олжна отличаться эта оценка, если
бы она была  продумана  нами  достаточно  основательно.  Тут  надо  всячески
избегать всякого рода односторонних одобрений и  отрицаний,  памятуя  как  о
полуторе тысячах лет  античного  культурно-социального  развития,  так  и  о
сложности задач современного социалистического искусства. Из  длинного  ряда
соответствующих проблем мы укажем только на две следующие.
   С одной стороны, социалистическая эстетика не может  не  ценить  античной
склонности к материальному миру, к телам, к вещам, к пониманию  природы  как
именно  природы  без  всяких   посторонних   привнесений.   Нам   импонирует
воздержанность -  по  крайней  мере,  в  период  классики  -  от  бесплодных
субъективных  углублений,  воздержанность  как  от   гурманской   переоценки
художественной формы, так и от беспринципного натурализма, утверждение  того
монументального пластического  стиля,  в  котором  благородные  и  величавые
антипсихологистические  формы  сливаются  в  органическое  целое  с  высокой
идейностью и глубокой проблематикой гуманизма. Все эти особенности античного
искусства и его эстетики бесконечно близки нашему сознанию,  являясь  полной
противоположностью  всякой  буржуазно-индивидуалистической   эстетике.   Нам
чрезвычайно близко  то,  что  мы  называли  выше  онтологическим  пониманием
искусства  в  античности.  Искусство  там  никогда  не  представляло   собой
изолированную область, кроме периодов упадка; оно глубоко входило  в  жизнь,
было моментом самой жизни, и даже почти не отличалось от  ремесла.  К  ужасу
всех современных  кантианцев  и  гегельянцев  тут  почти  не  было  никакого
субъективизма и психологизма, никакого беспредметного  любования  абстрактно
взятыми  формами,  никакого  отрыва  от   практики.   Пусть   эту   практику
материалисты понимали материально, а идеалисты - духовно или мистически.  Но
там и здесь  искусство  было  моментом  самой  жизни,  практикой  жизненного
строительства. Тут, конечно, возможны и необходимы тысячи всяких оговорок  и
уточнений. Но как бы мы ни дифференцировали и как бы  ни  уточняли  античное
понимание красоты и искусства, все равно основной его тон и стиль,  основное
его содержание всегда будет повелительно требовать чисто  жизненного,  чисто
практического,  чисто  онтологического  подхода  к  красоте  и  искусству  с
принципиальным отстранением всякого формализма и натурализма. В этом  смысле
даже и слабая дифференцированность самой эстетики как науки  и  ее  неполная
отчлененность от общих вопросов  философии,  от  вопросов  природы  и  жизни
отнюдь не является чем-то  страшным  и  во  всяком  случае  имеет  право  на
существование.
   Все это, несомненно, положительное  достояние  античного  художественного
наследства должно получить, однако, совершенно иную оценку,  как  только  мы
перестанем брать это искусство и эти  эстетические  теории  в  изолированном
виде и возьмем их со всей той почвой, на которой они выросли, и со всей  той
социальной атмосферой,  в  которой  они  развивались.  К  сожалению,  тут  у
большинства историков, эстетиков и  искусствоведов  сразу  начинает  слабеть
память  -   декларированная   вначале   рабовладельческая   формация   сразу
забывается, как  только  переходят  к  Миронам  и  Фидиям,  к  Поликлетам  и
Праксителям. Забывают здесь то, что известно всякому  школьнику,  а  именно,
что рабовладельческая формация есть удушение человека и личности, что она  и
внутренне и  внешне  заковывает  человека  в  кандалы.  В  условиях  рабства
невозможен человек в полноте и гармонии его индивидуальных и социальных сил,
он существует здесь лишь как вещь, как тело,  как  домашнее  животное.  Если
всерьез это признавать, то следует поставить вопрос: где же, в чем же и  как
же именно проявляется  в  античном  искусстве  и  в  античной  эстетике  эта
рабовладельческая атмосфера?
   Тут-то и начинается наше  современное  расхождение  с  античностью,  наше
полное  ее  неприятие,  та  историческая  бездна,  которая  залегает   между
рабовладельческой  формацией  и  социализмом.  Очень  хорошо,  что  античное
искусство телесно и вещественно. Но эта телесность является  там  выражением
рабовладельческих отношений; и уже  по  одному  этому  она  оказывается  там
скованной, стабильной  и  стационарной,  неспособной  выражать  человеческую
жизнь в ее полноте,  не  выражающей  все  личные  и  социальные  возможности
человека. В античном искусстве эпохи  классики  прекрасно  то,  что  оно  не
психологично, что оно не превращается в субъективистское самолюбование,  что
оно высокоидейно и потому целомудренно и монументально. Однако его  духовный
идеал есть идеал господина в противоположность рабу; и уже  это  одно  сразу
ограничивает для нас широкую и глубокую  значимость  античного  искусства  и
делает его, несмотря на всю его телесность, удивительно абстрактным,  потому
что отражать в человеке только его  организационные  функции  -  это  значит
отражать  человека   односторонне,   отражать   его   абстрактно.   Античная
классическая статуя, имеющая своею целью выразить чисто  телесное  движение,
физическое положение тела, его манеру держать себя, - такая статуя дает  нам
не всего человека, а только одну из его сторон, т.е. дает его абстрактно.  И
то,  что  эта  абстрактная  сторона  является  в  данном  случае  по  своему
содержанию стороной чисто физической, как раз и  есть  результат  толкования
человека как тела,  т.е.  результат  рабовладельческой  формации.  Потому-то
античная скульптура далека нам; ее телесность не выражает цельного  человека
или  борьбы  за  цельного  человека,  а  это  значит,  что  социалистическое
искусство может воспользоваться такой абстрактной скульптурой только лишь  в
виде третьестепенного подсобного метода.
   Наконец, чрезвычайно ценно то, что  античное  искусство  не  оторвано  от
жизни, и является ее составной частью, одним из ее творческих начал. Но  тем
не менее раз сама-то жизнь является здесь рабовладельческой,  то  все  черты
непрогрессивности   этой    последней,    все    черты    ее    скованности,
неповоротливости,  духовной  социальной  ограниченности  -  все  эти   черты
оказываются характерными и для  самого  искусства,  и  само  это  искусство,
формально занимающее (по крайней мере в эпоху классики) правильную  позицию,
в конечном счете оказывается для нас тоже чем-то нежизненным,  нетворческим,
духовно и социально ограниченным.
   Таким образом, наша современная оценка  античного  искусства  ни  в  коем
случае не может  быть  односторонней,  прямолинейной,  формально-логической,
построенной только на одних утверждениях или  только  на  одних  отрицаниях.
Здесь залегает глубочайшая антиномия, которую невозможно устранить  никакими
уточнениями и никакими ограничениями. Эта антиномия в своей  наиболее  общей
форме сводится к двум  следующим  тезисам:  античное  искусство  именно  как
искусство есть очень ценное, высокочеловеческое  искусство,  построенное  на
интуициях живого тела и сохраняющее живую связь с жизнью, как  одним  из  ее
центральных творческих начал; но античное искусство,  как  рабовладельческое
искусство есть для нас давно погибшее искусство, восстановление  которого  в
настоящее  время  было  бы  реакционным,  поскольку  замечательный   принцип
телесности и прекрасная позиция искусства как творческого начала самой жизни
оказываются здесь внутренне  скованными,  духовно  ограниченными,  социально
неподвижными и мертвенными. Правда, античное искусство  было  в  свое  время
великим прогрессом и революцией, как была в свое время великим прогрессом  и
революцией   и   сама   рабовладельческая    формация    в    сравнении    с
первобытнообщинной формацией и как  была  таковой  же  и  первобытнообщинная
формация в сравнении  с  первобытным  стадом.  Точно  так  же  реакционность
античного искусства, взятого  в  целом,  как  искусства  общинно-родового  и
рабовладельческого, в сравнении с искусством последующих формаций отнюдь  не
означает того, что отдельные его стороны, взятые в отвлечении от  породившей
его формации, не могут иметь или не могли иметь раньше прогрессивного и даже
революционного значения.
   Эта антиномия  нашего  отношения  к  античному  искусству  и  к  античной
эстетике является самой  основной  и  центральной.  На  ней  основываются  и
многочисленные другие антиномии. 5. Периоды развития античной эстетики
   1. Первобытнообщинная формация
   а)
   Теперь мы можем перейти и  к  более  детальному  исследованию  социальной
основы  античной  эстетики.  Указанный  выше  пластический  базис   античной
эстетики, уходящий корнями в социальную жизнь  рабовладельческого  общества,
есть только наиболее общая характеристика античной эстетики, ее  отвлеченный
принцип. Теперь необходимо поставить вопрос:  как  он  развивался?  Строгий,
непсихологический,  лишенный  всякого  субъективизма  пластический  стиль  и
строго рабовладельческое общество есть только наиболее  центральная  ступень
античной культуры, или, как мы теперь можем сказать, эпоха ее классики.  Это
VII - IV вв. до н.э., эпоха классического эллинства, эпоха непосредственного
рабовладения, эпоха аристократического и демократического рабовладельческого
государства. Но что же было до этого и что было после этого?
   б)
   До этого  мы  имеем  в  Греции  первобытнообщинный  строй.  Тут  еще  нет
рабовладения, ибо еще нет в  развитом  виде  частной  собственности  вообще.
Родовая община владеет землей и всеми орудиями  и  средствами  производства,
распределяя между отдельными семьями и индивидуумами продукты  коллективного
производства. Эта формация  уходит  в  глубину  первоначальных  жизненных  и
животных реакций человека, когда ему доступен только один вид  опыта  жизни,
опыт животной родовой жизни, когда  он  знает  только  о  питании,  росте  и
размножении, да и это знание вначале у него только инстинктивное,  слепое  и
неразумное. Родовая жизнь заключается в самоутверждении  рода.  Живая  жизнь
утверждает себя, и на первых порах, кроме этого она ничего не знает.  Род  и
жизнь утверждают себя, т.е. они продолжают себя, и этому  приносится  тут  в
жертву все. Остальные стороны социальной жизни - труд, примитивная  техника,
производство и производственные отношения, торговля и зачатки  политического
устройства  -  все  подчинено  этому  самоутверждению  родового  коллектива.
Согласно учению классиков марксизма-ленинизма об этой формации, общественные
отношения здесь еще не отделились от биологических  отношений  или  начинают
отделяться  с  большим  трудом  и  очень  медленно.   Здесь   нет   развитой
промышленности и техники, развитого хозяйства и торговли, тут нет классов  и
классовой  борьбы:  во  всем  этом  род  нуждается  очень  слабо.  Замкнутое
натуральное хозяйство есть наиболее непосредственное экономическое выражение
такого родового самоутверждения. Там, где  род  является  целью  для  самого
себя, где поддержание и продолжение жизни родового коллектива  и  есть  весь
возможный идеал, там не может быть развитых экономических форм, выходящих за
пределы примитивного натурального хозяйства. Это выхождение  связано  уже  с
возникновением иных, неродовых принципов экономики и общественности.
   в)
   Под действием  такого  отношения  к  жизни  и  миру  рождается  здесь  то
сознание, когда весь мир оказывается тоже не чем иным, как проекцией все той
же самоутверждающей живой  жизни  вообще  и  особенно  жизни  рода.  Другими
словами, мир мыслится здесь таким же живым,  одушевленным,  и  на  известной
стадии развития даже в известном смысле тоже  общинно-родовой  организацией.
Это и есть мифология. Первобытнообщинная  формация  имеет  своей  идеологией
миф.  И  притом  это  уже  очень  развитой  миф,  так   как   самое   начало
мифологического     мышления     уходит     в     бездну      первоначальных
инстинктивно-животных реакций человека, когда еще нет даже и родовой общины,
а есть только та  временная  и  случайная  ячейка,  которая  необходима  для
произведения потомства на свет  и  для  первоначального  его  выкармливания.
Первобытнообщинный  строй  в  сравнении  с  этим  есть  результат  огромного
социально-исторического прогресса; и законченная мифология, возникшая в этом
строе, бесконечно далека от первоначального, разрозненного  и  хаотического,
инстинктивно-эмоционального,    слепого    и     бесформенного     анимизма.
Первобытнообщинная мифология - это самый ранний тип и  самая  ранняя  стадия
античной эстетики.
   г)
   Очень важно здесь  понимать  так  же  и  то,  в  каком  смысле  мифология
сказывается  здесь  связанной  с  изображенным  у  нас   выше   пластическим
сознанием. То, что античная мифология чрезвычайно естественна, а не духовна,
то, что она построена на пластических интуициях, это ясно само собой,  и  об
этом  мы  уже  говорили.  Остается  только  уточнить  самое  различие  между
пластикой мифологии и пластикой классического искусства эпохи расцвета.  Это
различие сводится к тому, что мифологическая пластика есть  пластика  именно
общинно-родовая, а художественная  пластика  эпохи  классики  есть  пластика
индивидуально-рабовладельческая. То живое тело, с которым мы имеем  дело,  в
мифологии является на ранней стадии магическим фетишем, на средней стадии  -
общинно-родовым героем, или богатырем, на стадии  позднейшего  разложения  -
утонченным и критически-настроенным героем. Вся эта антропоморфность  гибнет
в эпоху пластики вместе с  общинно-родовой  формацией.  Вместо  живого  тела
первобытнообщинного человека появляются здесь  строго  индивидуальные  живые
тела, охватываемые теперь уже не общинно-родовыми  связями,  а  абстрактными
закономерностями,  абстрактными  законами  природы,  как  это  и  необходимо
ожидать при новых, гораздо более абстрактных взаимоотношениях людей в период
рабовладельческой формации. Если раньше говорили о Зевсе, теперь говорят  об
эфире или об огне, и если раньше говорили об Аполлоне, то теперь - о  свете,
и т.д. Приходит исключение из мифа его антропоморфизма;  но  зато  возникший
теперь живой, одушевленный, но уже больше не антропоморфный  мир  становится
носителем разнообразного  идейного  содержания,  а  старые  мифы  становятся
отныне интересными уже не сами по себе в своей наивной непосредственности, а
как  носители   того   или   иного   глубокого   идейно-теоретического   или
идейно-художественного содержания.
   В наиболее чистом и непосредственном виде античная пластическая эстетика,
или мифология, должна была чувствоваться именно на стадии первобытнообщинной
формации. Века, предшествующие классическому  эллинству,  называемые  иногда
доклассическим, архаическим периодом, т.е. рубеж II - I тысячелетия,  это  и
есть в Греции как эпоха первобытнообщинной формации, так  и  эпоха  развитой
мифологии.   И,   следовательно,   классическая   эпоха   рабовладельческого
государства в Греции (т.е. века VII - IV до н.э.) уже не содержала мифологии
в чистом виде, как оно и должно быть, поскольку  эстетика  все  же  не  есть
чистая и непосредственная мифология. Античная  эстетика  имеет  в  мифологии
свою почву, но сама она есть та или иная теория мифа, а не просто  сам  миф.
Для теории же, конечно, необходимо уже  то  или  иное  развитие  субъекта  и
мыслительных потребностей, т.е. тем самым здесь необходим выход  за  пределы
непосредственно   жизненных   реакций,   образующих   в   своем   завершении
первобытнообщинную  жизнь.  Тут  субъект   не   растворяется   в   мифе,   а
противопоставляет себя ему.
   д)
   Итак, до классики, до пластической теории красоты и искусства в Греции мы
имеем колоссально развитую мифологию,  являющуюся  почвой  для  классической
эстетики и имеющую почву  для  себя  самой  и  первобытнообщинной  формации.
Поскольку мифология дается тут в своем непосредственно объективном  явлении,
она существует тут внелично, безлично;  она  тут  -  продукт  творчества  не
отдельных субъектов, не  индивидуумов,  а  всего  родового  коллектива.  Это
значит, между прочим, и  то,  что  мифология  дана  здесь  в  смысле  своего
художественного метода на ступени эпоса. Конец второго и  первые  два-четыре
века первого тысячелетия до  н.э.  являются  в  Греции  периодом  эпического
творчества. Следовательно, греческий эпос - а  он  зафиксирован  для  нас  в
поэмах Гомера "Илиада" и "Одиссея" - как раз и является тем  самым,  с  чего
необходимо начинать изложение античной эстетики.
   2. Ранняя рабовладельческая формация
   Выше мы говорили,  что  социально-исторической  почвой  для  мифологии  и
заключенной  в  ней  эстетики  является  первобытнообщинный  строй.   Сейчас
необходимо внести сюда  некоторые  уточнения,  хотя  и  придется  для  этого
воспользоваться одним  не  очень  ясным  термином.  Термин  этот  -  "раннее
рабовладельческое общество". Дело в том, что расцвет греческой мифологии  со
всей ее глубокой, наивной и  простой,  совершенно  еще  нетронутой  верой  в
сверхъестественное относится ко второй половине II тысячелетия до н.э., т.е.
к микенскому периоду греческой  истории.  Но  именно  этот  период  историки
трактуют как  период  раннего  рабовладения.  Спрашивается:  если  мифология
расцветает  в  период  первобытнообщинного  строя,  то  как  же  она   может
расцветать  в  Микенах,  где  историки  констатируют  наличие   уже   ранней
рабовладельческой формации? На этот вопрос мы  однажды15  уже  имели  случай
ответить в книге "Античная мифология". Там мы ссылались на учение  Маркса  о
сущности восточного способа производства, а также на исследования  советских
историков С.Я.Лурье и Я.А.Ленцмана. Там же  приводится  библиография  трудов
этих советских историков, куда сейчас необходимо  прибавить  вышедшую  после
того в свет книгу С.Я.Лурье "Язык и культура Микенской  Греции"  (М.  -  Л.,
1957, стр. 269 - 285). В результате указанных  исследований,  основанных  на
расшифровке линейных письмен В, рисуется следующая картина:
   а)
   Ранняя рабовладельческая формация на  материковой  Греции  и  возникла  и
исчезла вместе с Микенами, т.е. существовала всего несколько столетий  (1500
- 1100), придя к полной гибели в связи  с  дорийским  переселением  в  конце
второго тысячелетия.
   б)
   Территориально эта ранняя рабовладельческая формация тоже имела ничтожные
размеры.  Она  была  только  в   немногочисленных   культурных   центрах   н
существовала только  в  пределах  верхней  и  наиболее  имущей  общественной
прослойки. Все прочие обширные районы Микенского царства, не  говоря  уже  о
прочей Греции, и вся масса свободного населения той  эпохи  не  пользовались
рабским трудом, а  продолжали  существовать  по  прежним  нормам  родовых  и
племенных общин или союза племен.
   в)
   Независимо  от  хронологии  и  территориального  распространения   ранняя
рабовладельческая формация и сама по себе имела мало  общего  с  позднейшим,
классическим рабовладением, так  как  только  крайние  полюсы  общественного
развития содержали здесь в  себе  более  или  менее  резкое  различие  между
свободными  и  рабами,  а  все,  что  находилось   между   этими   полюсами,
представляло собою смешение свободы и рабства и даже множество  типов  этого
смешения16.
   г)
   Отсюда  мы  должны  сделать  несколько  важных  выводов.  Прежде   всего,
использование рабского труда не вело здесь родоплеменную структуру  общества
к разложению,  как  это  было  позже,  в  период  восходящего  классического
рабовладения. Наоборот, особенно если  иметь  в  виду  абсолютизацию  власти
царя,  бывшего,  по  Марксу,  олицетворением  самой  родовой   общины,   эта
родоплеменная структура общества в данный период скорее  только  укрепилась.
Во всяком случае родовое сознание,  отличая  себя  от  рабского  элемента  в
обществе,  приходило  здесь  к  оформлению   и   углублению   самого   себя,
превращалось в устойчивое  и  оформленное  самосознание  и  создавало  более
крепкую и оформленную мифологию.