ел вступительную речь "О пользе и применении демонов для демонстрирования божественной природы". Альтдорф, 1715. Не было ни одного органа человеческого тела, который не служил бы теологии смертоносным орудием против атеизма; доказательства бытия божьего теперь черпались не из идеи совершенства, понятия божества, нет! Они брались теперь из глаз, ушей, сердца, мозга, языка, рук, ног, позвоночника, желудка, половых органов
Лейбниц говорит: "Вспомни, рассказывали, что Аузот Галльский, человек незаурядной учености, не без смысла относил к лучшим доказательствам бытия бога соответствия в различиях половых частей"

Мыслящие естествоиспытатели воздерживались или даже отказывались от стремления отыскивать и пояснять в подробностях цели господни под тем предлогом, что это дерзость, в действительности же потому, что они, как Бэкон и Декарт, уже постигли или хотя бы чувствовали бесплодность телеологии, но только в общем представление о внешней целесообразности было необходимой формой мышления для их духа. Даже превосходный Реомюр, бесспорно один из самых свободомыслящих умов среди естествоиспытателей первой половины восемнадцатого века, принимающий в своих исследованиях чисто объективную точку зрения и даже сказавший: "Наверняка есть особые цели, которые нам известны, но, может быть, их меньше, чем мы думаем" - положение, которое он подкрепил несколькими примерами, - даже он в сущности был несвободен от этого представления. Записки об истории насекомых. Но теология есть образ мыслей, препятствующий исследованию природы. До тех пор пока человек был стеснен представлением о внешней целесообразности, он не мог правильно воспринимать природу путем непосредственного созерцания: между ним и природой стояло представление о находящемся вне мира боге. Материализм, механизм, окказионализм были необходимыми последствиями этого: все живое, все разумное охватывалось понятием бога, который все же мыслился не духовным, не разумным, не живым
Каждый более глубокий взгляд на природу, как, например, положение Гиппократа, что природа без размышления угадывает верные средства, считался ересью, язычеством, атеизмом. Как и во всех других областях, бог вытеснил здесь божественное. Джордано Бруно и Спиноза были единственными, имевшими понятие о внутренней жизни природы и сохранившими эту идею в чистоте. Субстанция Спинозы не обладает разумной способностью (интеллектом), так как она сама по себе есть разумность

Хотя телеология как будто имеет ту хорошую сторону, что она обращает внимание на разумное в природе, но это только видимость, которой не надо давать себя ослепить. Мудрость, разум бога брались только в субъективном значении, мыслились только по аналогии с практическим человеческим рассудком, который употребляет вещи для целей, которые для них самих по себе совершенно безразличны. Поэтому человек всегда оставался вне природы: он не абстрагировался от самого себя, он не возносился мыслью о боге к божественному, выше точки зрения обыденной практической жизни, внешней деятельности. Но как внутренне теология ограничивала и тормозила изучение природы даже в душах друзей природы, так она действовала и внешне в лице теологов, задерживая, тормозя развитие естествознания, как и науки вообще, и тем больше, чем меньше они сдерживали посредством изучения природы свое благочестивое рвение. Достаточно хотя бы вспомнить о судьбе коперниковской системы. Последствия угнетения и враждебности, которые претерпевал научный дух со стороны теологии, мы ощущаем в библиографическом отношении ещё и теперь
Интереснейшие для своего времени, остроумнейшие философские труды, например сочинения Джордано Бруно, Николая Тауреллуса, стали такими литературными редкостями главным образом потому, что ограниченность теологов создала им репутацию атеистических произведений. Но чем же было преступление атеизма? Тем, чем в политике в некоторые хорошо известные времена была государственная измена

Но почему же дух теологии является противоположным философии, науке - ибо, как уже говорилось, философия представляет собой идею науки - духом? Что является верховным принципом этой противоположности? Вот что: фундаментом теологии является чудо, фундаментом философии - природа предметов; фундамент философии - разум, отец закономерности и необходимости, принцип науки; фундамент теологии - воля, прибежище невежества, короче, противоположный принципу науки принцип произвола. Но заметьте же себе следующее: фундамент теологии как партикулярной науки в, её своеобразном отличии от философии и её независимости от философских влияний, от ограничений, которые ставит разум ортодоксального теолога, чтобы избежать опасных последствий или сколько-нибудь удовлетворить себя своими объяснениями, например в утверждении, что воля божья не разнится от; мудрости, сущности божьих и т. п. утверждениях и ограничениях, которые не уничтожают действительного принципа теологии именно потому, что это только утверждения и внешние ограничения

Философия рассматривает законы морали как нравственные отношения, как категории духа, как основанные на самих себе идеи, короче, как законы, теология их считает заповедями бога. Добро является добром для философа потому, что оно хорошо, для теолога потому, что так хочет бог, таково его повеление. То, что говорит бог или у более новых теологов, для которых бог слишком абстрактен, пустое понятие, господь, то и правильно; хорошо ли оно само по себе или нет - это безразлично; воля господня - это источник добра и справедливости; да совершится Же воля господня! Уже Даумер удачно развивал это положение в своих полемических сочинениях. То возражение, которое делает теолог философу, когда последний оспаривает принцип воли божьей как высший принцип, а именно "чего хочет бог ила господь, хорошо, свято, ибо он может желать только хорошее, святое, так как сам свят, следовательно, мое послушание не слепо", - чистый софизм, который, желая опровергнуть противника, признает его правоту. Ибо воля как воля не является основанием добра, но природа этой определенной, божественной, идентичной с идеей добра воли является основанием того, что желаемое им хорошо. Это хорошо, потому что этого желает бог, не как просто желающий, а как желающий свято и хорошо. Воля здесь ставится в зависимость от идеи добра, особый случай (та или иная заповедь) выведен из идеи абсолютного добра. Но именно этого-то теолог и не хочет, этого он не имеет в виду, когда он делает волю принципом. Он подразумевает, что воля как воля, просто воля независимо от природы желаемого, от свойств предмета, воля как (в его понимании) свободный произвол, следовательно, Деспотическая, не имеющая законов и неразумная воля является источником добра. Я хочу - это решающее основание; и меня не заботит суть дела, меня не связывают никакие законы, ведь я господин всего сущего, я законодатель, для меня нет невозможного. "Так я хочу, так я приказываю, и эта воля есть закон" - так говорит, по мнению теологов, господь. Поэтому для теологии что-нибудь свято только потому, что это установлено богом; для философии - в том случае, если это само по себе свято, по той простой причине, что если бы свойства самого предмета не были бы единственно решающим действенным и связывающим основанием, то в конце концов необходимо пришлось бы также признать, что бог не необходимо по своей природе, вследствие своего понятия, но только вследствие акта произвола хорош и свят, что, следовательно, бог сам себя назначил богом; ибо раз делают произвол принципом, то каждая проводимая граница является произвольной, то неразумность является единственно разумным и необходимым следствием, то абсолютная бессмыслица сама является первой сущностью и принципом вещей

Но такое обоснование моральных законов только особый случай. Своеобразной тенденцией теологии вообще является выводить все из бога, а именно из воли божьей. Её высший метафизический принцип, так сказать, - ибо это не принцип мышления, а скорее совсем бессмысленная отговорка, какой глубокой она ни кажется,  принцип, который отнюдь не имеет своего основания только в духе Августина, - это творение из ничего, то есть из воли. Поэтому смешно искать тайны за этим ничем. Ничто есть не что иное, как онтологическое или метафизическое выражение беспочвенного, голого желания. "Почему, - говорит Августин, - бог создает небо и землю... потому что он хочет. Воля божья является причиной неба и земли". Наоборот, тенденцией философии является выводить вещи вообще из естественных оснований, то есть оснований, которые являются материей мышления, из их существ или, выражаясь языком и в духе новых философов, и их идей

Например, на вопрос, как объяснить появление христианства, теология отвечает, не раздумывая, прямо: христианство не имеет естественного происхождения; зачем ломать себе голову, когда все равно ничего не придумаешь? Бог ввел христианство для спасения рода человеческого, ибо он нашел хорошим и целесообразным ввести его. Воля божья - основание христианства. Но философия погружается в глубокое размышление по поводу этого вопроса и только после долгого молчания говорит: ты ставишь мне вопрос, ответить на который по некоторым, хотя по большей част только внешним, причинам нелегко; мне пришлось бы проделать длинный, очень длинный путь, если бы я захотел дать тебе ответ, удовлетворяющий меня самого; разум - это горький, трудный хлеб. Но чтобы показать тебе разницу моего метода, скажу только следующее: для математика было достаточно одного пункта, чтобы привести в движение землю, но философ не так счастлив. Ему нужны две вещи: время и природа. Время разоблачает все тайны, а природа всемогуща, но её всемогущество есть могущество мудрости, а не голого желания

Итак, я начну с природы религии и скажу, выражаясь своим языком: религия - это существенная форма человеческого духа, а именно народного духа. Поэтому различные религии имеют общие основания и, как бы различны они ни были по содержанию, общие законы. Как ни различны восточная и западная философия, не только логические, но также и метафизические законы, формы разума, общие идеи все-таки везде одни и те же; отсюда бросающееся в глаза сходство, отсюда то явление, что даже искусственные выражения, которые кажутся произвольно выдуманными, как схоластическое "Diessheit" (Haecceitas), имеются в санскритском языке. Так же дело обстоит и с различными религиями. Нам или вовсе не следует говорить ни об одной религии язычников, или мы должны признать идентичность между языческой и христианской религиями. Но эта идентичность есть не что иное, как природа религии вообще. Даже в фетишизме имеются, если даже и в отвратительном искажении, в карикатуре, следы сущности религии, следы, которые мыслителю так же важны для проникновения в тайную сущность религии, как состояния неистовства и помешательства для познания психологической сущности человека. Поэтому встречающиеся у различных народов, а именно народов Востока, представления, поражающие своим сходством с христианскими представлениями, являются не остатками какой-либо первоначальной, исторически существовавшей религии или зачатками, предвестниками христианской религии, но возникшими из природы религии, из её внутренних законов, из её сущности, необходимыми, для религии необходимыми представлениями. Законы религии именно и являются необходимыми представлениями; разницу, разумеется существенную разницу, составляет только содержание этих представлений, которое может быть даже нерелигиозным, то есть противоречащим истинной сущности религии. Итак, христианская религия имеет необходимое происхождение, происхождение, обоснованное природой религии. Она должна была быть такой, как она есть, если только она хотела соответствовать сущности религии

Второй корень её происхождения во времени, исторический. Христианская религия могла родиться только в то время, когда она появилась, - во время заката античного мира, во время величайшей испорченности, гибели всех национальных различий, всех национально-нравственных связей, короче говоря, всех принципов, которые несли и двигали старый мир, пока существовали классические народы, были классические времена. Только в такое время могла сформироваться религия, чистая, свободная от каких-либо посторонних составных частей, и принять соответствующий её сущности образ. Как часто бывает, что в совсем плохой, морально и экономически пришедшей в упадок семье в одном из детей сохраняется чистое сердце и глубокое, святое чувство к семье; и это кажется чудом, так как противоречит обычным предположениям и опыту, но тем не менее это естественно и закономерно, ибо горе от раздоров и несогласий вселяет в душу ребенка ужас к ним, ребёнок замыкается в себе, чтобы здесь, в своем внутреннем мире, обрести то, чего ему недостает во внешнем; так же в то время дело обстояло и с христианством. Это верно, что добро узнается через самого себя, но добро узнается через самого себя также, когда его познают с помощью плохого; ощущение несчастья от плохого есть ощущение счастья от хорошего: отсутствие обладания благом часто дает те же результаты, что и обладание им. Прежние языческие философы, жившие ещё в классические времена древнего мира или в то время, когда ещё свежо и живо было воспоминание о них, и сами находившиеся в сложных политических отношениях, мыслили поэтому идею нравственности не с решительной последовательностью, не независимо, не самое по себе, но всегда в отношении к национальным, политическим целям. Отсюда эти отталкивающие и безнравственные в наших глазах, но тогда злободневные и понятные для их общего, направленного на политико-нравственные цели духа мысли древних философов, например относительно общности женщин, вытравливания плода, уничтожения слабых детей. Христианство обязано своей чистотой, своей строгостью, своей последовательностью именно политико-нравственной испорченности своего времени; дух отвернулся тогда от какой бы то ни было политики; вместе с этим скверным миром он отказался от всего мира. Во внешнем мире не было ничего больше, что могло бы привлечь его к себе, очаровать взор, соблазнить сердце. Человек был пресыщен жизнью" наслаждения ему надоели. Жажда наслаждений, сладострастие римского мира были не чем иным, как отчаянным, разрушающим само себя, ненавистным самому себе наслаждением, не чем иным, как облеченной в пышность разрухой. Только во времена такого ничтожества, в таком мире идея нравственности, являющаяся единственно значительным и истинным в христианстве (если по крайней мере принять во внимание его конечную цель, сбросив восточную разукрашенность с действительного смысла посредствующих образов), могла получить такую чистоту. Уже Ламот ле Вайе делает в "О добродетели язычников" следующее замечание: "...самые прекрасные образцы добродетели встречаются в самые испорченные столетия; добродетель укрепляет себя, сопротивляясь греху; и противостояние противоположностей заставляет обе стороны проявляться с двойной силой". Если же христианство с самого начала присоединилось к национальным целям, то это значит только то, что вообще ничто сразу при своем появлении не обнаруживает своей действительной сущности

Если это только что указанное происхождение вашей религии из природы религии и времени покажется вам малопочтенным, слишком будничным, то я напомню о вашей вере в чудеса, которая у вас общая со всеми другими народами. Если вы одинаково много говорите о божественности и внутренней правде учения и если вы, говоря так, проявляете очень либеральное отношение к чудесам и, по-видимому, не придаете им особого значения, то все-таки, когда кто-то выступает в отношении их отрицательно, по вашему гневу в его адрес видно, что чудеса во всяком случае что-то очень важное для вас и что, следовательно, вы говорите одно, а думаете другое. Тот, кто отнимает у вас чудеса, считается у вас нехристианином. Вера в чудеса у вас срослась с христианством, идентична с ним. Но вера в чудеса имеется во всех народных религиях. Поэтому по всем законам правды и разума справедливо следующее заключение: чудо есть естественная потребность, форма представлений народной религии. Чудеса христианства возникли из той же потребности, той же необходимости, что и чудеса язычества. Вера в чудеса - психологический закон; чудеса не только не сверхъестественное, они даже закономерное и соответствующее религиозному духу явление. Вы отличаетесь от язычников только целью, качеством, родом ваших чудес. Поэтому если вы будете стыдиться естественного происхождения вашей религии, то вам следует больше всего стыдиться вашей веры в чудеса, которая имеет очень естественное происхождение. Если вы возразите мне, что ваши чудеса никак нельзя сравнивать с чудесами язычников, так как ваши чудеса истинные, а их ложные, а потому ваша вера в чудеса обоснованная, а их ошибочная, то я отвечу, что вопрос о том, является ли чудо истинным или ложным, вернее, действительно ли оно произошло или выдумано (ибо правда не чудо, даже когда она действительно имеет место, правда - это закон, разум, правило, а не исключение, нарушение закона, необыкновенный случай), - вопрос, совершенно второстепенный и к делу здесь совсем не относящийся; ибо если чудеса язычников и были только выдуманными, ложными чудесами, то все же чудо было для них, как и для вас, потребностью, необходимым представлением их религии. А если вера язычников в ложные чудеса происходит из той же потребности, что и ваша, то в свою очередь ваша вера в чудеса происходит из того же источника, что и вера в чудеса язычников. Ваши настоящие чудеса покоятся на том же самом внутреннем основании, что и их ложные чудеса, каких бы различий между ними вы ни проводили и как бы ни чванились тем, что у вас чудеса служат только для подтверждения истины и потому имеют совсем другой смысл, чем у язычников. Чудо - необходимое представление религии, рассматриваемое как факт, как действительное событие; правильно это делается или нет - это безразлично; вера в чудо есть сущность чуда. Вера не связывает себя с законами разума и природы, следовательно, также с законами исторической правды и действительности
Поэтому в вере в чудеса содержится странное противоречие, она хочет, чтобы чувства человека были последним, самым решительным свидетельством достоверности чуда, и в то же время она отказывает чувствам в истинности и достоверности, уничтожая закономерность чувственного явления, заставляя естественным взором видеть сверхъестественное, то есть противоестественное. Но чудо так же мало может быть объектом чувств, как и объектом разума, мыслящего духа

Если бы, например, вода была превращена в вино, то, чтобы констатировать это чудо как чувственный факт, чудо должно бы было произойти на моих глазах, то есть чтобы я видел, как вода превращается в вино; достоверность чуда досталась бы мне только посредством наблюдения собственными глазами случившегося чудесного процесса превращения; но тогда это было бы чудо, которое в то же время и не чудо, так как я знал бы, как оно произошло. Чтобы устранить всякую возможность обмана, чтобы достичь самой совершенной, бесспорной достоверности, представим себе, что чудо превращения воды в вино происходит не в кружке, а в прозрачном, как кристалл, стакане. Но что же видят мои глаза? Я не вижу ничего, кроме наличия вина вместо воды в стакане, то есть одного естественного предмета вместо другого естественного предмета, не понимая, то есть не увидев, как он туда попал; поэтому я только верю в чудо, но я не вижу чуда; я только вижу, что вино незаметно для меня попало в стакан вместо воды, но в самом чуде у меня нет объективной чувственной уверенности. Мои чувства мне только говорят, что вино в самом деле было вином, а вода была водой и что там, где была вода, мгновение спустя оказалось вино, а не то, что вода превратилась в вино, этот факт, это неестественное и противоестественное творение не факт, это только дело веры. Как пространственная пустота не может быть объектом чувств, опыта, так им не может быть и качественная пустота; бесконечную пропасть, которая лежит между водой и вином, перепрыгивает только вера
Поэтому истинное чудо не имеет объективного отличительного признака от выдуманного, воо