлению, плану, содержанию и
указателю, ее сочинитель превзошел в Англии всех.
     Я понял, что попусту теряю время, так  как  мой  собеседник  ничего  не
смыслит в истинных достоинствах, и потому, уплатив за "Наставление  молодому
стряпчему", как того требовала вежливость, я тотчас же откланялся.
     Поиски знаменитых людей привели меня затем в лавку  гравюр.  Уж  тут-то
художник - зеркало общественного  мнения,  рассудил  я.  Подобно  тому,  как
прежде на римском форуме ставили статуи лишь достойным, так и тут, вероятно,
на продажу выставляют изображения лишь тех, кто достоин нашей любви.  Каково
было мое удивление, когда, принявшись рассматривать это собрание  знаменитых
лиц, я обнаружил, что самые разные достоинства уравнены в нем, как в могиле.
Словом,  эта  лавка  скорее  казалась  усыпальницей   человеческих   заслуг.
Какое-нибудь  ничтожество  занимало  здесь   столько   же   места,   сколько
изувеченный в  сражениях  доблестный  воин,  судья  соседствовал  с  ворами,
шарлатаны, сводники, ярмарочные шуты занимали почетное место,  а  знаменитые
жеребцы  уступали  в  числе  лишь  еще  более  знаменитым   шлюхам.   Многих
современных писателей я читал с восторгом и  одобрением  еще  до  приезда  в
Англию,  но  их  портретов  тут  не  оказалось.   Стены   пестрели   именами
сочинителей, о которых я даже не слышал или тут же забыл, жалкими  кичливыми
знаменитостями на час, которым удалось войти в моду, но не  суждено  достичь
славы. Под портретами я читал имена N.,  и  NN..  и  NNN.,  этих  мимолетных
кумиров невежественной толпы, которые торопятся увековечить  свои  бесстыжие
лица на меди. Посему мое недоумение от того, что я не нашел немногих  чтимых
мною имен, сменилось чувством  облегчения.  Я  сразу  вспомнил  одно  меткое
замечание Тацита по такому же  поводу:  "В  этой  процессии  лести  не  было
изображений ни Брута, ни Кассия  {1},  ни  Катона  {2},  "ео  clariores  qui
imagines eorum non deferebantur" {Но славных изображений  их  тут  нет  и  в
помине {3} (лат.).}, и  их  отсутствие  служило  лучшим  доказательством  их
заслуг.
     -  Тщетно  искать  подлинное  величие  среди  памятников  непогребенным
мертвецам, - воскликнул я. - Нет, я пойду к гробницам, где покоятся  истинно
славные, и погляжу,  нет  ли  там  среди  недавно  скончавшихся  таких,  кто
заслужил внимание потомков и чьи имена  я  мог  бы  назвать  моему  далекому
другу, как возвеличившие нынешний век.
     И вот, упрямо продолжая свои поиски,  я  во  второй  раз  отправился  в
Вестминстерское аббатство.  Там  действительно  появились  новые  надгробия,
воздвигнутые в честь великих людей, хотя имена этих гениев вылетели  у  меня
из головы. Я хорошо помню, что  надгробия  создал  ваятель  Рубийяк  {4}.  Я
невольно улыбнулся, читая две новые эпитафии,  одна  из  которых  восхваляла
покойного за то, что он ortus ex antiqua stirpe {Происходит из древнего рода
(лат.).}, а другая превозносила усопшего, который hanc cedem suis  sumptibus
recedificavit {Своими средствами поддержал  этот  род  (лат.).}.  Величайшая
заслуга первого заключалась в том, что он  принадлежал  старинному  дому,  а
второй отличился тем, что поддержал старинный дом, который пришел в упадок.
     - Увы, - воскликнул я.  -  Такие  надгробья  увековечивают  не  великих
людей, а маленького Рубийяка.
     Разочаровавшись  в  своих  поисках,  я  решил  пойти   в   кофейню   и,
присоединившись к компании, попробовать узнать что-нибудь у них. И вот  там,
наконец, я услышал почитаемые мною имена, но только  их  старались  всячески
ославить.  Прекрасного  писателя   они   облыжно   назвали   безнравственным
человеком, другого - утонченного поэта - упрекали в отсутствии  добронравия,
третьего обвинили в вольнодумстве, а четвертого в том, что  некогда  он  был
игроком.
     - Как несправедливо человечество распределяет славу! - воскликнул я.  -
Сначала мне попались невежды, которые охотно расточают ее,  но  не  способны
распознать истинные достоинства,  теперь  же  -  люди,  которые  знают,  кто
заслуживает восхищения, но зависть отравляет их похвалы.
     Эти неудачи склонили меня к мысли, что мне следует самому узнать тех, о
ком так лицеприятно судит публика. Встречая людей поистине замечательных,  я
видел, сколь они достойны хвалы, которой стараются избегать.  Я  понял,  что
восторги толпы расточаются ничтожествам,  а  жало  ее  злословия  бессильно.
Незаурядным людям свойственны мелкие слабости и сияющие добродетели,  и  они
столь же благородны сами, как и их  творения.  Но,  блистая  добродетелью  и
талантами, они, однако, допускают много  оплошностей,  бросающихся  в  глаза
людям  ничтожным.  Невежественный  критик  и  глупый   педант   жадно   ищут
погрешности в чужих речах и поступках: ведь их чувства тупы  и  не  способны
воспринимать красоту. Такие люди ничего не понимают ни в книгах, ни в жизни.
Своей хулой они не  могут  очернить  истинный  талант  и  не  могут  создать
длительной славы своей хвалой. Словом, эти поиски привели меня к мысли,  что
возвеличить других способен лишь тот, кто сам достоин славы.
     Прощай!


     Письмо СХ

     [Проект введения при английском дворе азиатских придворных должностей.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     При дворах восточных монархов есть множество должностей,  о  которых  в
Европе не имеют никакого представления. Здесь, например, не существует поста
чесальщика императорского уха или ковыряльщика монаршьих зубов.  У  них  нет
придворного   мандарина,   носящего   королевскую   табакерку,или   главного
устроителя императорского досуга в серале. И всетаки  я  дивлюсь  тому,  что
англичане удержались от подражания нам во всем  этом,  так  как  они  обычно
восхищаются всем китайским и любят создавать новые и бесполезные  должности.
Они наполнили жилища нашей утварью, жгут в парках  наши  фейерверки  и  даже
развели в прудах китайских рыб. Но вывозить, друг мой, им  следовало  бы  не
рыб и не  утварь,  а  наших  придворных,  которые  стали  бы  исполнять  все
необходимые  церемонии  лучше   своих   европейских   собратьев   и   вполне
удовольствовались бы большим жалованьем  за  малые  труды,  тогда  как  иные
придворные в  этой  стране  выражают  недовольство,  хотя  получают  большое
жалованье, вовсе ничего не делая.
     Вот почему последнее время я подумываю опублик