деле  они  не
существуют, а существуют только атомы и пустота. В "Подтверждениях" он, хотя
и обещал  приписать  ощущениям  силу  достоверности,  но  ничуть  не  меньше
осуждает их. А именно, он говорит: "В действительности  мы  не  воспринимаем
ничего истинного, но [воспринимаем лишь] то, что изменяется в зависимости от
состояния нашего тела и входящих в него и  оказывающих  ему  противодействие
[истечений от вещей]".
   И  еще  он  говорит:  "Много  раз  [много]  было  показано,  что  мы   не
воспринимаем, какова в действительности каждая [вещь] есть и какие  свойства
в действительности ей не присущи" (68 В 9 - 10,  Маков.  86).  Так,  принцип
абсолютной множественности оказывается той  критической  точкой,  в  которой
объективизм досократики переходит в свою противоположность, в субъективизм и
антропологию. Демокрит уже торжественно заявляет: "Человек - это то, что  мы
знаем все" (В 165). И тут определенный поворот от космологии к антропологии.
В этом суждении, как и в предыдущем рассуждении Демокрита,  скептицизма  нет
уже по одному тому, что  здесь  проповедуется  самое  настоящее  объективное
бытие (в виде атомов и пустоты). Но совершенно ясно также и то, что вся  эта
зрелая и перезрелая философия индивидуальности уже стоит на путях, ведущих и
к антропологии и к скептицизму.
   Атомисты - не скептики, потому что они учат об атоме и пустоте. Но  какой
ценой  они  избавляются  здесь  от   скептицизма?   Им   приходится   вполне
материальные атомы считать вечными, неразрушимыми, не поддающимися  никакому
внешнему влиянию, обладающими бесконечно большей плотностью и  твердостью  и
по самой своей природе наделенными способностью пребывать в вечном движении.
Все эти свойства атомов, однако, очень легко становились сомнительными,  как
только  возникал  вопрос:  почему  же,  собственно  говоря,  материя   вдруг
наделяется здесь какими-то отнюдь не материальными  свойствами?  Как  только
возникал этот вопрос, тем самым уже создавалась  почва  для  скептицизма,  а
потому и для кризиса  всей  вообще  классической  натурфилософии.  Вероятно,
подобного рода скептические мысли возникали даже у самого  Демокрита.  Среди
обширных материалов по Демокриту попадаются  и  такие  неожиданные  суждения
(Маков. 647): "Я знаю только то,  что  ничего  не  знаю".  И  действительно,
стоило только  хотя  бы  немного  усомниться  в  неразрушимости  вечности  и
бесконечной плотности  атомов,  как  уже  рушилась  вся  объективная  основа
человеческого познания, как его представляли атомисты.
   Ученики Демокрита уже явно вставали на этот скептический  путь.  Метродор
Хиосский (70 В 1) прямо писал: "Я утверждаю, что мы не знаем,  знаем  ли  мы
что-нибудь или ничего не  знаем,  и  вообще  [мы  не  знаем]  существует  ли
что-нибудь или нет ничего". В материалах из Метродора,  собранных  у  Дильса
под этим же номером, указывается, что знаменитый скептик Пиррон  базировался
в своем скептицизме именно на Метродоре, который говорил, "что он  не  знает
даже того, что ничего  не  знает"  (72  А  1).  Другой  представитель  школы
Демокрита, Анаксарх, шел, по-видимому, еще дальше: "А об Анаксархе и  Мониме
[сообщает], что они сравнивали сущее  с  театральной  декорацией  и  считали
сущее подобным тому, что происходит во время  сновидений  или  сумасшествия"
(72 А 16). Демокритовец Гекатей Абдерский считался также и учеником  Пиррона
(73 А 3). Наконец, некий Ксениад Коринфский115, о котором упоминает Демокрит
(68  В  163),  дошел  до  редкого  в  истории  античной   философии   вполне
безоговорочного иллюзионизма (81, где только и приводится этот  единственный
фрагмент): "Все обман и всякое представление  и  мнение  обманывает,  и  все
возникающее возникает из несущего, и все исчезающее исчезает  в  несущее,  в
потенции держась в том же покое, что и у Ксенофана".
   Сам Демокрит не был ни идеалистом, ни субъективистом, ни индивидуалистом.
Но его объективно-космологическая  философия  доходила  до  той  зрелости  и
перезрелости,  когда  человеческому  индивидууму  уже  придавалось  огромное
значение, и стоило сделать только один шаг дальше в  учении  о  человеческом
субъекте, как уже начинала зарождаться скептическая философия,  которую  уже
нельзя было преодолеть методами старого космологизма и которая  приводила  к
идеализму Сократа, Платона и Аристотеля.
   VIII. ОБЩИЙ ОБЗОР ГРЕЧЕСКОЙ ЭСТЕТИКИ ПЕРИОДА РАННЕЙ КЛАССИКИ 1.  Основные
понятия
   1. Математический характер античной эстетики
   Каждая вещь обладает определенной совокупностью свойств, которые,  взятые
вместе, образуют  вещь  как  целое.  Но  каждое  свойство  или  часть  вещи,
рассматриваемые сами по себе, теряют свою связь с вещью, как с  целостью,  и
вещь, таким образом, распадается на ряд других вещей. Напротив, каждая часть
вещи, ее свойство или ее момент, взятые в  свете  целого,  уже  не  являются
просто частями вещи, а  тем,  что  можно  назвать  ее  элементами.  Согласно
античным представлениям, каждая вещь есть целость, состоящая из элементов.
   Элементы, поскольку они связаны с вещью как с целостью, связаны  также  и
между собою. Иными словами, они всегда находятся в определенном  структурном
взаимоотношении.  Отношения  элементов  целости   могут   быть   не   только
разнообразны, но и бесконечны. Наиболее типичное отношение их -  превращение
одного элемента в другой. Так же типичны и переходы  от  одного  элемента  к
другому в определенном направлении, с соблюдением  рисунка  этих  переходов.
Типично также воздействие одного элемента на другой, причем воздействие  это
всегда обладает определенным характером, доходящим до строгой закономерности
или остающимся на стадии непосредственной и наглядной данности.
   Можно  называть  целость   множеством,   как   это   делают   математики.
Упорядоченное множество - то, в котором  каждые  два  элемента  находятся  в
определенном отношении; а вполне упорядоченное множество  -  то,  в  котором
каждая  его  часть  (или  подмножество)  обладает  первым  элементом.  Иными
словами, вполне упорядоченным множеством  нужно  считать  такое,  в  котором
решительно все элементы находятся между собою и со всем множеством  в  точно
определенном отношении, образуя везде и во всем точную структуру  элементов.
Известный математик Цермело доказал, что всякое упорядоченное множество есть
вполне упорядоченное множество. Каждая вещь в античном понимании есть не что
иное, как бесконечное и вполне упорядоченное множество (хотя  принцип  этого
упорядочения отнюдь не всегда поддается точной формулировке).
   Между каждыми двумя элементами, как бы они ни были близки друг  к  другу,
мыслим всегда еще и третий  элемент;  а  в  каждой  из  двух  образовавшихся
половин после разделения цельного расстояния  между  двумя  элементами  тоже
мыслимо помещение еще нового элемента и т.д. Таким образом, как бы  ни  было
мало  расстояние  между  двумя  элементами,  оно   может   быть   бесконечно
уменьшаемо. И, в конце концов, оно может быть  доведено  до  той  предельной
точки, которая  уже  не  допускает  помещения  новой  точки,  так  что  весь
промежуток между двумя элементами в  порядке  постепенного  дробления  может
быть  доведен   до   полной   неразличимости   элементов,   до   полной   их
взаимопронизанности. Если бы мы захотели перечислить все возможные отрезки в
пределах какой-нибудь области, например в пределах расстояния между 1  и  2,
то мы получили бы не только бесконечное количество отрезков. Если взять  все
рациональные  числа,  т.е.  те,  которые  получаются  в  результате  четырех
действий арифметики, а также все иррациональные числа, т.е.  те  бесконечные
последовательности дробных чисел, возникающие в результате извлечения  корня
какой-либо степени из того или другого числа,  то  обе  эти  области  чисел,
рациональных и иррациональных, обычно носят название действительных чисел (в
отличие  от   разного   рода   мнимых   величин,   имеющих   совсем   другое
происхождение).  Заменяя  понятие  числа  более  общим  понятием   мощности,
говорят,  что  множество  всех  действительных  чисел   обладает   мощностью
континуума.  Именно  только  континуум  обеспечивает  возможность  появления
бесконечного числа всех родов чисел рациональных и иррациональных, и больших
или малых, так как именно в нем мы находим взаимную сомкнутость  и  взаимную
пронизанность   до   полной   неразличимости   решительно   всех   возможных
действительных чисел.
   Так как всякая целость состоит из структурно  соотносящихся  элементов  и
эти элементы представляются в виде раздельного множества элементов (хотя  бы
и  бесконечного,  и  тогда  бесконечное  множество  такого  рода   элементов
называется счетным множеством), или в виде неразличимого континуума, уже  не
сводящегося к отдельным точкам (хотя бы их было и  бесконечное  количество),
следовательно,  всякая  целость,  смотря  по  точке   зрения,   может   быть
рассматриваема и как счетное множество и как континуум. Бесконечное число не
есть такое стабильное число, которое можно получить путем  последовательного
прибавления единицы к какому-либо конечному числу. Бесконечное число в  этом
смысле является диалектическим прыжком от любого  конечного  числа,  как  бы
велико последнее ни было.  Оно  по  своему  качеству  вполне  противоположно
любому конечному числу. К бесконечному числу можно прибавлять сколько угодно
новых единиц, и оно при этой операции  все  равно  останется  тем  же  самым
бесконечным  числом.  Следовательно,  бесконечность  вообще  не  есть  нечто
стабильное.  Это  есть  никогда  не  кончающийся  процесс   увеличения   или
уменьшения, или, вообще говоря, оно есть любое конечное число, взятое в  его
непрерывном становлении.
   2. Живой организм - основа античной эстетики
   Живое, или организм, возможно только  там,  где  целость  присутствует  в
части  настолько  глубоко  и  принципиально,  что   удаление   такой   части
равносильно разрушению всего целого. Если животный  организм,  например,  не
может существовать без сердца или без легких, то это значит,  что  в  сердце
или в легких присутствует весь организм целиком. Уничтожение сердца  поэтому
есть уничтожение всего организма  целиком.  Это  не  мешает  тому,  чтобы  в
организме присутствовали и такие части, в которых он вовсе  не  присутствует
целиком. Так, например, потеря руки или ноги еще не  означает  смерти  всего
организма. Это - потому, что в ноге или в руке организм не  присутствует  во
всей своей целостной  субстанции.  Итак,  организм  есть  такая  целость,  в
которой  находится  хотя  бы   один   элемент,   содержащий   в   себе   всю
субстанциальную целость до последнего конца  и  самым  решительным  образом.
Следовательно, целость, содержащая в себе элементы, в  которых  эта  целость
присутствует целиком, есть организм, или живое. Таким образом, всякая живая,
или органическая,  целость  состоит  из  бесконечного  множества  структурно
соотносящихся элементов, из  которых  все  или  некоторые  содержат  в  себе
субстанцию этой целости в окончательном виде, будет ли то целость  в  смысле
счетного множества или  в  смысле  континуума.  Поэтому,  согласно  античным
представлениям, во всякой бесконечности  есть  хотя  бы  одна  такая  часть,
которая субстанциально тождественна с целым.
   3. Общественно-историческая практика, лежащая в основе античной эстетики
   То, что  объяснимо  генетически,  не  есть  абсолютная  индивидуальность.
Генетическое   объяснение    ничего    не    оставляет    от    неразложимой
индивидуальности,  оно  дробит  подлежащую  объяснению  вещь  на  дискретное
множество ничем не связанных между собой вещей. Напротив,  индивидуальностью
является только то,  что  объяснимо  не  генетически,  а  само  через  себя.
Подлинно индивидуальное не появляется откуда-то со стороны, но само из себя,
и не отдельными частями, но целиком,  т.е.  творится  "мгновенно".  Подлинно
индивидуальным является художественное  произведение.  Конечно,  практически
художественное произведение творится частями и часто в течение многих лет. В
этом (и только в этом) смысле  к  нему  приложимо  генетическое  объяснение.
Однако еще до всякого "производства" и сочленения частей художник уже  знает
целое, в свете которого части только и имеют  смысл.  И  когда  произведение
создано  и  окончательно  завершено,  то   зритель   или   слушатель   также
воспринимает его  в  полной  целостности.  Это  художественное  произведение
говорит само за себя, не нуждаясь ни в  каких  причинных  объяснениях  (хотя
этих последних может быть и должно быть сколько угодно). Оно  воспринимается
и  формулируется  в  одном  цельном  и   нераздельном   акте   эстетического
восприятия.  Подобно  живой  человеческой  индивидуальности   художественное
(например,  музыкальное)  произведение  находится  в  постоянном   движении,
изменении, и оно само же себя приводит в это движение,  оставаясь  при  этом
самим собою, т.е. сохраняя свой внутренний покой. В этом  смысле  оно  также
имеет  практически   жизненное   и   производственно-утилитарное   значение,
оставаясь в то же время предметом бескорыстного любования и  обладая  вполне
самостоятельной  созерцательной  ценностью.  В  этом  смысле,  наконец,  оно
обладает своей собственной и вполне специфической структурой и движением,  в
то время как самый принцип этой структуры и этого движения  не  находится  в
каком-либо другом месте и не зависит ни от какой другой вещи, но находится в
ней же самой, совершенно от нее неотделим и в самом глубоком существе  своем
вполне с ней тождествен.
   Античная эстетика, особенно в период греческой классики, понимает красоту
как  живое  физическое  тело,  т.е.  как  неделимую  цельность,  в   которой
демонстрируются ее элементы в  их  взаимных  структурных  соотношениях  (все
равно, понимать ли эту цельность как счетное  множество  или  как  множество
мощности континуума). Это объясняется тем, что рабский труд относится к  тем
видам  труда,  в   которых   создаваемая   вещь   возникает   в   результате
непосредственных усилий того, кто ее  создает.  Это  -  ремесленный  труд  в
отличие  от  машинного  производства,  где   производитель   выступает   как
"частичный" работник, создающий не целостную  индивидуальную  вещь,  а  лишь
стандартные детали, из которых  составляются  стандартные  вещи.  И  как  бы
ремесло ни стояло далеко от искусства, как бы рабский труд ни  стоял  далеко
от свободного творчества и как  бы  производитель-раб  ни  стоял  далеко  от
рабовладельца, организатора этого труда, - все  же  рабский  труд,  в  форме
весьма далекой от социального  и  технического  совершенства,  создавал  все
условия для такого творчества вещей, когда они  понимались,  трактовались  и
созерцались в виде цельной и законченной индивидуальности, т.е. в виде такой
неделимости, для которой было недостаточно генетического объяснения, а  было
необходимо объяснение ее из нее же самой.
   Такую  творческую  индивидуальность,  не  объяснимую  генетически,  легко
истолковать как нечто бескачественное и иррациональное,  как  некую  вещь  в
себе, лишенную всяких  определений.  Однако,  такое  понимание  было  бы  не
античным, а по-европейски дуалистическим, почти кантианским.  Античность  не
могла  представить  сущность,  которая  никак  не  являлась  бы,  не   могла
представить явления, которое  не  содержало  бы  в  себе  никакой  сущности.
Поэтому и объяснение вещи из нее же самой  нуждалось  и  в  ее  генетическом
объяснении,   а   это   последнее,    напротив,    нуждалось    и    в    ее
самостоятельно-сущностном объяснении. Только при этом диалектическом условии
сущностное объяснение получало в античной эстетике свое настоящее место.  2.
Число - эстетический первопринцип
   1. Характер античного числа
   Основным принципом эстетики классического  периода  является  число.  Это
число имеет, конечно, мало общего с современным понятием числа. Оно,  прежде
всего, неотделимо  от  вещей,  а  у  иных  античных  мыслителей  даже  прямо
тождественно с вещами.  Оно  не  есть  просто  результат  счета,  но  всегда
содержит в  себе  идею  порядка  и  потому  является  структурной  целостью.
Наконец, оно обладает материально-творческой силой, способной создавать или,
по крайней мере, расчленять вещи, впервые делая их познаваемыми.
   2. Главнейшие представители учения о числе
   С учением о числе выступили пифагорейцы. Но было бы ошибкой считать,  что
подобное учение есть особенность только какой-то  одной  философской  школы.
Прежде всего, древнее пифагорейство в первые 200 лет его существования (VI -
IV вв. до н.э.) охватывает огромное число  мыслителей,  число,  которого  не
знала никакая другая античная философская  школа.  Вышеупомянутое  понимание
числа как творческой цельности конструировано нами  из  массы  пифагорейских
текстов.
   Однако,  чтобы  учить  о  творческих  числовых   категориях,   вовсе   не
обязательно  было  принадлежать  к  школе  пифагорейцев.  Анаксагор   -   не
пифагореец, но учение о бесконечных  множествах  является  у  него  основной
философской концепцией. Учение элейцев об Едином - числовое  учение.  Учение
милетцев    о    сжатии    и    разрежении    первоначала    есть     учение
механико-математическое, т.е., попросту  говоря,  арифметическое,  числовое.
Гераклит и Эмпедокл тоже не были пифагорейцами; тем не  менее  их  учение  о
ритмическом воспламенении вселенной явно носит числовой  характер.  Атомисты
прямо связываются с пифагорейцами, и каждый атом у них есть не что иное, как
геометрическое тело. У Левкиппа (А  15)  "все  сущее  является  числами  или
происходит  из  чисел".  Платон,   особенно   во   вторую   половину   своей
деятельности, - явный пифагореец. Аристотель  -  оппонент  пифагорейцев,  но
учение о целости является  основной  проблемой  и  его  философии.  В  эпоху
эллинизма мы находим целые  философские  школы  неопифагорейства.  И  дальше
учение о числе только нарастает и углубляется. Достаточно привести  хотя  бы
трактат Плотина "О числах" (VI 6)116 или трактат псевдо-Ямвлиха "Теологумены
арифметики" (из которого  много  цитат  содержится  в  собрании  Дильса),  в
котором дается систематическое изложение пифагорейской концепции каждого  из
первых десяти чисел117. Таким образом, учение о числе  как  об  эстетическом
или онтологическом (что для греков одно и то же) первопринципе  без  всякого
сомнения является общеантичным учением.
   3. Число и живой организм
   Необходимо  разобраться,  почему  число  явилось  основным   эстетическим
принципом в античной философии. Мы уже говорили  выше,  что  античное  число
мало похоже на наше понимание числа.  Античное  число  есть  творящая  сила,
приводящая всякую непрерывность к расчленению, к оформлению и к организации,
устанавливающая структурное  взаимоотношение  между  элементами  разделенной
непрерывности и  обладающая  самостоятельной  созерцательной  ценностью.  Не
удивительно поэтому,  что  число  играет  во  всей  античной  эстетике  роль
основного эстетического и художественного первопринципа. Во-вторых, важно  и
то, почему именно число стало играть такую роль, а  не  какой-нибудь  другой
принцип. Дело в том, что в основе античной красоты  лежит  живое  физическое
тело, т.е. нечто внеличное и безличное. Не душа, не дух, не  личность  и  не
субъект является тут эстетическим первопринципом, а именно число, т.е. некая
бескачественная структура. В  таком  случае  и  наивысшее  обобщение  такого
эстетического первопринципа не может обладать каким-либо личностным или хотя
бы просто качественным характером. То, что именно число и единое (как первый
образец  числа)  является  здесь  наивысшим  эстетическим  обобщением,  есть
результат именно телесного понимания  красоты.  Так  как  живое  тело  есть,
прежде всего, организованная целость, то и его обобщение  тоже  должно  быть
организованнейшей и организующей  целостью,  т.е.  числом,  и  прежде  всего
единым. Ч