ного пользования, знакомые и незнакомые приглашались к столу, воздерживались от всяких процессов и споров, дружески беседовали даже с врагами, снимали с пленников их цепи. Когда же в 359 году в Рим пришло известие о том, что, наконец, после 10-летней осады взяты Веи, то по этому поводу, как рассказывает Ливий в той же книге, была такая чрезвычайная радость, что еще до решения сената все храмы были полны римских матерей, которые благодарили богов, и сенат распорядился, чтобы в течение 4-х дней - в течение большего количества дней, чем в предыдущие войны - молились богам и благодарили их.

К ЛЕКЦИИ ОДИННАДЦАТОЙ.
(9) Так, ученый исследователь Э. Рёт (Е. Roth) в согласии с моими собственными результатами, к которым я пришел только другим путем, говорит в уже указанном сочинении об египетском и зороастровском вероучениях: "Всем древним религиям обще то явление, что имена богов вначале были не чем иным, как простыми именами нарицательными, потому что они означали лишь вещи - ветер, воду, огонь и т. п. - и понятие личного существа еще совсем с ними не было связано. Это понятие развилось лишь впоследствии и мало-помалу из тех свойств, которые приписывались божественному существу, и таким образом произошло его собственное имя от одного из тех прозвищ, которые первоначально прилагались в большом числе к божественному существу для обозначения его различных свойств. Чем ближе поэтому понятие бога стоит к своим исходным моментам, тем оно делается все более неопределенным, так что имя бога в конце концов растворяется в простом имени вещи или в слове, обозначающем свойство".

К ЛЕКЦИИ ДВЕНАДЦАТОЙ.
(10) Приведенная здесь цитата взята из примечаний Диониса Фоссия к сочинению Маймонида "Об идолопоклонстве". Тот смысл, в котором я ее здесь употребил, правда, не выражен там буквально, но если эту цитату сопоставить с другими, например с цитатами из книги Эйзенменгера о иудействе ^приведенными в "Сущности христианства", где буквально значится, что мир существует лишь ради иудейства, то. можно убедиться, что она имеет указанный смысл.

(11) Как нельзя вывести из монотеистического бога, как существа, от природы существенно отличного, многообразие природы и существующие вообще в ней различия, точно так же нельзя вывести из него в частности многообразие человеческой природы и существующие в ней различия с их последствием - правом на существование различных религий. Из единства монотеистического существа, существующего в мыслях, следует лишь единство и одинаковость людей, а следовательно, и единство веры. Существующие в человеческой природе различия и ее многообразие, на которых основываются религиозная терпимость и индифферентизм, берут свое начало лишь из политеистического принципа чувственного воззрения. Что я не единственный человек, что кроме меня имеются еще и другие люди, это ведь говорит мне лишь чувство, лишь природа; внутренний же квакерский свет, бог, отличный от природы, сущность разума, отделенная от чувств, говорит мне лишь, что существую Я, один, и требует поэтому от другого человека, если бы таковой нашелся, чтобы он думал и верил, как Я, ибо перед реальностью монотеистического единства исчезает реальность различия, реальность другого, она лишь простая иллюзия чувств: "Все то, что не бог, есть ничто, то есть все то, что не есть Я, есть ничто". Если поэтому с верой в единого бога сочетается терпимость по отношению к инаковерующим, то в основе этого бога лежит многообразное и терпимое существо природы. "Натурализм, - говорит К. Ф. Бардт в своей "Оценке естественной религии" 1791 г., - по своей природе ведет к терпимости и свободе. Он ведь сам не что иное, как вера в субъективную истину" и так далее "Но сторонник положительной религии считает лишь свою веру истинной, потому что бог, мол, открыл ее ему, и не может, стало быть, равнодушно взирать на различия, потому что для него каждое различие есть отступление от того единственного, во что бог, как он полагает, приказал верить". "Могу ли я любить того, кого мои бог ненавидит и кого мои бог на веки вечные передал дьяволу?" Но что или кто является богом естественной религии? "Бог любви, который находит свое собственное блаженство в том, чтобы оказывать благодеяния своим созданиям и делать их счастливыми"... "Если бог есть любовь... в таком случае человеколюбец есть полное подобие бога". Но кто любит какое-либо существо, тот признает его индивидуальность. Кто любит цветы - любит все цветы, радуется их бесконечному разнообразию и дает каждому цветку то, что отвечает его индивидуальной природе. Но что является принципом, или причиной, этих бесконечных различий и индивидуальностей, раскрываемых перед нами чувствами? Природа, сущность которой и есть это разнообразие и индивидуальность, потому что она не духовное, то есть абстрактное, метафизическое, существо, как бог. Бог, разумеется, также изображается, как "бесконечное множество различий", но это множество заимствовано лишь от природы и ее воззрения. Что же такое, стало быть, бог естественной религии? Не что иное, как природа, но представленная в виде личного, чувствующего, благожелательного существа, не что иное, следовательно, как антропоморфизм природы. Должен я по этому поводу также заметить, что не только язычники, но и христиане - отнюдь не только пантеисты - постоянно соединяют природу с богом и даже их друг с другом отождествляют, то есть ставят природу на место бога. Вот несколько примеров. И. Барклай говорит в своем "Зерцале душ":
"В обычаях этих народов выступает богатство природы, которое дало возникнуть под покровом сходства внешних проявлений столь многим различным привычкам и направлениям воли". Даже Меланхтон в своей "Психологии" говорит о желчном пузыре: "Устрояющая природа его мудро спрятала", - и далее о легком: "...с какой целью природа расположила легкое вокруг сердца, можно усмотреть из его функций". И Эразм в своем "Собрании пословиц" объясняет выражение "сражаться с богами" таким образом: по примеру титанов сражаться с богами - значит противоборствовать природе?

К ЛЕКЦИИ ТРИНАДЦАТОЙ.
(12) Это особенно явствует из представления о смерти вообще, величайшем зле в глазах необразованного человека. Человек первоначально не знает, что такое смерть, и еще менее, какова ее причина. Человек - абсолютный эгоист; он не может себе мыслить отрицания своих желаний, и, следовательно, конца своей жизни, ибо он ведь хочет жить. Он вообще ничего не знает о природе, ничего о существе, отличном от человеческого существа и воли; как же мог бы он представить себе смерть как нечто естественное или даже необходимое? Смерть поэтому имеет для него человеческую, личную, произвольную причину; но смерть есть бедствие, некое зло, стало быть, причина ее есть зависть богов, не желающих человеку ни счастья, ни радости ("Ты завистлив, Гадес!" - говорится в одной эпиграмме Эринны), или гнев богов из-за какого-нибудь причиненного им оскорбления (так, например, жители острова Тонга верят, по свидетельству В. Маринера в его книге "Известия об островах Дружбы, или островах Тонга", что всякая человеческая беда причинена богами за нерадение о религиозных обязанностях), или одна лишь злоба духов и людей, находящихся с ними в сношениях, волшебников. Луллы (в провинции Чако) приписывали, по свидетельству Шарлевуа (История Парагвая, т. 1), все болезни, за исключением ветряной оспы, злобе невидимого животного, не отличающегося, впрочем, от "духа"; чикиты же, по свидетельству того же Шарлевуа (т. 2), наоборот, верили, что женщины являются причиною всех болезней. У кафров если волшебник, повелевающий стихиями, не может вызвать дождя, то это значит, что в этом отсутствии дождя повинен какой-нибудь человек, который потом намечается волшебником и убивается (Ausland, май 1849). Так, например, кхандами в Гондване смерть приписывается магическим силам отдельных лиц и богов, ибо смерть согласно их вере не есть необходимый удел человека, который, собственно говоря, бессмертен (совсем как у христиан) и которого настигает смерть лишь в том случае, если он оскорбил какое-либо божество, либо если лица, желающие ему зла и располагающие сверхъестественными силами, причиняют ему смерть. Все, например, смертные случаи, происшедшие от нападения тигров, приписываются подобным лицам, потому что тигр согласно верованиям кхандов (а также и христиан, по крайней мере, правоверных) создан для пользы людей, но разгневанные боги или волшебники пользуются им для своих целей (Ausland, январь 1849 года). Из этих представлений о причине и существе смерти и всех других зол вытекают и человеческие жертвоприношения и все другие беды, которые человек причиняет себе и другим, побуждаемый религией. Разумеется, не только из них, потому что какое бесчисленное количество людей не истребляла только огнем и мечом одна лишь вера в бессмертие! Богу нравится смерть человека, то ли из зависти и чувства мести, то ли из какого другого личного побуждения, стало быть, надлежит в его честь и для его удовольствия убивать людей. Но всего очевиднее наслаждается кровью человека бог войны, ибо лишь от смерти врага зависит победа, милостивый подарок бога войны; неудивительно, стало быть, что этому богу в особенности приносили человеческие жертвы. Богу вообще доставляют удовольствие страдания и муки человека, каковы бы ни были причины этого, и, следовательно, для того, чтобы ему нравиться, чтобы завоевать его расположение, необходимо добровольными жертвами и муками предупредить недобровольные.

(13) Дословно, впрочем, в переводе А. Шлегеля, это значит: я есмь вечное время (le temps infail-lible согласно Вилькинсу во французском переводе 1787 года), я - всевидящая и всепожирающая смерть, я - начало будущего.

К ЛЕКЦИИ ЧЕТЫРНАДЦАТОЙ.
(14) "Ты согласен, стало быть, с бессмысленным мнением номиналистов, которые не признают никакой другой всеобщности, кроме понятий и имен? Да, но я полагаю, что я тем самым присоединяюсь к очень разумному мнению; ибо скажи, ради бога, ты, который признаешь общие сущности и притом признаешь их существующими, что ты воспринимаешь в мире, что не было бы единично? В высшей степени единичен бог (singulanssinius est deus), единичны все его существа, данный ангел, данное солнце, данный камень, короче говоря, нет ничего, что не было бы отдельным существом. Эта мысль, впрочем, встречается также и у других, например у Скалигера. Ты говоришь, что есть, например, человеческая природа, которая всеобща. Но в чем же выражается эта всеобщая природа? Я, по крайней мере, вижу данную человеческую природу Платона, данную человеческую природу Сократа, и всегда эти природы единичны. Если ты более проницателен, то скажи же мне, в чем ты усматриваешь другую, всеобщую природу? так как имеется много индивидуумов, говоришь ты, то имеется, стало быть, во всех них одна общая природа. Так? но как ты это доказываешь? Мне, по крайней мере, довольно, что я имею одну единичную, и тебе довольно, что бы ты ни говорил, одной единичной;
что касается меня, то я не вижу никакой природы, которая была бы нам обоим обща, которая была бы одна и та же в тебе и во мне. У тебя есть твое тело, твоя душа, твои отдельные части, твои дарования, у меня также есть мои собственные. Что же такое, следовательно, эта природа, которая одинакова во мне и в тебе?.. Ты говоришь, и притом с большим успехом: не присуща ли та же человеческая природа всем людям даже тогда, когда никто об этом не думает? Но та природа, которая и в самом деле присуща многим, не является ли она и в самом деле всеобщей? Я, разумеется, признаю, что человеческая природа присуща многим даже тогда, когда никто об этом не думает, но я при этом прибавляю, что она многообразна. Ты хотел сказать, что она одна, чтобы утверждать ее всеобщность, но я говорю, что она многообразна, чтобы утверждать существование отдельных натур... Скажи, пожалуйста, когда говорится: Платон - человек, есть ли в этом тезисе сам Платон человек или кто другой? Разумеется, не кто другой, как он сам; и точно так же, когда говорится: Сократ - человек, то человеком здесь является не кто другой, как Сократ сам или существо, от него отличное; так как поэтому человеческая природа является принадлежностью их обоих, то она не одного рода, а двух родов. Итак, возразишь ты мне, это пустая тавтология, когда говорят: Платон-человек, потому что это само говорит за себя. Я отвечаю, что каждое положение, чтобы быть истинным, должно быть идентичным, потому что ничего нельзя говорить такого о предмете, что не являлось бы им самим или не находилось бы в нем" (Гассенди, "Парадоксальные упражнения против Аристотеля"). Конечно, существует всеобщее, но поскольку оно существует, а не является простым мысленным существом, оно есть не всеобщее, а единичное, индивидуальное, так что можно с таким же правом сказать вместе с реалистами, что оно существует, как и с номиналистами, что его нет. Человечество существует в людях, каждый есть человек; но каждый есть особый, от других отличный, индивидуальный человек. И ты можешь лишь в мыслях, но не в действительности отделить то, чем я отличаюсь от других, от того, в чем я с ними схож, следовательно, индивидуальное от всеобщего, не превращая меня в ничто. Действительное есть абсолютное, неотличимое единство; во мне нет ни одной точки, ни одного атома, которые бы не были индивидуальны. Правильно говорит уже поэтому Лейбниц в своей схоластической диссертации "О природе индивидуума", что принцип индивидуации каждого индивидуума это вся его собственная сущность. То, что теологи говорят о боге, а именно, что в нем идентичны субъект и предикат, бытие и сущность, что о нем ничто не может быть сказано, кроме того, что он есть,-это поистине относится и к индивидуальности, к действительности. Но мышление отделяет то, в чем я схож с другими, от того, чем я от них отличаюсь, благодаря чему я индивидуум, - следовательно, предикат от субъекта, имя прилагательное от имени существительного, и делает его самого существительным по той простой причине, что как для его природы - потому что индивидуум, субъект не может этого воспринять - так и для его назначения прилагательное есть главное. Поэтому и бог для абстрактного мышления есть главный предмет, главное существо, хотя, как я это показал в этих лекциях, как и в другом месте, он не что иное, как Thesaurus eruditionis scholasticae, Lexicon philosophi, Catholicon seu lexicon ex diversis rebus contractum, то есть собрание имен, имен прилагательных без существа, без материи, без субстанции, собрание, которое, несмотря на это, делается субстанцией - и притом высшей субстанцией. С точки зрения абстрактного, уже переполненного всеобщностями мышления, выведение общего из единичного представляется неразумным, бессмысленным, ибо с общим в мышлении соединяется понятие существенного и необходимого, с единичным же - понятие случайного, исключительного, безразличного. Мышление подводит, например, бесконечное множество друг с другом рядом лежащих песчинок под общее и коллективное понятие: песчаная куча. Образуя это понятие, я собираю одним взглядом песчинки в кучу, не делая между ними различия, и обозначаю в противоположность к этой куче, как будто бы она была нечто самостоятельное, песчинки, которые я в мыслях или руками одну за другой отбрасываю как отдельные, случайно тут находящиеся, несущественные, потому что они могут быть отброшены без того, чтобы куча перестала быть кучей. Но не являются ли и прочие песчинки кучи отдельными единицами? Что же такое куча, как не множество именно отдельных единиц? Не уничтожается ли она сама, если я отбрасыванию отдельных песчинок не ставлю никакого предела? Но где этот предел? Там, где мыслителю становится скучно возиться с единичными песчинками. Он одним произвольным прыжком перескакивает от песчинок к песчаной куче, то есть от отдельного к общему. Обще - бесконечное, абсолютное мысли, единично - бесконечное, абсолютное чувственности, действительности, ибо существует не только данное отдельное, но и все отдельное, но все отдельное неуловимо, ибо оно имеет свое бытие лишь в бесконечности времени и пространства. Ограничено данное место, но кроме него есть бесчисленное количество других мест, уничтожающих его ограниченность;
ограничено данное время, но этот предел его теряется в потоке прошлого и будущего времени. Но как мышление, по крайней мере абстрактное, устраняет этот предел? Качественным изменением понятий; оно ограниченности данного места противопоставляет вездесущность, то есть не пространственное бытие, ограниченности данного времени - вечность, то есть не временное бытие. Так мышление вообще без дальних слов перескакивает от отдельного к общему и делает его самостоятельным существом, от первого существенно отличным. "Люди гибнут, но человечество остается". В самом деле? Но где же остается человечество, если нет людей? Кто же, таким образом, те "люди, которые гибнут"? Те, кто уже умер и кто живет? Но кто же - человечество, которое остается? Грядущие люди. Но мышление или человек, когда он мыслит, принимает всюду, как это мы видим на данном примере, любую определенную сумму за всю сумму, нескольких индивидуумов за всех и ставит поэтому на место этих пропущенных будущих индивидуумов, с которыми он в мыслях уже разделался, покончил, родовое понятие, человечество. Голова есть палата представителей вселенной, родовое понятие - представитель, заместитель индивидуумов, которые в своей бесконечной действительности не находят себе места в голове. Но именно потому, что родовое понятие есть представитель индивидуумов и что мы при словах - индивидуумы, отдельные - думаем лишь о тех или других отдельных, нам представляется - по крайней мере, в том случае, если мы имеем голову, переполненную родовыми понятиями, и воззрение действительности нам стало чуждым - как нельзя более естественным и разумным выводить отдельное из общего, то есть действительное из абстрактного, сущее из мыслимого, природу из бога. Тем не менее с этим выведением дело обстоит таким же образом, как со средневековой государственно-правовой фикцией, которая делает верхушку государства его фундаментом, согласно которой император, - ведь император есть родовое понятие в области политики, в Риме только император назывался и был общественным лицом, остальные все были лицами частными, - император есть источник и основа всякого права, всякой власти, всякого благородства, тогда как первоначально или согласно действительной истории происхождения имело место как раз обратное: "власть масс", то есть - по понятиям старых времен - "власть свободных людей", предшествовала монархическому принципу.
(15) При мышлении и высказывании, когда уже ради одной преемственности мыслей целое разрывают на части, коим придают самостоятельное существование, когда у индивидуума вырывают желудок из тела, сердце из груди, мозг из головы, когда образуется застывшая идея изолированной индивидуальности, то есть простого призрака, продукта схоластической мысли, - возможно, разумеется, и обратное, а именно, чтобы индивидуум имел своей предпосылкой общее понятие; ибо что такое индивидуум без содержания, без качеств, талантов или сил, которые делают человека человеком, но которые мы в мыслях об индивидууме различаем и делаем самостоятельными, как родовые понятия? То же, что нож, от которого при абстрагировании взяли прочь клинок. Конечно, идея или дело, ради которого я живу, не гибнет вместе со мною; конечно, разум не перестает существовать, если я перестаю думать, но лишь потому, что другие индивидуумы подхватывают это дело, другие индивидуумы думают вместо меня. "Индивидуумы меняются, интересы остаются", но только потому, что другие имеют тот же интерес, что и я, и так же, как и я, хотят быть образованными, свободными, счастливыми людьми.

К ЛЕКЦИИ ШЕСТНАДЦАТОЙ.
(16) О моих в этих лекциях высказанных политических взглядах только следующее коротенькое замечание. Уже Аристотель в своей "Политике", трактующей почти все вопросы современности, но, как это само собою разумеется, трактующей их в духе древнего мира, говорит, что нужно быть не только знакомым с лучшим государственным устройством, но и знать, для каких людей оно годится, ибо и лучшее не для всех подходит. Если поэтому мне у