бы  жареных рябчиков,  кабы
ружье-то... Ах, Яша, Яша!..
   - Ничего вы не понимаете,  черти!  -  ругался Яшка. - Едал я этих самых
рябчиков достаточно. И глухарей, и уток, и косачей - сколько даже угодно.
   Слово  за  слово -  и  дело  кончилось дракой.  Яшку  едва  оттащили от
большого, здоровенного бурлака, в которого он вцепился, точно кошка.


II

   Слышу я всю эту перебранку.  Вглядываюсь в лицо Яшки и вдруг припоминаю
такой  же  ненастный осенний день  в  горах,  ночлег в  охотничьем балагане,
неожиданное появление глухой ночью  охотника-промышленника...  Это  был  он,
Яшка! Как это я не узнал его сразу?.. А между тем лицо у Яшки принадлежало к
числу тех лиц, которые трудно забыть.
   Впрочем,  наша встреча происходила ночью,  а  ранним осенним утром Яшка
уже ушел на промысел.  На расстоянии пяти-шести лет таких встреч -  сотни, и
можно забыть даже самое заметное лицо.
   Да и Яшка сильно постарел,  как-то весь вылинял,  совсем подходил к тем
пропащим людям, из каких составляются бурлацкие ватаги.
   Непонятно было  одно:  как  Яшка,  вольный человек,  охотник,  попал  в
бурлацкую неволю?
   - А  ты меня не признаешь?  -  обратился я к нему,  когда Яшка грелся у
огонька, горевшего посреди барки на особом очаге.
   Яшка  равнодушно посмотрел на  меня своим единственным глазом,  почесал
затылок и проговорил:
   - Как будто и не припомню этакого барина...
   - А  как-то  на  Белой  горе  вот  так  же  осенью  ночевали  вместе  в
балагане?.. Ты за рябчиками ходил...
   Яшкино лицо точно просветлело.
   - А  ведь точно...  -  заговорил он  как-то особенно быстро.  -  Ах ты,
братец ты мой!..  Еще у вас тогда собачка рыженькая была,  на переднюю ножку
припадала?  Вот-вот...  У меня тогда тоже собака,  Куфта,  была - аккуратный
песик!  Вот  как глухарей по  осеням на  листвени облаивала...  спелую белку
искала!.. И на медведя хаживала!..
   Эти воспоминания были прерваны новым взрывом досады:
   - А  вот  привел  господь  бурлачины отведать,  барин!..  Самый  пустой
народ...  "Ружье,  говорят,  пропил", а того не понимают, галманы, что такое
ружье.  Разве его можно пропивать?.. Нет, прямые подлецы они, барин, вот это
самое бурлачье. Пропил!.. Варнаки!..
   Оглядевшись кругом, Яшка прибавил вполголоса:
   - Ружьецо-то  у  меня  скапутилось...  Да.  Пошел  по  первому снегу за
оленями; выследил одного, подкрался - трах!.. казенник* и вырвало. Лучше бы,
кажется,  руку оторвало...  Какой я человек без ружья? Хуже меня нет. Уж я и
поправлять его отдавал, ружье-то, денег на поправку стравил видимо-невидимо,
а толку не вышло.  Мастеришки плохие и вконец извели. Вот я и подумал сплыть
на  караване до  Перми:  зароблю** восемь целковых да там и  цапну новенькую
орудию.
   ______________
   * Казенник -  большой железный винт, который вставляется в заднюю часть
ружейного ствола.
   ** Зароблю - заработаю. Таков говор в Пермском крае. (Примеч. автора.).

   Последние слова  Яшка  проговорил с  каким-то  особенным вкусом и  даже
закрыл глаза, предвкушая удовольствие.
   Ружье для него составляло все,  и  он вынашивал мысль о нем,  вероятно,
целую зиму.  Добыть новое ружье было для него большою задачей: он знал, что,
добыв ружье, бросит бурлацкое дело и опять станет вольным человеком.
   Эта встреча доставила мне много удовольствия,  хотя водолив, в балагане
которого я  скрывался на  ночь от  холода,  и  косился на Яшку,  когда тот с
охотничьим простодушием расположился "чаевать" со мною.
   - Разве   они   што   понимают?    -    объяснял   Яшка   с   некоторой
снисходительностью.  -  Так,  темный народ... Конечно, я на барке-то "пришей
хвост кобыле",  а поглядели бы на меня в лесу.  Ну-ка, попробуй!.. Ты десять
раз мимо прошел,  а  Яшка уж нашел.  По лесу-то я барином хожу...  Хочу -  у
огонька буду сидеть,  хочу - завалюсь спать. Разве они это могут понимать?..
Яшка - вольная птица... Вот только бы господь сподобил касательно ружья!..
   Мне  очень  хотелось  приютить Яшку  около  себя,  но  это  оказывалось
невозможным - третьего места в балагане не было.
   Вечером я  укладывался,  и мне тяжело было думать,  что я лежу в сухе и
тепле, а Яшка корчится около огонька...
   - Ведь не я  один колею,  -  объяснил Яшка.  -  Конечно,  они варнаки и
ничего не понимают, а только все же человеки...


III

   Это  была  ужасная  ночь...  Я  проснулся от  какого-то  пронизывающего
холода.  Часы показывали три.  По скрипу потесей,  бултыхавших воду с  таким
тяжелым шумом,  точно ее разгребала какая-то огромная лапа,  я заключил, что
барка плывет.  В  камнях на  ночь останавливали барку -  делали "хватку",  а
теперь  барка  плыла,   потому  что,   кроме  мелей,  никакой  опасности  не
предвиделось.  Работы было  меньше,  и  бурлаки разделились на  две  смены -
дневную и ночную.
   Когда я вышел из своего балагана,  меня поразила открывшаяся картина. В
воздухе тихо кружились хлопья мокрого снега...  Вся барка была покрыта слоем
этого снега по крайней мере на вершок.  Кое-где слабо мерещились мокрые тени
работавших  у  потесей  бурлаков.   Картина  получалась  ужасная.  Некоторые
кутались в мокрые рогожки, а большинство стояло без всякого прикрытия.
   Царило мертвое молчание.  Оно  приходилось как  нельзя больше под стать
этой картине холодной смерти.  Мне казалось,  что наша барка плывет именно в
каком-то  мертвом  царстве.   Сплавщик  Лупан,  седой  важеватый*  старик  с
окладистой бородой,  сидел  на  своей скамеечке на  задней палубе и  отдавал
приказания молча, движением руки, точно и он боялся нарушить мертвую тишину.
   ______________
   * Важеватый - внушительной, солидной внешности.

   - А где Яшка? - спросил я водолива, отливавшего воду.
   Он,  тоже  молча,  мотнул  головой на  кладку  медных полос  -  "штык",
проходивших поленницей посредине барочного дна от  носа до кормы.  Я  понял,
что водолив не забрался в  балаган из совести и  мокнул под снегом вместе со
всеми остальными.  Потому же и Лупан оставался на своей скамейке.  Сказалось
без  слов то  артельное чувство,  которое из  разношерстной бурлацкой ватаги
делало одну дружную семью.
   Яшка спал под мокрой рогожкой,  покрытой снегом.  Из-под нее поднимался
только пар. Он устроился прямо на медных штыках, перевязанных по шести штук,
так  что через свою рогожку должен был чувствовать каждое ребро медной штыки
и все узлы жестких веревок.  Другие бурлаки забрались под палубы,  -  там по
крайней мере не заносило снегом,  - но вольный человек Яшка привык проводить
целые недели на открытом воздухе, а зимой и прямо спать в снегу.
   Я  прислушался,  -  из-под  рогожки  слышалось ровное  дыхание  спящего
человека.
   Я  присел к огню и долго смотрел кругом.  Никогда еще пламя не казалось
мне таким красивым,  как именно сейчас,  когда оно боролось с  этой влажной,
тяжелой тьмой. В такие ночи можно понять и все то неизмеримое значение огня,
о  котором как-то совсем забываешь,  сидя в  теплой комнате.  Какая страшная
ночь покрывала бы  человечество,  если бы не было огня!  Недаром Яшка до сих
пор считает грехом плюнуть на костер.  Вот и  теперь он устроился на штыках,
наверно, только потому, чтобы быть поближе к огоньку.
   - Шли бы  вы,  барин,  к  себе в  балаган,  -  посоветовал мне водолив,
подкидывая на  очаг несколько мокрых поленьев.  -  Дело-то ваше непривычное:
как раз лихоманка ухватит, а то и паралик расшибет.
   Признаться сказать,  мне  было совестно уходить в  свой балаган,  когда
другие мокли на палубах,  но оставаться с  ними было не под силу.  Ушел я  в
балаган,  кое-как сгороженный из  досок,  рогож и  еловой коры,  -  на  свою
жесткую постель из  наворованного на  берегу сена.  Я  долго прислушивался к
мертвой тишине, пока не заснул тревожным сном.


IV

   Проснулся я поздно,  -  проснулся от страшного шума,  происходившего на
барке. Первая мысль была, что барка тонет. Я выскочил из балагана и замер от
изумления. Происходило что-то невероятное до последней степени...
   Над  баркой  с  гоготанием тяжело  кружились дикие  гуси.  Обессилевшая
птица, застигнутая ранним снегом, падала в реку. До десятка гусей с какой-то
отчаянной  решимостью  сели  прямо  на  барку.   Последнее  было  тем  более
удивительно, что дикий гусь - очень осторожная птица и не подпустит охотника
на несколько выстрелов.
   - Лови, робя, бей!.. - галдели бурлаки, гоняясь за обессилевшей птицей.
   Работа была  брошена,  и  на  барке происходила настоящая свалка.  Меня
поразил отчаянный вопль Яшки, который бегал по барке, как сумасшедший.
   - Братцы!..  Родимые  мои!..  Што  вы  делаете?..  Ах,  варнаки...  ах,
подлецы!..  Братцы,  миленькие,  не  троньте божью  тварь!..  Разе  можно ее
трогать в  этакое время?..  Очумели вы,  галманы отчаянные!..  Креста на вас
нет, на отчаянных... Ах, братцы, грешно! Вот как грешно!..
   Проворнее всех  оказалась одна из  баб.  Она  поймала уже  двух гусей и
лежала на них пластом. Яшка накинулся на нее и отнял помятую, обезумевшую от
ужаса птицу.
   - Што  ты  делаешь-то,  дурья голова?..  Вот я  тебя расчешу...  Право,
отчаянные варнаки!.. Братцы!.. Черти!..
   Яшка ругался,  как остервенелый,  и в то же время гладил отнятых у бабы
гусей. Бурлаки смутились, и некоторые уже выпустили пойманную птицу.
   - А  сам-то небось стреляешь всякую птицу,  ярыга!  -  ответно ругалась
обиженная баба. - Сбесился, деревянный черт!..
   - И стреляю,  дура-баба...  да!  -  орал Яшка, закипая новой яростью. -
Только не на перелетах...  Я вольную птицу бью, которая в полной силе, а эта
замерзлая.  Вот ты бурчишь,  дура-баба, а того не знаешь, что убить человека
грешно,  а  за  убитого  странника  вдесятеро  взыщется.  Так  и  с  птичкой
перелетной...  Нажралась бы ты этой гусятины и околела бы сама.  Одно слово:
дура!..  Птичка-то к нам насела,  дескать:  "Дадут передохнуть,  а может,  и
накормят",  - а ты навалилась на нее как жернов. В другое-то время разве она
подпустила бы тебя, дуру?..
   - В  самом  деле,  братцы,  не  троньте божью  птицу!  -  поддержал уже
хрипевшего от  волнения и  крика Яшку старый сплавщик Лупан.  -  Нехорошо!..
Пусть передохнет,  а потом сама улетит, куда ей произволение. Яшка-то правду
говорит...
   - Да ведь это харч, - нерешительно заявил один голос из сбившейся кучки
бурлаков. - Такое бы варево заварили, Лупан Степаныч!..
   - А ты,  оболдуй,  слушай ухом,  а не брюхом!.. Яшка-то всех умнее себя
обозначил. Да!.. Он уж это дело знает.
   - Ах,  боже  мой,  да  ведь грех-то  какой!  -  умиленно повторял Яшка,
обращаясь ко всем вообще.  -  Вон какая смирная птичка...  Сама в руки идет.
Только вот не говорит:  "Устала,  мол,  я,  притомилась, иззябла..." А вы ее
бить!..
   Выбившийся из  сил  гусиный косяк теперь покрывал Чусовую,  точно живой
снег.  Гуси  не  сторожились больше своего страшного врага -  человека.  Те,
которые попали на  барку,  успели отдохнуть и  торжественно были  спущены на
воду к призывно гоготавшим товарищам.
   Яшка торжествовал и даже перекрестился, спуская последнего гуся.
   - Будто еще должен один быть?  -  думал он вслух, оглядывая недоверчиво
толпу бурлаков.
   - Все тут, Яшка...
   - Ну, и слава богу!.. Спасибо, братцы!
   А снег все валил. Вода казалась такой темной в этих побелевших берегах.
Где-то вдали смутно обрисовывались деревенские стройки.
   - Эй, будет валандаться попусту! - скомандовал сплавщик. - Держи нос-от
направо...
   Потеси лениво забултыхались в воде.  Гусиный косяк сгрудился и стройной
массой с гусиной важностью отплыл к противоположному берегу,  провожая барку
своим гоготаньем.
   - Правильная птица! - заметил Яшка, провожая глазами удалявшийся от нас
косяк.  -  Умнее ее нет...  И живет парами, по-божески. Не то что, например,
косач...
   Почесав затылок, Яшка прибавил совсем другим тоном:
   - Эх,  ежели бы вот таких гуськов десяточек,  был бы Яшка с ружьем и не
колел бы, как пес! В Перми бы продал по целковому за штуку...


V

   Вечером мы вместе пили чай в  балагане -  я,  водолив и  Яшка.  На Яшке
мокрая рубаха дымилась от пара. Он с каким-то ожесточением пил одну чашку за
другой, вернее, не пил, а глотал. Это опять был жалкий Яшка.
   - Тебя не знобит? - спрашивал я.
   - Нет,  зачем знобить?.. Вот ежели бы мокрый-то я у огня начал греться,
ну, тогда пропасть.
   Напившись чаю и поблагодарив, Яшка поднялся.
   - Ну, теперь пойду на свою перину, барин...
   Взглянув  на  изголовье  постели,  на  которой  отдыхал  водолив,  Яшка
укоризненно покачал головой:
   - Эх,  Павел Евстратыч!.. То-то я давеча не досчитался одного гуська...
Где у тебя совесть-то?..
   - Ну, ну, подержи язык за зубами.
   - Я-то подержу, а тебе отрыгнется этот гусь...
   Из-под изголовья высовывался гусиный хвост.
   - Да ведь я его не ловил!  -  оправдывался водолив.  - Сам он забежал в
балаган. Ну, я его и пожалел: приколол.
   - У волка в зубе Егорий дал?.. Эх, Павел Евстратыч, нехорошо... Вот как
нехорошо!
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Зимовье на Студеной

   ---------------------------------------------------------------------
   Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
   Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
   ---------------------------------------------------------------------


I

   Старик лежал  на  своей  лавочке,  у  печи,  закрывшись старой дохой из
вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно - он не знал, да и знать не мог,
потому  что  светало поздно,  а  небо  еще  с  вечера было  затянуто низкими
осенними тучами.  Вставать ему не хотелось; в избушке было холодно, а у него
уже несколько дней болели и  спина и ноги.  Спать он тоже не хотел,  а лежал
так,  чтобы провести время.  Да  и  куда ему было торопиться?  Его разбудило
осторожное царапанье в дверь,  -  это просился Музгарко,  небольшая, пестрая
вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять.
   - Я вот тебе задам,  Музгарко!.. - заворчал старик, кутаясь в свою доху
с головой. - Ты у меня поцарапайся...
   Собака на  время  перестала скоблить дверь  своей  лапой и  потом вдруг
взвыла протяжно и жалобно.
   - Ах, штоб тебя волки съели!.. - обругался старик, поднимаясь с лавки.
   Он в темноте подошел к двери,  отворил ее и все понял,  - отчего у него
болела спина  и  отчего завыла собака.  Все,  что  можно было  рассмотреть в
приотворенную дверь,  было покрыто снегом.  Да,  он ясно теперь видел, как в
воздухе кружилась живая сетка из  мягких,  пушистых снежинок.  В  избе  было
темно,  а от снега все видно -  и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и
надувшуюся почерневшую реку,  и каменистый мыс,  выдававшийся в реку круглым
уступом.  Умная  собака  сидела  перед  раскрытой дверью  и  такими  умными,
говорящими глазами смотрела на хозяина.
   - Ну,  што же,  значит,  конец!..  -  ответил ей старик на немой вопрос
собачьих глаз. - Ничего, брат, не поделаешь... Шабаш!..
   Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом,  которым
встречала одного хозяина.
   - Ну,  шабаш,  ну,  што поделаешь, Музгарко!.. Прокатилось наше красное
летечко, а теперь заляжем в берлоге...
   На эти слова последовал легкий прыжок,  и  Музгарко очутился в  избушке
раньше хозяина.
   - Не любишь зиму,  а? - разговаривал старик с собакой, растопляя старую
печь, сложенную из дикого камня. - Не нравится, а?..
   Колебавшееся в  челе  печки  пламя  осветило лавочку,  на  которой спал
старик,  и  целый  угол  избушки.  Из  темноты выступали закопченные бревна,
покрытые кое-где  плесенью,  развешанная в  углу  сеть,  недоконченные новые
лапти,  несколько беличьих шкурок,  болтавшихся на деревянном крюку, а ближе
всего сам старик -  сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было
сдвинуто на  одну сторону,  так  что  левый глаз вытек и  закрылся припухшим
веком.  Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки
старик не был ни красив, ни некрасив.
   Пока старик растоплял печь,  уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с
таким трудом,  точно невидимому солнцу было больно светить.  В  избушке едва
можно  было  рассмотреть дальнюю  стену,  у  которой  тянулись широкие нары,
устроенные  из  тяжелых  деревянных  плах.   Единственное  окно,  наполовину
залепленное рыбьим пузырем,  едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и
терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом.
   Но и собачьему терпенью бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул.
   - Сейчас,  не торопись, - ответил ему старик, придвигая к огню чугунный
котелок с водой. - Успеешь...
   Музгарко лег и,  положив остромордую голову в передние лапы, не спускал
глаз  с  хозяина.  Когда  старик накинул на  плечи  дырявый пониток,  собака
радостно залаяла и бросилась в дверь.
   - То-то вот у меня поясница третий день болит, - объяснил старик собаке
на ходу. - Оно и вышло, што к ненастью. Вона как снежок подваливает...
   За одну ночь все кругом совсем изменилось,  -  лес казался ближе,  река
точно сузилась,  а  низкие зимние облака ползли над самой землей и только не
цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки
снега  продолжали кружиться в  воздухе и  беззвучно падали  на  помертвевшую
землю.  Старик оглянулся назад,  за  свою избушку -  за  ней  уходило ржавое
болото,  чуть  тронутое кустиками и  жесткой болотной травой.  С  небольшими
перерывами это  болото  тянулось верст  на  пятьдесят и  отделяло избушку от
всего  живого мира.  А  какая она  маленькая показалась теперь старику,  эта
избушка, точно за ночь вросла в землю...
   К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в нее,
оперся передними лапами на  край  и  зорко посмотрел вверх реки,  туда,  где
выдавался мыс, и слабо взвизгнул.
   - Чему обрадовался спозаранку?  - окликнул его старик. - Погоди, может,
и нет ничего...
   Собака знала,  что  есть,  и  опять взвизгнула:  она  видела затонувшие
поплавки закинутой в  омуте снасти.  Лодка полетела вверх по  реке у  самого
берега.  Старик стоял на ногах и  гнал лодку вперед,  подпираясь шестом.  Он
тоже знал по  визгу собаки,  что будет добыча.  Снасть действительно огрузла
самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу.
   - Есть, Музгарко...
   Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с  поводками из тонких
шнурков  и  волосяной  лесы.  Каждый  поводок  заканчивался острым  крючком.
Подъехав к концу снасти,  старик осторожно начал выбирать ее в лодку. Добыча
была хорошая:  два больших сига,  несколько судаков,  щука и целых пять штук
стерлядей.  Щука  попалась большая,  и  с  ней  было  много  хлопот.  Старик
осторожно подвел ее  к  лодке и  сначала оглушил своим шестом,  а  потом уже
вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой.
   - Любишь стерлядку? - дразнил его старик, показывая рыбу. - А ловить не
умеешь... Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк...
В  омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку,  а  мы ее из омута и  будем
добывать:  вся наша будет.  Лучить ужо поедем...  Ну, а теперь айда домой!..
Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим...
   Старик запасал рыбу с самой весны:  часть вялил на солнце, другую сушил
в  избе,  а  остатки сваливал в  глубокую яму  вроде колодца;  эта последняя
служила кормом Музгарке.  Свежая рыба  не  переводилась у  него  целый  год,
только не  хватало у  него соли,  чтобы ее  солить,  да  и  хлеба не  всегда
доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы.
   - Скоро обоз придет, - объяснил старик собаке. - Привезут нам с тобой и
хлеба,  и  соли,  и  пороху...  Вот  только избушка наша совсем развалилась,
Музгарко.
   Осенний день  короток.  Старик все  время проходил около своей избушки,
поправляя и то и другое,  чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох
вылез из пазов,  в другом - бревно подгнило, в третьем