ора  тысяч  лет,
несмотря на резкие отличия в  миросозерцании  и  несмотря  на  то,  что  это
совершенно различные социальные типы.
   В истории античной литературы мы встречаем  не  только  эпохи  внеличного
эпического творчества, но и эпоху пробуждения индивидуального  самосознания,
эпоху субъективизма и психологизма, эпоху утонченного  декадентства  и  т.д.
Индивидуализму и  даже  анархическому  субъективизму  тут  никогда  не  были
закрыты двери. Однако при этом следует учитывать, что античный индивидуализм
совершенно иного типа,  чем  новоевропейский;  античный  субъективизм  резко
отличается от субъективизма эпохи европейского Возрождения.
   Формы  проявления  личности  в  античности   совершенно   своеобразны   и
оригинальны.  И  отличаются  они  как  раз  своим  внеличным,   пластическим
содержанием. Это вовсе не парадокс или бьющее  на  оригинальность  суждение.
Возьмем, например, греческую трагедию. Она-то  уж  во  всяком  случае  могла
процветать только в эпоху  чрезвычайно  большого  развития  личности,  когда
уравновешенный  внеличный  эпос   уже   давно   перестал   быть   актуальным
мироощущением. И тем  не  менее  греческая  трагедия  в  основном  внелична.
Основой ее внеличности является то, что главным действующим началом является
тут рок, безличная, слепая судьба, в  руках  которой  человеческая  личность
оказывается только механическим орудием. На этом  примере  ясно  видно,  что
даже эпоха расцвета личности являлась  в  Греции  по  существу  продолжением
общеантичного пластического, телесного,  безличностного  мироощущения.  Даже
культ Диониса, отличавшийся необычной возбужденностью и  экзальтированностью
(исступленные вакханки разрывали животных и людей и упивались их кровью),  -
даже этот культ содержит в себе нечто безличное, нечеловеческое; звериное  -
в нем нет общения одной личности с другой. Несмотря на всю пламенность этого
культа, в основе  его  лежит  нечто  холодное.  Эту  безличность,  внеличную
холодность мы найдем в досократовских космогониях  и  в  учении  Платона  об
идеях, в эпикурейском сосредоточении  в  себе  и  мудром  наслаждении,  и  в
"атараксии" скептиков, в "апатии" стоиков, и в "мудрости" неоплатоников. Все
это - бесконечно разные типы, стили, эпохи, периоды, стадии, но в основе  их
лежит одно и то же - общеантичное пластически внеличное мироощущение.  Таким
образом,  было  бы  неправильно  утверждать,  что   внеличная   беспорывная,
уравновешенная пластика исключает всякое развитие личности, исключает порывы
и взлеты, исключает всякое нарушение равновесия.
   Нельзя, наконец, целиком отрицать за  античностью  всякие  намеки  на  те
исторические периоды, которые мы находим в других более подвижных культурах.
В исторической науке существовало две крайности, обе совершенно неприемлемые
для реального подхода к античному миру. Одни ученые насильственно напяливали
на   античность   такие   категории,   как   "феодализм",   "средневековье",
"возрождение", "капитализм",  "социализм",  "демократизм"  и  т.д.;  другие,
наоборот, резко исключали всякие подобные аналогии  при  изложении  античной
истории. Мы займем среднюю позицию.
   Что никакая культура не появляется сразу, а  развивается  постепенно,  от
наивных и нерасчлененных форм к развитым и дифференцированным,  это  следует
принять и в науке об античности. Что какое-то более наивное  "средневековье"
предшествовало  здесь  развитию  городской  жизни  и  промышленности  -  это
невозможно оспаривать. Что в VII в. до н.э. в связи  с  развитием  городской
жизни в  Греции  выступает  демократия,  что  последняя  успешно  борется  с
аристократией, что  она  создает  некоторые  элементы  торгово-промышленного
хозяйства, что выступившая здесь на основе социально-экономического  подъема
личность произвела свою революцию, что демократия в V в. завоевала власть, а
потом  разложилась  и   в   эпоху   эллинистического   субъективизма   стала
реакционной,  уступая   место   военно-монархическому   и   межнациональному
принципу, - отрицать все это нет никаких оснований. Однако,  употребляя  эти
термины,  следует  всегда  помнить:  "демократия"  здесь  была  такова,  что
количество рабов во много раз превосходило  свободных;  промышленность  была
такова,  что  она  почти  не  вышла  за  пределы  ремесла   и   производства
потребительных ценностей; "возрождение", "просвещение"  и  "революция"  были
таковы, что освобождающаяся здесь личность и не думала освобождаться от веры
в слепой Рок, и т.д.
   Эдип  в  трагедии  Софокла  "Эдип-царь"  является   весьма   просвещенной
личностью, критически относящейся к оракулам и жрецам (не говоря уже о  том,
что он прекрасный и справедливый правитель, любящий свою страну  и  народ  и
враждебный  всякому  насилию),  и  как  раз  на  этом  самом  образе   Эдипа
демонстрируется Софоклом подавляющая сила судьбы. С судьбой Эдип  ничего  не
может сделать, несмотря на всю свою активную борьбу с ней и даже несмотря на
свое отвращение к ее определениям.
   Из  того,  что  античное  сознание  отличалось  вещественным  и  телесным
характером, было бы нелепо делать вывод, что в античности не  было  никакого
сознания, а были  только  вещи  и  тела.  Здесь  было  максимально  развитое
человеческое сознание, но это было сознание определенного типа.  Здесь  были
предельно  развитые  искусство,  религия,  философия  и  наука;  здесь  была
максимально развитая духовная жизнь. Но это было  не  искусство  вообще  или
духовная и культурная жизнь вообще. Именно против этого "вообще" как  раз  и
борется марксистско-ленинская теория. Тут были боги, но эти боги оказывались
пластическими  телами  и  художественно  обработанными  статуями.  Тут  было
искусство, но в этом искусстве выдающуюся роль играли  пластические  методы.
Следовательно, речь  может  идти  не  об  отрицании  культурно-социальной  и
духовной жизни в античном мире, но лишь о ее вещественно-телесном характере,
подобно тому,  как  и  вся  рабовладельческая  формация  не  есть  отрицание
человека полностью (это было бы выходом вообще  из  человеческой  истории  в
область дочеловеческой природы), а лишь утверждение человека  в  виде  вещи,
использование человека как физического тела и как домашнего животного.
   7. Точность в науке о греческой культуре
   Теперь нам следовало бы перейти от общих социально-исторических оснований
античной эстетики к раздельной трактовке всей этой огромной проблемы. Однако
предварительно следует тщательно рассмотреть те первоисточники, на основании
которых мы вообще говорим об античном рабстве.
   Многие думают, что античное рабство есть факт абсолютно ясный и сам собою
разумеющийся. Однако при ближайшем  рассмотрении  оказывается,  что  это  не
такой уж позитивный и грубый "факт". Как раз именно о рабстве в  современной
исторической  науке  приходится  говорить  на  основании  главным   образом,
общеантичных интуиций, а отчасти даже на основании  разного  рода  домыслов,
догадок и предположений. У  историков  тут  нет  никаких  вполне  твердых  и
обоснованных "фактов". Таким образом, историки должны или расширить  понятие
"факта" и в свои методы сознательно вводить также и разного рода  домыслы  и
предположения,  переработавши  тем  самым  позитивистское  представление   о
научной точности, или они должны совсем отказаться  от  научного  построения
истории  античного  мира  и  проводить  самый  бесшабашный  и  беспринципный
релятивизм, когда каждый имеет  право  судить  о  любом  факте  из  античной
истории совершенно по-своему, абсолютно произвольно.
   Советская историография проделала  огромную  работу  как  по  разъяснению
самого принципа  рабовладения  и  рабского  труда,  так  и  по  исследованию
относящихся сюда исторических периодов развития.  Эта  огромная  работа  еще
очень далека от своего завершения.  Тем  не  менее  всякий  непредубежденный
читатель должен отметить,  насколько  углубилось  за  последние  десятилетия
учение о рабовладельческой формации,  какие  введены  здесь  тонкие  моменты
учета и интерпретации исторических фактов и  насколько  отсталой,  насколько
малокритической  является  буржуазная  историография  в   области   изучения
рабовладельческой формации. В дальнейшем мы будем  использовать  эти  работы
современных советских историков, удачно  совмещающие  тонкий  и  критический
подход  к  источникам  с  отсутствием  всякого  скептицизма,  релятивизма  и
классовой ограниченности буржуазных историков. Рабовладельческая формация  в
свете этих исследований представляет не как грубое эмпирическое явление и не
как абсолютизирование тех или иных метафизических абстракций, а как  явление
с бесконечным множеством всякого рода исторических  оттенков,  как  явление,
неразрывно связанное со всей историей античной культуры и народов  античного
мира12.
   В результате этих исследований можно нарисовать общую  картину  античного
рабства в следующем виде.
   1)  Античный  мир  пережил  две  общественно-экономических   формации   -
первобытнообщинную и  рабовладельческую.  Но  самый  термин  "античный  мир"
останется абстракцией, если мы не учтем, что этот  мир  создавался  историей
вполне конкретных народов - прежде всего, греков и римлян, а затем и  многих
восточных народов, которые  находились  под  их  властью,  но  при  этом  не
оставались лишь пассивным материалом для завоевания, а часто  были  также  и
субъектами сильнейшего экономического и  культурного  воздействия  на  самих
греков и римлян.
   2) Первобытнообщинная формация является общностью  людей,  основанной  на
коллективном  владении  средствами,  а  в  значительной  мере   и   орудиями
производства,  на  коллективном  труде  родственных  по  крови  людей  и  на
коллективном распределении продуктов производства. Первобытнообщинный  строй
уходит в глубь тысячелетий, но уже во II в. до н.э. в ахейском обществе  при
дворцах и храмах появляется нечто вроде  рабов.  Однако  в  это  время  весь
греческий народ еще остается на стадии родоплеменного развития.
   3)  Рабовладельческая  формация  возникает  на  основе   такого   способа
производства,  когда  производителем  является  живой  человек,  не  имеющий
возможности разумно  и  самостоятельно  направлять  свою  рабочую  силу,  он
является как бы домашним животным. Направляет и организует эту рабочую  силу
тот, кому данный производитель  принадлежит  как  вещь,  причем  организация
рабочей  силы  производителя  имеет  своей  целью  извлечь  из  производства
максимальный продукт в минимальное время. Существенным является здесь  также
и то, что производитель выступает  в  своем  простом,  недифференцированном,
непосредственном виде, без разделения на рабочую силу  и  на  носителя  этой
силы.  Организатор  производства  выступает   здесь   тоже   в   простом   и
недифференцированном единстве с производителем.
   4) Рабовладение  имело  тысячелетнюю  историю,  в  процессе  которой  оно
выступало  в  различных  конкретных  эмпирических   формах.   Этим   отчасти
объясняется, что в научной литературе рабовладению  приписывалось  множество
признаков, которые с  точки  зрения  самого  рабского  способа  производства
являются вторичными. Здесь следует отметить некоторые из этих признаков.
   Рабовладельческая   формация   не   определяется    количеством    рабов.
Рабовладение также лишь в очень малой степени  определяется  и  способом  их
добывания и присвоения. Вовсе, например, не обязательно, чтобы  единственным
источником воспроизведения рабского населения были войны и захват пленников.
Для рабовладения не является существенным  и  то,  что  раба  можно  купить,
продать или убить. Продать или купить можно было и крепостного, хотя он и не
раб; а убивали в античности законным образом не только рабов (например, отец
мог убить своего новорожденного ребенка в том случае, если он не считал  его
своим). Даже и сама собственность рабовладельца на раба  еще  не  определяет
собою рабовладельческую формацию, если предварительно не  учесть  того,  что
такое  сам  раб,  т.е.,  конкретнее  говоря,  что   такое   рабский   способ
производства. Помещики тоже владели  крепостными,  но  это  отнюдь  не  было
рабовладением. Очень мало говорит о сущности  рабовладения  и  связь  его  с
натуральным хозяйством или с производством  на  рынок.  То  и  другое  может
осуществляться как при помощи рабов, так и без всяких рабов. О  рабовладении
мало  говорит  наличие  идеологии  рабов   или   рабовладельцев,   так   как
рабовладение может осуществляться как при условии той или другой  идеологии,
так и без всякой идеологии. Далее, рабовладение -  вовсе  не  там,  где  нет
вообще никаких других  видов  зависимости  одного  человека  от  другого.  О
рабовладельческой ступени в истории народа мы можем говорить  только  тогда,
когда указанный выше основной производственный принцип является ведущим, или
преобладающим (конечно, не количественно, а только качественно).  Оно  также
вовсе не там, где работает только раб, а господин не работает, или  где  раб
несет только рабские функции и никаких  других  функций  не  несет.  Рабские
функции в известной мере могут принадлежать и свободным.
   Рабовладение не есть просто насилие. Частная собственность  рабовладельца
на раба  мыслилась  от  природы  данной  и  была  естественной  исторической
необходимостью. Поэтому  в  самом  своем  принципе  она  осуществлялась  без
всякого  насилия,  возникая  сама  собой  и  не  требуя  для  себя   никаких
специальных усилий. То, что фактически история рабства  была  полна  всякого
рода насилия, относится именно к фактическому осуществлению рабского способа
производства, но не к его принципу.  Рабский  труд  возникает  в  результате
внеэкономического принуждения раба к работе, но само  это  принуждение  есть
только результат частной собственности рабовладельца на раба. Точно  так  же
извлечение максимальной прибыли в минимальное время само  по  себе  тоже  не
есть   признак   рабства.   Поскольку,   однако,   получение   максимального
производственного   эффекта   от   работы   раба   основывалось   лишь    на
непосредственно физических возможностях последнего,  постольку  максимальные
прибыли в минимальные сроки могли при известных обстоятельствах вытекать  из
самого  способа  производства  и  вытекать  с  естественной  необходимостью.
Рабовладение  существенно  не  связано  также  и  с  такими  явлениями,  как
торговля, хотя исторически одно характеризует здесь другое; не связано оно и
с   определенной   политической   надстройкой    (монархия,    аристократия,
демократия),  хотя  исторически  одно  получает  здесь  через  другое   свою
конкретность. Единственно  лишь  указанный  выше  основной  производственный
принцип характеризует рабство в его существе.  Все  остальное  характеризует
лишь ту или иную конкретную историческую форму рабовладения.
   Если теперь обратиться  к  некоторым  деталям  античного  рабовладения  и
конкретизировать высказанные выше  тезисы  с  помощью  анализа  существующих
источников, то получится весьма интересная критика буржуазных  предрассудков
в этой области,  которая  только  и  может  расчистить  путь  к  правильному
пониманию рабовладения как ведущего способа производства в Греции и Риме.
   5) Во-первых, нет никакой возможности  установить  численность  населения
древней Греции вообще. Кое-какие, да и то чисто дедуктивные  высказывания  в
науке были относительно Аттики, но и то исключительно с V - IV вв.  до  н.э.
Так, например, Бек, исходя из некоторых античных свидетельств  о  количестве
свободного населения, определяет общую численность населения  Аттики  в  500
тыс., относя 135 тыс. на свободных и 365  тыс.  на  рабов.  Цифры  эти  явно
произвольны. Если считать, что в Афинах было около 10 тыс. домов (эту  цифру
ученые без всякого основания берут из Ксенофонта, Memor. III 6, 14,  и  Oec.
8, 22; неопределенно говорящего о целой "мириаде"  афинских  домов),  то  на
каждый дом приходилось бы по 24 человека (поскольку Бек 240 тыс. относит  на
Афины, а прочее - на остальную Аттику). Такая цифра невероятна  уже  потому,
что у того же Ксенофонта, если уж  на  нем  базироваться,  один  собеседник,
рисуя происшедшее однажды во время восстания крайнее переполнение в  Афинах,
с  ужасом  говорит  о  невероятном  числе  свободных  (его   родственников),
скопившихся в доме, - 14 человек (Memor. II 7, 2).
   Многие делают заключение о  количестве  населения  в  древней  Греции  на
основании скудных сообщений античных историков о численности войск в ту  или
иную эпоху. Но едва ли такие дедукции: могут  претендовать  на  какую-нибудь
точность. Следует  признать,  что  мы  совершенно  не  знаем,  сколько  было
свободных и сколько рабов. Если, по Беку, рабов было 365 тыс., то по  Белоху
- только 75 тыс., т.е. значительно меньше, чем свободных  (для  IV  в.),  по
Мейеру (для 431 г.) - 170 тыс. свободных и  100  -  150  тыс.  рабов;  а  из
сообщения Атенея о переписи населения  при  Димитрии  Фалерейском  (309  г.)
делают вывод, что рабов было  до  1,5  млн.,  т.е.  раз  в  13  больше,  чем
свободных и неполноправных. Можно ли говорить  тут  о  какой-нибудь  научной
точности?
   Мы вовсе не хотим утверждать, будто в Греции рабов было  мало  или  будто
они своей численностью не превосходили свободных по крайней мере в несколько
раз. Следует только подчеркнуть, что ученые, мечтающие базироваться здесь на
"фактах", не имеют в руках ровно никаких твердых данных  и  основываются  на
разного рода неточных документах. Вывод о численном превосходстве рабов  над
свободными вытекает совсем из других (гораздо более общих) оснований. Погоня
же буржуазных историков за  мнимой  статистикой  основана  на  игнорировании
самой  специфики  рабства,  а  именно,  указанного  выше  рабского   способа
производства.
   Во-вторых, нет  никаких  данных  для  признания  существования  в  Греции
крупных предприятий и нет никаких точных сведений  об  эксплуатации  на  них
рабского труда. Особенно изощряется в доказательстве существования в  Греции
"фабрик" Белох. Не говоря уже о том, что самый этот  термин,  предполагающий
машинное производство или  хотя  бы  рационально  поставленную  коммерческую
мануфактуру, является для Греции полным анахронизмом, -  у  нас  нет  вообще
никаких  точных  сведений  о  каких  бы  то  ни   было   крупных   греческих
предприятиях. Наоборот, о большинстве греческих областей  мы  твердо  знаем,
что там не могло быть ровно никакого массового производства. Речь может идти
только об Аттике и Коринфе. Но откуда Белох  заключает  о  больших  афинских
"фабриках"? Он ссылается на известного в V в. богатого кожевника Клеона. Как
он мог разбогатеть? Ясно, он имел кожевенную фабрику, и при этом огромную! В
источниках нет ни одного звука ни о размерах фабрики Клеона, ни о  самом  ее
существовании. А Белох говорит о большой фабрике Клеона и  даже  утверждает,
что Клеон не мог разбогатеть сразу, что такая фабрика была и у его отца. В V
в. был еще один богатый кожевник Анит. Значит, и он  имел  огромную  фабрику
обуви! Был еще Гипербол, богатый ламповщик. Значит, и Гипербол имел огромную
фабрику ламп! Белох не хочет знать о том, что, по Ксенофонту, Анит выделывал
кожу сам со своим сыном, что Гипербол, по Аристофану, продавал свои лампы на
манер  коробейника,  что  Клеон,  по  тому  же  Аристофану,  разбогател   от
жульничества.
   Известно, что в эпоху 30 тиранов у известного оратора Лисия отобрали  700
щитов и 120 рабов. Ага, значит у оратора Лисия была  фабрика  щитов  на  120
рабочих! Откуда это? Кто сказал, что 120 рабов Лисия  все  работали  на  его
"фабрике"? Какой источник удостоверяет, что щиты  эти  были  приготовлены  в
порядке фабричного производства для направления на рынок? Нельзя  разве  для
этого придумать еще целый десяток предположений и объяснений? При этом, даже
если считать, что у Лисия была фабрика  на  120  рабочих,  то  ведь  это  же
единственное известие о такого  ро