,  старавшихся перекричать грохот
работавших машин, - одним словом, настоящий ад из огня и железа.
   Отец Ваньки работал у прокатного стана, его лицо было точно запечено от
страшного жара  раскаленных добела болванок и  красных полос пропускавшегося
через машины железа.
   Когда он в  смену выходил подышать на двор свежим воздухом,  вся рубаха
бывала мокрая от пота.
   Раз  отец Ваньки вышел на  воздух прохладиться,  простудился и  умер от
горячки через две недели.  Ваньке было тогда девять лет,  и дядя Ипатыч взял
его к себе под домну.
   - В тепле будешь сидеть,  по крайней мере,  -  объяснил он.  -  "Сирота
растет -  миру работник",  -  так старики говорят.  Теперь ты просто Ванька,
потом будешь Иваном,  а ум будет - целый Иван Андроныч будешь. Одним словом,
старайся.
   Дядя Ипатыч выхлопотал Ваньке поденщину по десяти копеек в день.
   Так Ванька и  остался под домной,  где скоро обжился и привык,  точно у
себя  дома.  Работа была  нетрудная в  дневную смену,  а  когда  приходилось
работать по ночам,  Ванька спал на ходу.  Правда,  Ипатыч берег малыша и  не
томил непосильной работой, но не спать ночь было похуже всякой работы.
   - Ничего,  привыкнешь,  -  утешал его Ипатыч. - Уж мы с тобой природные
мастеровые,  -  значит, только старайся. А будешь болтать, очень просто - за
вихры.
   И Ванька старался.
   Доменная печь  казалась Ваньке,  как  и  дяде  Ипатычу,  чем-то  живым:
мальчик  часто  прислушивался к  шуму  доменных фурм,  которыми нагнетался в
поддувало воздух, и ему представлялось, что это дышит сама домна.
   Устройство печи и ее работа были хорошо известны Ваньке еще раньше.  Он
видел,  как  на  пожоге  обжигают руду;  потом,  как  мальчики его  возраста
разбивают ее на мелкие куски,  а  потом эту измельченную руду свозят на верх
доменной печи и засыпают вперемежку с углем.
   Наверху работа шла без перерыва день и ночь,  как и под домной.  Выпуск
чугуна производился два  раза в  день,  и  перед каждым выпуском дядя Ипатыч
делал пробу,  то  есть в  особую форму отливал взятый из  печи расплавленный
чугун, а когда он остывал - разламывал... Если получался мягкий серый чугун,
Ипатыч хвалил "старуху",  а если жесткий,  белый, с лучистым изломом, старик
начинал ругаться.
   Впрочем, он никогда не ругал самой печи, а ругался так, в пространство,
чтобы сорвать сердце.
   Всех рабочих под  домной "обращалось",  как пишут в  заводских отчетах,
около двадцати человек.  Сами рабочие не говорят:  "работать под домной",  а
"ходить под домной".  Тут были и литухи,  то есть рабочие,  которые отливали
чугун  в   постоянные  изложницы  и  в  специальные  формы;   и  формовщики,
приготовлявшие в  особом помещении формы  для  чугунных отливов;  и  простые
рабочие;  и  мальчики,  как  Ванька,  подметавшие сор и  летавшие по  разным
поручениям по всей фабрике.
   Работа под домной была не тяжелая,  и Ванька чувствовал себя на фабрике
совсем хорошо, но нет худа без добра и добра без худа.
   Было одно обстоятельство, к которому Ванька не мог привыкнуть: именно -
когда являлся заводской управитель, которого рабочие прозвали "Карла".
   "Карла"  появлялся  всегда  неожиданно,  точно  вырастал  из  земли,  и
появлялся именно в то самое время,  когда его меньше всего ожидали.  Это был
среднего  роста  белокурый  человек  с  длинными  рыжими  усами  и  козлиной
бородкой.  Зиму и  лето он ходил в коротенькой охотничьей курточке,  заложив
руки в карманы. Он служил в Полуденском заводе больше десяти лет, но рабочие
как-то не могли к нему привыкнуть.
   Главным недостатком "Карлы" была дикая вспыльчивость,  в порыве которой
он  даже начинал прыгать,  как индейский петух,  и  ругаться на трех языках.
Впрочем,  он  был  отходчив,  то  есть  скоро успокаивался и  делался другим
человеком. Дядя Ипатыч уважал "Карлу", потому что по всякому фабричному делу
"он собаку съел", особенно по доменному производству.
   - Точно носом чует,  -  удивлялся Ипатыч,  - ты еще не подумал, а он уж
учуял.
   Что "Карла" был строг и ругался,  это еще ничего;  но рабочие не любили
его главным образом за  то,  что он  всегда держал свое слово:  скажет,  как
топором отрубит. Его нельзя было ни упросить, ни умолить.
   - Мой сказал - конец, - отвечал "Карла" на все вопросы.
   Особенно не  любил  "Карла" прогульных и  послепраздничных дней,  когда
рабочие не выходили на работу.
   - Ти кушаешь каждый день,  я кушаю каждый день,  - коротко объяснял он,
посасывая коротенькую трубочку.  -  Ти должен работать каждый день, я должен
работать каждый день,  всякая скотина должна работать каждый день,  если она
хочет кушать...  Ти будешь пьян,  я  будешь пьян,  весь завод будешь пьян...
Завод знает свою работу, - ему не нужен твой праздник...
   Дядя Ипатыч по праздникам,  когда уходил домой обедать, возвращался под
домну слегка навеселе, и "Карла" грозил ему пальцем, приговаривая:
   - О, я тебе дам праздник на голова. Ти мне козла садил будешь.
   Впрочем,  доменного мастера "Карла" любил  и  часто делал вид,  что  не
замечает его нетвердой походки, красных глаз и заговаривающегося языка.
   - Уж  лучше бы  обругался,  -  бормотал дядя  Ипатыч,  когда управитель
уходил. - Душеньку выматывает, проклятый немчура...
   "Карла" был совсем не немец,  а  чистокровный француз,  и  звали его не
Карлом,  а  Густавом.  А  свою кличку он получил по наследству:  в  соседнем
Кловском заводе служил когда-то управитель, немец Карл Мейер.
   Ванька и боялся немца "Карла" и еще больше ненавидел его. Немец казался
ему таким злым.  Недаром все рабочие боялись его,  как огня.  На  его глазах
"Карла"   отказал   Пимке   Мятлеву,   работавшему   у   обжимочного  молота
подмастерьем,  прогнал из-под домны литуха Спирьку, трех слесарей, - вообще,
сколько народу из-за "Карлы" осталось без работы! Кроме фабрики, какая у них
работа?.. Раньше-то все как хорошо жили, а как прогнал их "Карла", так все и
захудали.  Уволенные рабочие под пьяную руку грозились даже убить проклятого
"Карлу",  и  Ванька понимал их.  Он  сам  иногда думал,  что  хорошо было бы
запустить в "Карлу" хорошим камнем.
   "У, немец проклятый..." - думал про себя Ванька.
   Когда "Карла" ходил по фабрике,  Ванька всячески старался не попадаться
ему на  глаза;  а  когда он приходил под домну,  Ванька прятался куда-нибудь
подальше.  А  вдруг "Карла" возьмет и  откажет ему  от  работы?  Дядя Ипатыч
заметил, что Ванька боится управителя, и любил пошутить над ним.
   - Ужо он тебе задаст,  Ванька... Он и под домну к нам ходит из-за тебя.
"А  что Ванька делает?  А  как Ванька работу исполняет?"  То-то!  И  на тебя
нашлась управа.
   Ванька  больше  всего  любил  свою  домну  зимой.  Все  кругом занесено
саженным снегом.  Зимние дни короткие.  Ветер,  холод,  снег.  А  под домной
всегда и тепло,  и светло,  и уютно -  лучше, чем у себя дома, в избе. Везде
горят огни,  везде кипит работа,  и  все такие веселые.  В  холод работается
легче.


x x x

   Раз  зимой  Ванька устроился спать на  деревянной лавочке,  недалеко от
гудевших фурм.  Было тепло, ему страшно хотелось спать. Дядя Ипатыч сердился
целый  день,  потому что  "старуха" что-то  не  ладилась.  Старик много  раз
подходил  к  фурмам  и  долго  прислушивался  к  их  гуденью,  как  пасечник
прислушивается к гуденью пчел в улье.
   - Не тово... - бормотал он, встряхивая головой. - Старушонка сердится.
   Проба вышла плохая - белый чугун.
   Ночной  выпуск  чугуна производится ровно  в  двенадцать часов.  Ипатыч
хватился Ваньки.
   - Эй ты,  лежебок,  вставай!  -  будил дядя Ипатыч спавшего легким сном
Ваньку.
   Детский сон крепкий,  и Ванька спросонья долго не мог проснуться,  пока
Ипатыч не сунул ему в руки пук лучины.
   - Иди, свети... Сейчас пущаем чугун.
   Это было знакомое дело,  и Ванька машинально отправился к "глазу",  как
называли  рабочие  отверстие в  домне,  из  которого выпускался чугун.  Этот
"глаз"  после  выпуска чугуна заделывался кирпичами и  глиной,  и  только по
сочившемуся из  него  шлаку  можно было  определить его.  Ванька обыкновенно
зажигал лучину, сунув ее в доменный "глаз".
   Так он сделал и сейчас.  Пук лучины вспыхнул ярким огнем и осветил весь
доменный  корпус.  Литухи  притащили большой  железный  лом  и  принялись им
долбить доменный "глаз".
   После  нескольких  ударов  показалась  красная  струйка  расплавленного
чугуна и поплыла в приготовленные формы, рассыпая кругом яркие искры.
   Для  обыкновенной чугунной болванки приготовлены были постоянные формы,
тоже из чугуна, где расплавленный чугун и застывал.
   Получалось  что-то   вроде  чугунных  поленьев.   Для   мелких  отливок
расплавленный чугун уносили в особых железных котлах в формовочную.
   - Ничего,  - проговорил дядя Ипатыч, когда все формы наполнились жидким
чугуном, шипевшим и рассыпавшим искры. - Старуха напрасно посердилась.
   Ванька  погасил свою  лучину  и  дремал,  прислонившись к  теплой стене
домны.  Он  сотни раз видел картину выпуска чугуна и  не  мог уже любоваться
великолепной картиной.
   Дядя  Ипатыч  при  каждом  выпуске  впадал  в   какое-то   ожесточенное
настроение и кричал на рабочих без всякого толка.  Все к этому привыкли и не
обращали на него внимания, а меньше всех, конечно, Ванька.
   Но вдруг все стихло.  Ванька открыл глаза и онемел: перед ним стоял сам
"Карла" и, грозя пальцем, говорил:
   - Ти спишь...  а? Ти падешь в чугунка... а? Ти сваришься, как маленькая
рибка... а?
   Вместо ответа Ванька стрелой бросился к  выходу и  исчез в дверях,  как
испуганная летучая мышь. "Карла" обернулся к Ипатычу и спросил:
   - Что с ним?
   - А значит, мал... дурашлив... испугался, значит...
   Ванька,  выскочив на мороз,  сразу очнулся и,  как белка,  взобрался по
лестнице на самый верх домны.
   - Эк тебя носит, востроногого! - удивились рабочие.
   Ваньке сделалось совестно за собственное малодушие, и он не сказал, что
"Карла" под его домной.  Он погрелся около огня и прилег на лавочку. В тепле
его опять начал одолевать мертвый сон.  Но ему не удалось заснуть и  на этот
раз,  потому что  послышались быстрые шаги и  вошел "Карла" в  сопровождении
дяди Ипатыча.
   - А,  ти здесь?..  - проговорил "Карла", когда Ванька соскочил со своей
лавочки.  -  Ти меня боишься?  Хорошо,  я тебе задам...  О, я самый сердитый
человек!
   "Карла" присел на лавочку и заставил Ваньку сесть рядом с собой.
   - Так  боишься  меня?  -  спрашивал он,  выколачивая трубочку о  каблук
сапога.
   - Боюсь... - по-детски произнес Ванька.
   Это признание заставило "Карлу" улыбнуться.  Набивая свою трубочку,  он
спросил уже другим тоном:
   - У тебя есть мать?
   - Как же,  есть...  -  ответил за Ваньку дядя Ипатыч.  - Значит, родная
сестра мне приходится.
   "Карла" смотрел на  перебегавшие в  пепле доменной печи синие огоньки и
точно думал вслух:
   - У меня тоже есть мать...  там...  далеко...  Она постоянно думает обо
мне и ждет,  когда я вернусь...  да. Когда я уезжал в Россию, она так горько
плакала... Да, мать... Она говорила мне быть честным, справедливым, добрым.
   Он говорил ломаным русским языком, но все его отлично понимали.
   - Да,  там далеко прекрасная страна... - продолжал "Карла". - Там умеют
работать...  Все работают...  Мой отец был таким же  доменным мастером,  как
Ипатыч. Я с детства вырос под домной, как Ванька... И так же хотел постоянно
спать,  как Ванька... Наша семья была большая, и отцу было очень трудно. Все
должны были работать... О, там все много работают, постоянно работают...
   Оглядев рабочих, "Карла" спросил:
   - Кто у вас грамотный?
   Ни одного грамотного не оказалось,  и "Карла" покачал головой.  Бедная,
несчастная страна, где простая грамотность составляет недоступную роскошь.
   - А слышал кто-нибудь о Франции? - спросил "Карла".
   Все только переглянулись, но выручил Ипатыч:
   - Француз приходил в двенадцатом году в Россию...
   "Карла" только улыбнулся и, погладив Ваньку по голове, спросил:
   - Сколько тебе лет?
   - А одиннадцать...
   По  лицу  "Карлы" точно пробежала тень.  Да,  его  сыну  тоже  было  бы
одиннадцать лет...  Бедный  маленький французик не  мог  перенести жестокого
русского климата, переболел всеми болезнями и похоронен под русским снегом.
   - Да,  и  ему было бы  одиннадцать лет,  моему маленькому Адольфу...  -
думал он вслух.
   Ванька с удивлением видел, как немец заморгал глазами.
   - У нас тоже ребята мрут,  страсть... - заметил дядя Ипатыч, слышавший,
что у жены "Карла" был ребенок и помер на третьем году, и понял, что "Карла"
говорит именно про него.
   Ванька смотрел на "Карлу" и думал:
   "А ведь он наш, рабочий человек, и он добрый... Да, совсем добрый"...
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Дурной товарищ

   ---------------------------------------------------------------------
   Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
   Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
   ---------------------------------------------------------------------


I

   История разыгралась прескверная и совершенно неожиданная.  Кажется,  ни
один человек в  мире не  мог бы  ее  предвидеть,  тем более что осеннее утро
выдалось такое чудное, светлое, с крепким морозцем... Но я забегаю вперед.
   Когда  меня  отдавали в  школу,  тетушка Мария  Ильинишна считала своим
долгом повторить несколько раз с особым ударением:
   - Коля, главное, бойся дурных товарищей!..
   Мой отец, скромный, вечно занятый человек, счел необходимым подтвердить
то же самое.
   - Да,  товарищи - это главное... И поговорка такая есть: скажи мне, кто
твои друзья, и я скажу, кто ты. Да, нужно быть осторожным...
   Нужно сказать,  что я рос порядочным баловнем,  вероятно,  потому,  что
рано лишился матери и в глазах доброй тетушки являлся сиротой.  Милая добрая
старушка напрасно старалась быть строгой,  и даже выходило смешно, когда она
начинала сердиться и  придумывать грозные слова.  Когда истощался весь запас
строгости, тетушка прибегала к последнему средству и говорила самым зловещим
тоном:
   - Вот погоди, придет папа со службы, тогда узнаешь... Да, узнаешь!
   Отец никогда меня не наказывал,  а в крайнем случае, когда был особенно
недоволен моим  поведением,  запирался у  себя в  кабинете.  Это  было самым
сильным средством для моего исправления,  и я серьезно мучился, пока буря не
проходила.
   Итак,  стояло  чудное  осеннее  утро.  Я  с  намерением вышел  из  дому
пораньше,  как и  другие товарищи,  с которыми вместе ходил в школу.  Первая
новость,  которую я  узнал на  улице,  была та,  что  река встала,  то  есть
покрылась льдом. Это известие всех школьников страшно взволновало, тем более
что наша дорога в школу проходила мимо реки, то есть не то чтоб совсем мимо,
а  приходилось сделать большой крюк,  ну,  как не посмотреть на первый лед -
это было свыше наших сил. Дорога сокращалась еще тем, что мы побежали к реке
бегом.  Действительность превзошла все наши ожидания. Река не только встала,
но была покрыта таким блестящим льдом, точно зеркалом.
   - Ах, какой лед!.. - крикнули мы все разом.
   К реке бежали мальчишки из других улиц,  -  как на праздник. Были тут и
гимназисты,  и  реалисты*,  и  ученики городских школ,  и  просто безыменная
детвора,  высыпавшая из  подвалов  и  чердаков.  Два  мальчика  из  соседней
булочной прибежали в  одних рубашках,  в  опорках на босу ногу и  без шапок.
Подняли общий радостный крик,  и  по льду с  звенящим гулом полетели палки и
камни. Нет больше удовольствия, как запустить палку по такому молодому льду,
который гудит, как тонкое стекло.
   ______________
   *  Реалисты  -  учащиеся  дореволюционных  гимназий  и  так  называемых
реальных училищ.

   - А ведь лед толстый, - заявил Паша Селиванов, краснощекий мальчуган из
нашего класса. - Ей-богу, толстый...
   Для проверки было брошено несколько кирпичей,  и лед не проломился. Это
было великолепно, и мы прыгали на берегу, как дикари.
   - Если  лед  держит кирпичи,  то,  значит,  можно  по  нему  ходить,  -
проговорил Костя Рябов, тоже наш товарищ.
   - Ах, если бы были коньки... - пожалел кто-то.
   - Можно попробовать пройти по льду и без коньков, - продолжал третий.
   - А в самом деле, если попробовать...
   Точно в ответ на этот вопрос, с противоположной стороны на лед выскочил
мальчуган в  красной рубахе.  Смельчак лихо  прокатился,  стоя на  ногах,  и
вызвал общее одобрение. Пример получился заразительный. За первым смельчаком
явился, конечно, и второй, и третий.
   - Да,  им хорошо там кататься,  -  с завистью говорил Паша Селиванов. -
Там берег мелкий. Если и провалятся, так не утонут.
   Это говорило благоразумие. Действительно, наш берег шел обрывом, и река
здесь  была  глубокая.  Но  явилась  счастливая  мысль:  пройти  по  льду  у
самого-самого берега. Это была общая мысль, трогательная по своей простоте и
разумности. Костя Рябов сейчас же и привел ее в исполнение. Лед выдержал...
   - Да он совсем толстый, лед...
   Мы принялись бегать по закрайку самого берега,  и все выходило отлично,
несмотря на то что кое-где лед ломался и выступала вода.
   - Это тонкий лед только у  самого берега,  а  посредине реки он  совсем
толстый, - сообразил кто-то. - Это всегда так бывает...
   Кому   первому  пришла   в   голову  счастливая  мысль   проверить  это
предположение на  опыте,  трудно сказать.  Впоследствии выходило как-то так,
что никто не выходил на лед первым, а дело началось прямо со второго номера.
Я,  конечно, был виноват решительно меньше всех, вернее, совсем не виноват и
даже  отговаривал  товарищей,  хотя  они,  по  свойственному  им  коварству,
совершенно не слышали голоса благоразумия.
   Когда мы были уже на середине реки,  на противоположном берегу раздался
общий отчаянный крик:
   - Полиция!!
   Действительно,  на  берегу  торопливо  бежали  два  городовых и  что-то
кричали.  Катавшаяся по  льду  детвора  бросилась врассыпную на  берег,  как
воробьи.  Мы забрались слишком далеко,  чтобы убежать сейчас же,  и  лед был
такой скользкий.  Кто-то из нас упал, на него упал другой, и лед не выдержал
нашей тяжести.  Сначала он зловеще треснул, потом начал опускаться, и мы все
трое как-то  сразу очутились по горло в  воде.  Как мы кричали,  было слышно
чуть не за версту. По берегу бегали два городовых. Откуда-то появились доски
и  веревки.  Кто-то ужасно кричал,  и  со всех сторон бегали люди -  мужики,
женщины, дети.
   - Тонут!!! Караул!..
   Все  случилось так  быстро,  что трудно было что-нибудь сообразить.  От
страха мы даже не чувствовали, как холодна вода, и напрасно цеплялись руками
за тонкий лед,  который сейчас же ломался, как сухарь. Вместе с нами плавали
в  воде  наши шапки,  так  что  с  берега казалось,  что  тонет целых десять
человек.
   Мы уже выбивались из сил, когда по льду, держа веревку в зубах, подполз
какой-то подмастерье.  Он вперед себя толкал длинную доску,  за которую мы и
ухватились окоченевшими руками.  Как нас вытащили,  я плохо помню.  Какой-то
человек поставил меня на ноги, встряхнул и проговорил всего одно слово:
   - Хорош!..


II

   Можно себе  представить весь  ужас  моей тетушки,  когда меня привели к
ней,  всего  мокрого и  без  шапки.  Бравый городовой,  сделав под  козырек,
отрапортовал:
   - Они изволили тонуть, а мы их вытащили...
   Городовой получил на чай,  а  меня потащили в мою комнату,  раздели,  и
тетушка сама принялась растирать меня водкой и скипидаром.  Потом явились на
сцену липовый чай, малина и мята. Через полчаса я уже лежал в своей постели.
Странно,  что настоящий испуг я испытал только теперь,  когда лежал на своей
собственной кровати.
   Первое, что могла сказать милая тетушка, была обычная фраза:
   - Вот что значит, Коля, иметь дело с дурными товарищами...
   Старушка только сейчас сообразила, как велика была опасность, которой я
подвергался, и горько расплакалась.
   - Я  тебе  в