Тут  действует соприкосновение с той же самой
тайной. Точно так же эта тайна влечет к себе  и точно  так же сильнее  всего
чувствуется  в  неизвестном, в новом. Охватить  ее  или  выразить  в  словах
невозможно.
     Мираж все время остается вдали, на горизонте, раздражая воображение. Но
подойти к нему нельзя, он отступает по мере приближения, как край неба.
     Если человека соблазняет  закрытая дверь и он открывает ее,  то за  ней
сейчас же оказывается другая закрытая дверь.
     Тень проходит между рук и идет впереди.
     Но в погоне за этим миражем, за этой тенью, что-то творится.  И в  этом
тайна великой жертвы,  которую приносит человек в любви. Он идет на костер и
сгорает,  служа чему-то,  чего  он не  знает, и думая, что он  служит своему
наслаждению.
     Мы  окружены какой-то  огромной  жизнью, которой  мы не видим  и  часть
которой  мы составляем. Иногда  проблесками мы  ощущаем ее.  Иногда забываем
опять и начинаем считать реальной и настоящей свою жизнь.
     * * *
     Замечательной  попыткой  обрисовать  наше  отношение  к  "ноуменальному
миру", к  этой "большой жизни" является знаменитый "Диалог о  пещере"  в VII
книге "Республики" Платона.
     --  Представь себе, -- сказал я, -- людей, живущих  в подземной пещере.
Предположи, что эти люди с детства прикованы  цепями к стене так, что они не
могут повернуть головы и видят только  перед собой. Представь себе на стене,
над  головами  прикованных людей, в  глубине  пещеры огонь и  между огнем  и
узниками   дорогу,  отделенную  невысоким  парапетом,  подобным  ширмам,  за
которыми проделывают свои  удивительные штуки  бродячие фокусники. Представь
себе,  что по этой дороге  идут  люди и  несут, подняв над своими  головами,
различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого
рода. И некоторые из идущих говорят, а другие молчат.
     -- Любопытное  сравнение и  любопытных  узников приводишь ты, -- сказал
он.
     --  Да, --  сказал я, -- но они  похожи  на  нас.  Потому  что,  как ты
думаешь, могут ли они видеть от самих себя и друг от  друга что-нибудь кроме
теней противоположной стене пещеры?
     -- Как могут  они видеть что-нибудь  другое,  -- сказал я, -- если  всю
жизнь они не могут повернуть головы.
     -- Но что они видят от предметов, которые  люди  проносят сзади них? Не
такие же  ли тени? И почему  так? И если  они  могут  разговаривать  друг  с
другом, то, как ты думаешь,  не дадут ли они имена тем  вещам, которые видят
пред собою?
     -- Конечно, они должны дать им имена.
     -- И, если в противоположной части пещеры  есть эхо, то, когда  говорит
кто-нибудь из проходящих сзади, не подумают ли узники, что это говорят тени?
     -- Конечно, -- сказал он.
     --  И  они  будут  думать,  что  нет  ничего  истинного,  кроме  теней,
проносимых сзади вещей.
     -- Непременно так должно быть, -- ответил он.
     --  И  если  их  освободить  от  цепей  и  попытаться  избавить  от  их
заблуждений, то как произойдет это? Когда одного из них освободят,  внезапно
заставят встать, повертывать шею, ходить и смотреть на свет, то это причинит
ему  боль  и  страдание, и от непривычного сияния он  не  будет  в состоянии
видеть предметы,  тени  которых  видел  раньше. И что  ответит  он  в  таком
состоянии, если  сказать ему,  что  прежде  он  видел только  призраки и что
теперь, находясь ближе к реальности, лицом к лицу  с  действительностью,  он
видит более правильно? Не начнет ли он  сомневаться в  том, что  видит, и не
подумает ли, что то, что он  прежде видел,  более  истинно, чем  то, что ему
показывают теперь?
     -- Наверное, так, -- сказал он.
     -- И если его заставить смотреть на самый огонь, то  не  почувствует ли
он  боли в глазах и не повернется ли опять к теням, которые может видеть без
боли, -- и  не подумает ли  он,  что тени в действительности более ясны, чем
предметы, на которые ему показывают?
     -- Совершенно так, -- сказал он.
     -- И если его  кто-нибудь возьмет за руку и насильно поведет по крутому
и  неровному подъему  на гору, и не остановится до тех пор, пока не  выведет
его на солнечный свет, то не  будет ли узник,  пока его будут тащить в гору,
одновременно и страдать, и негодовать? И когда он выйдет на свет и его глаза
наполнятся  блеском,  то  будет  ли  он  в  состоянии  видеть  вещи,  теперь
называемые для него истинными?
     -- Конечно, сначала нет, -- сказал он.
     -- Да, и  я  думаю, что  ему понадобится время,  чтобы  начать замечать
вещи, находящиеся там  наверху. Прежде всего и  легче всего он заметит тени,
затем отражения людей и предметов в воде и только после этого  сами  вещи. И
из вещей он легче всего заметит те, которые находятся  на небе; и само небо,
смотря ночью на сияние звезд  и  на сияние луны, увидит  прежде,  чем  днем,
смотря на солнце и на свет солнца.
     -- Не может быть иначе.
     -- И только после всего этого, я думаю, он получит способность замечать
и созерцать солнце не в воде, не  отражение в чужой среде, но само по себе в
его собственной сфере.
     -- Необходимо так будет.
     -- И после этого он начнет  рассуждать сам с собою относительно солнца,
скажет себе, что солнце  производит времена года и  управляет всеми вещами в
видимом мире и что оно есть некоторым образом причина всех вещей, которые он
раньше видел. И когда  он вспомнит место, где он  раньше жил,  и то, что там
считалось  мудростью,  и  своих товарищей по  заключению,  то  разве  он  не
почувствует себя счастливым от происшедшей с ним перемены?
     -- В высшей степени, конечно.
     --  И если там  были какие-нибудь почести и награды для тех, кто  лучше
замечал  проходившие тени и лучше помнил,  какая  прошла  впереди,  и  какая
позади,  и  какие вместе  -- и по этим  наблюдениям был способен предсказать
вперед, что случится, --  то захочет ли он этих наград? Будет  ли завидовать
тем,  кто  там  пользуется почетом  и властью?  И  не предпочтет ли он лучше
страдать и терпеть что угодно,  чем обладать  такими мнениями и  жить  таким
образом?
     -- Я думаю, -- сказал он, -- что этот человек согласится лучше выносить
все, что угодно, чем жить таким образом.
     -- И подумай  дальше, -- сказал я. -- Если такой человек опять сойдет в
пещеру и сядет на прежнее  место,  то не наполнятся ли темнотою  его  глаза,
вследствие того, что он пришел с солнечного света? И  если  он теперь должен
будет  высказывать  свое  мнение о  проходящих тенях  и  рассуждать  о них с
людьми, которые были вечно прикованы, то, пока его глаза  опять не привыкнут
к темноте (что не сделается скоро), не будет ли он возбуждать смех узников и
не  скажут ли  они,  что, поднявшись так высоко,  он вернулся с поврежденным
зрением? И если кто-нибудь захочет освободить  узников и повести их к свету,
то не  предадут ли они его смерти, если только будут в состоянии наложить на
него руки?
     -- Без сомнения так, -- сказал он, -- они предадут его смерти.
     -- И вся эта  картина, друг Глаукон, -- сказал я, -- относится к нашему
предыдущему разговору, потому что, если ты сравнишь  всю область,  доступную
нашему зрению, с описанной тюрьмой и свет  огня в  тюрьме  с сиянием солнца,
подъем вверх на гору с восхождением души в интеллектуальный мир, ты  поймешь
значение того, что я хотел сказать...
     ...И ты поймешь, что прибывший оттуда сюда неохотно будет участвовать в
человеческих делах, и душа его не  захочет расставаться с вещами,  виденными
там  наверху...  И  тебя не  будет удивлять,  что  человек,  вернувшийся  от
божественного  созерцания  к человеческому злу, будет вести  себя неловко  и
казаться смешным...  В этом не будет  ничего  удивительного. Потому что если
человек обладает рассудком, то он должен  помнить,  что  может  существовать
расстройство  зрения  двух  родов,  происходящее  от двух разных  причин  --
первое, когда мы переходим из света в темноту,  и второе, когда мы переходим
из темноты  на  свет.  И когда человек рассудит, что то  же  самое бывает  с
душой, то  он, видя кого-нибудь растерянным  и  не замечающим ничего  кругом
себя, не будет  смеяться  безрассудным образом, но  подумает, что это -- или
душа,  пришедшая  из  более  блестящей  жизни,  чувствует  вокруг себя  мрак
невежества   --   или,  переходя  от  полного  незнания   к  более  светлому
существованию, наполняется ослепляющим  сиянием, и  он  поздравит  одну с ее
судьбой и жизнью и выразит сострадание к судьбе и жизни другой.


      ГЛАВА XIV
     Феноменальная и ноуменальная сторона человека. --  "Человек в себе". --
Как  мы  познаем  внутреннюю  сторону  человека?  --  Можем ли мы  узнать  о
существовании  сознания,  находящегося  в  не  аналогичных  нашим   условиям
пространства?  --  Мозг  и   сознание.   --  Единство  мира.  --  Логическая
невозможность  одновременного существования духа и материи.  -- Или все дух,
или все материя.  -- Разумные  и  неразумные действия  в природе  и  в жизни
человека. -- Могут ли существовать разумные действия рядом с неразумными? --
Мир как случайно создавшаяся механическая игрушка. -- Невозможность сознания
в  механической Вселенной. -- Невозможность  механичности  при существовании
сознания.  -- Факт человеческого сознания, нарушающий механическую  систему.
-- Сознания  других разрезов мира. --  Как  мы можем узнать о них? -- Шестое
измерение.  -- Кант  о  духах. --  Спиноза  о  познании  невидимого мира. --
Необходимость интеллектуального определения того,  что  может быть и чего не
может быть в ноуменальном мире.
     "Человек" заключает в себе все три указанных рода  явлений. Мы называем
"человеком"  известного  рода  комбинацию  явлений физических,  жизненных  и
сознания.  Явления сознания мы в себе чувствуем,  ощущаем и сознаем; явления
жизни  и физические явления  наблюдаем и заключаем о них на основании опыта.
Чужих явлений сознания, то есть мыслей, чувств, желаний другого человека, мы
не ощущаем, и о том, что они у него есть, мы заключаем на основании его слов
и  на  основании аналогии с самим собою. Мы знаем, что у нас самих известным
поступкам  предшествуют  известные мысли и  чувства. И, когда мы видим те же
поступки  у другого человека, мы заключаем, что он думал и чувствовал то же,
что и мы. Аналогия с  самим  собой -- это наш  единственный критерий и метод
для суждения и умозаключения о явлениях сознания  других  людей, если  мы не
можем сообщаться с  ними  или не хотим верить тому, что они нам говорят  про
себя.
     Если  предположить,  что  я  жил   среди  людей,  не  имея  возможности
сообщаться с ними и не  имея возможности делать заключения по аналогии, то я
был бы  окружен движущимися  и действующими автоматами,  смысл и  значение и
причины действий которых  были бы для  меня совершенно темны. Может быть,  я
объяснял  бы их  действия  "молекулярным движением",  может быть,  "влиянием
планет",   может   быть,   "спиритизмом",    может   быть,   "случайностью",
непроизвольной комбинацией причин,  но  во  всяком случае сознания в глубине
этих действий я бы не видел и не мог видеть.
     О  существовании "души"  я  вообще могу  заключить только по аналогии с
самим  собою.  Я знаю, что  известные  явления во  мне  связаны с обладанием
душой. Когда  я вижу те же явления  в другом человеке, я заключаю, что  и он
обладает душой (понимая под "душой"  комплекс явлений  сознания).  Но  прямо
убедиться  в существовании души у  другого человека я не  могу. Изучая людей
только  со  стороны,  я находился бы по  отношению  к ним буквально в  таком
положении, в каком, согласно Канту, мы находимся к окружающему нас миру.  Мы
знаем только наш способ его познания. Мира в себе мы не знаем.
     Таким образом, для  познания человека в  себе (то есть сознания) у меня
два способа  --  аналогия  с самим собой и общение моего  сознания  с другим
сознанием, обмене  мыслей.  Без  этого  -- человек для  меня только феномен,
движущийся автомат.
     Ноумен  человека --  это его сознание и все, что  заключает в  себе это
сознание и с чем оно человека связывает.
     В "человеке" для  нас открыты  оба мира,  хотя ноуменальный мир  открыт
мало  и  слабо,  благодаря тому,  что он  познается  нами  через  посредство
феноменального.
     Ноуменальное,  значит постигаемое  умом  и характерное  свойство  вещей
ноуменального мира, -- заключается в том, что  они не могут быть познаны тем
же   способом,  как  вещи  феноменального  мира.  Мы  можем  предполагать  о
существовании вещей ноуменального  мира,  находить  их путем  умозаключений,
открывать по  аналогии, чувствовать их, вступать с ними в какое-то  общение,
-- но мы не можем  их  ни видеть, ни слышать, ни осязать, ни взвешивать,  ни
мерить, ни фотографировать, ни разлагать на химические элементы или на число
вибраций. Ноуменальный мир -- или мир причин, это для нас мир метафизических
фактов.
     Таким образом, сознание со всеми его функциями и со всем его содержимым
-- с мыслями, с чувствами, с желаниями, с волей относится к  метафизическому
миру. Ни  одного  элемента сознания  мы не можем познать объективно. Эмоцию,
как  таковую, нельзя видеть,  так же как нельзя  видеть стоимость монеты. Вы
можете  видеть,  что написано  на монете,  но  стоимость  ее  вы  никогда не
увидите. Мысль нельзя сфотографировать, так же как нельзя представить себе в
пузыречке    "тьму   египетскую".   Думать   иначе,   экспериментировать   с
фотографированием мыслей -- это значит просто  не уметь логически думать. На
валике фонографа есть царапины, повышения  и понижения, но  звуков нет.  Кто
будет  держать у  уха валик  фонографа,  надеясь  что-нибудь  услышать,  тот
наверное ничего не дождется.
     * * *
     Заключая  в  себе два мира, "человек"  дает нам  возможность  понять, в
каком отношении один к другому находятся эти два мира во всей природе.
     Раньше мы пришли к  выводу, что ноумен вещи заключается  в ее функции в
другой сфере, в  ее значении, непонятном в данном разрезе. Затем мы пришли к
заключению, что  число значений  одной и той  же  вещи в различных  разрезах
должно быть  бесконечно  велико  и бесконечно  разнообразно,  что оно должно
делаться  собственной  противоположностью, возвращаться  опять  к началу  (с
нашей точки зрения) и  т.д. и т.д., бесконечно расширяясь, опять суживаясь и
пр. и пр.
     И нужно помнить,  что ноумен и феномен не есть различные вещи, а только
различные стороны одного и того же. Причем феномен есть конечное выражение в
сфере нашего познания органами чувств бесконечного ноумена.
     С  нашей точки  зрения  мы  совершенно  одинаково  можем  сказать,  что
известный феномен  или  известная группа феноменов  с  ноуменальной  стороны
выражаются  сознанием   какой-то  бесконечной  и   бесконечно  разнообразной
сущности',   или  что   бесконечное  и  бесконечно  разнообразное   сознание
выражается для нас тем или другим определенным явлением.
     Феномен есть трехмерное выражение данного ноумена.
     Эта трехмерность зависит от  трехмерных форм  нашего познания, то  есть
говоря просто, от нашего мозга, нервов, глаз и кончиков пальцев.
     В  "человеке" мы  нашли, что  его ноумен -- это сознание,  что именно в
сознании лежит разгадка непонятных со стороны функций и  значений  человека.
Что такое сознание  человека, как не его функция, непостижимая  в трехмерном
разрезе  мира? Действительно,  если мы  будем всеми доступными нам способами
объективно, со  стороны изучать и  наблюдать  человека, мы никогда не найдем
его  сознания  и  не  определим функции этого  сознания.  Мы должны  сначала
осознать  свое сознание,  затем или вступить в  разговор  (знаками, жестами,
словами)  с другим человеком, начать с ним обмен мыслями и на  основании его
ответов вывести  заключение, что он обладает сознанием, --  или заключить об
этом на основании внешних признаков (одинаковые с нами действия в одинаковых
обстоятельствах). Прямым методом  объективного исследования  без помощи речи
или без  помощи заключения, по аналогии, мы  в  другом человеке сознания  не
найдем.  Что  недоступно  прямому  методу  исследования, но  существует,  то
ноуменально. И, следовательно, мы не будем в состоянии определить функции  и
значения  человека  в   ином  разрезе   мира,  чем  мир  геометрии  Эвклида,
единственно  доступный  "прямым методам  исследования". Поэтому мы с  полным
правом можем рассматривать "сознание  человека"  как его  функцию  в разрезе
мира,  отличном  от   того  трехмерного  разреза,  где  функционирует  "тело
человека".
     Установив это, мы можем  задать  себе  вопрос: не  имеем  ли  мы  права
сделать обратное заключение и рассматривать неизвестную нам функцию "мира" и
"вещей" вне трехмерного разреза, как их сознание.
     Наш обычный позитивный взгляд рассматривает сознание как функцию мозга.
Без мозга мы не можем представить себе сознания.
     Макс Нордау, когда  он захотел представить  себе "мировое  сознание" (в
"Парадоксах"), должен  был сказать, что мы не можем наверное утверждать, что
где-нибудь в бесконечном пространстве Вселенной не повторяется в грандиозном
масштабе  та же  самая  комбинация  физических и химических элементов, какая
составляет  наш мозг. Это  очень  характерно и типично  для  "положительного
знания". Желая представить себе "мировое сознание", позитивизм прежде  всего
должен представить себе гигантский мозг. Не чувствуется ли здесь сразу нечто
из двумерного и  плоского мира? В самом деле,  идея гигантского мозга где-то
за звездами показывает удивительную  бедность и  слабость позитивной  мысли.
Эта мысль не может выйти из обычной колеи, у нее нет крыльев для полета.
     Представим  себе,  что  какой-нибудь  любознательный житель Европы XVII
столетия  пытался  представить себе  средства  передвижения  XX  столетия  и
рисовал  себе  огромную  почтовую  карету  величиной  с  большую  гостиницу,
запряженную  тысячью  лошадей. Он был бы  очень близок к истине, но в то  же
время и бесконечно  далек  от  нее. А  между тем в  его время уже были  умы,
которые видели по правильным линиям, уже намечалась идея парового двигателя,
уже появлялись модели...
     Мысль,   высказанная   Нордау,   напоминает    излюбленные   построения
обывательской  философии, что планеты и  звезды видимого мира --  это только
молекулы какого-то  большого тела, ничтожную часть которого  составляет наша
Вселенная...
     "Может  быть,  вся  Вселенная  лежит  в мизинце какого-нибудь  большого
существа,  --  говорит философствующий обыватель.  --  И  может  быть,  наши
молекулы --  тоже  миры. Черт  возьми,  может быть,  у  меня в  мизинце тоже
несколько Вселенных!" И обывателю  делается страшно.  Но все эти рассуждения
только большая карета. Подобно этому  рассуждала одна  маленькая  девочка, о
которой  я раз  читал,  кажется, в  "Theosophical Review".  Девочка сидела у
камина;  рядом  с ней спала  кошка. "Вот кошка спит, -- думала  девочка,  --
может быть, она видит во сне, что она не кошка, а маленькая девочка. А может
быть, я на самом деле совсем не маленькая девочка, а кошка; и только вижу во
сне,  что  я маленькая  девочка..."  В  следующее  мгновение дом  оглашается
неистовым криком -- и родителям маленькой девочки стоит очень больших трудов
убедить ее, что она не кошка, а на самом деле маленькая девочка.
     Все это показывает, что философствовать нужно с некоторым умением. Нашу
мысль окружает очень много тупиков. И позитивизм тупик сам по себе?
     * * *
     Наш анализ  явлений и установленное нами отношение  явлений физических,
жизни  и сознания позволяет нам совершенно определенно сказать, что  явления
сознания не могут быть функцией мозга, то есть функцией явлений физических и
физико-химических -- или  явлений низшего порядка. Мы установили, что высшее
не может быть функцией низшего. А разделение высшего и низшего основано тоже
на совершенно реальном факте различной потенциальности разных родов явлений,
-- различного количества заключающейся в  них (или  развязанной