здникам, знает ли грамоту и т.д.
   - Вот видишь,  Володя,  -  говорила она сыну, - этот мальчик уже с семи
лет зарабатывает себе кусок хлеба... Прошка, а ты хочешь учиться?
   - Не знаю...
   - Хочешь приходить по воскресеньям к нам? Я тебя выучу читать и писать.
Я поговорю об этом с Алексеем Иванычем сама.
   Прошка был озадачен.
   Домой  он  вернулся в  старой курточке Володи,  которая ему  была  даже
широка в плечах,  хотя Володя был моложе на целых два года. Барчук был такой
рослый и закормленный. Рабочие посмеялись над ним, как смеялись над всеми, а
хозяин похвалил:
   - Молодец;  Прошка!  Когда  в  воскресенье  пойдешь,  я  тебе  еще  дам
товару...


IV

   Прошка начал ходить учиться каждое воскресенье.  В первое время, говоря
правду,  больше всего его привлекала возможность хорошенько поесть, как едят
господа. А последнее было удивительно, удивительнее всего, что только Прошка
видал.  Мать Володи -  ее звали Анной Ивановной -  ужасно волновалась каждый
раз,  когда завтракали.  Ей  все  казалось,  что  Володя мало ест  и  что он
нездоров.  Сначала Прошка думал,  что Анна Ивановна шутит;  но Анна Ивановна
говорила совершенно серьезно:
   - Мне кажется,  Володя,  что ты скоро решительно ничего не будешь есть.
Посмотри на Прошку: вот какой аппетит нужно иметь.
   - А отчего он такой худой, если ест много? - спросил Володя.
   - Оттого,  что он работает много, оттого, что в их мастерской буквально
дышать нечем, и так далее.
   Володя  был  настоящий  барчонок.  По-своему  добрый,  всегда  веселый,
увлекающийся и в достаточной мере бесхарактерный. Прошка рядом с ним казался
существом другой породы. Анну Ивановну это поражало, когда дети были вместе.
Детские глаза Прошки смотрели уже  совсем не  по-детски;  потом он  точно не
умел улыбаться.  В  тощей фигурке Прошки точно был скрыт какой-то  затаенный
упрек.  Анне  Ивановне иногда делалось даже  немного совестно,  -  ведь  она
пригласила в первый раз Прошку только для того,  чтобы показать Володе,  что
дети его возраста работают с утра до ночи. Прошка должен был служить живым и
наглядным примером;  а  Володя должен был  исправиться,  глядя на  него,  от
припадков своей барской лени.
   В  этих  воспитательных целях Анна Ивановна несколько раз  под  разными
предлогами посылала Володю в мастерскую Алексея Иваныча,  чтобы он посмотрел
на  самом  деле,   как  работает  маленький  Прошка.  Володя  отправлялся  в
мастерскую каждый раз  с  особенным удовольствием и  возвращался домой  весь
испачканный наждаком.  Результатом этих наглядных уроков было то, что Володя
совершенно серьезно заявил матери:
   - Мама, отдай меня в мастерскую. Я хочу быть вертелом, как Прошка...
   - Володя,  что ты говоришь?  -  ужаснулась Анна Ивановна.  -  Ты только
подумай, что ты говоришь!
   - Ах, мама, там ужасно весело!..
   - Ты умер бы там через три дня с голода...
   - А  вот и нет!  Я уже два раза обедал с рабочими.  Какие вкусные щи из
соленой рыбы, мама! А потом - просовая каша с зеленым маслом... горошница...
   Анна Ивановна пришла в  ужас.  Ведь Володя просто мог  отравиться.  Она
даже  смерила температуру у  Володи  и  успокоилась только тогда,  когда  он
принял ванну и сам попросил есть.
   - Мама, если б ты велела приготовить тертой редьки с квасом!..
   Володя  оказался неисправимым.  Пример Прошки решительно ничему его  не
научил,  кроме того, что он несколько дней старался устроить в своей детской
гранильную мастерскую и  натащил со  двора  всевозможных камней.  Получилась
почти совсем настоящая мастерская, только недоставало деревянного громадного
колеса, которое вертел Прошка.
   Перед рождеством Прошка перестал ходить учиться по  воскресеньям.  Анна
Ивановна думала, что его не пускает Алексей Иваныч, и поехала сама узнать, в
чем дело. Алексей Иваныч был дома и объяснил, что Прошка сам не желает идти.
   - Почему так? - удивилась Анна Ивановна.
   - А кто его знает! Нездоровится ему... Все кашляет по ночам.
   Анна Ивановна отправилась в мастерскую и убедилась своими глазами,  что
Прошка болен. Глаза у него так и горели лихорадочным огнем; на бледных щеках
выступал  чахоточный  румянец.   Он  отнесся  к   Анне  Ивановне  совершенно
равнодушно.
   - Ты что же это забыл нас совсем? - спрашивала она.
   - Так...
   - Тебе, может быть, не хочется учиться?
   - Нет...
   - Какое ему ученье, когда он на ладан дышит! - заметил Ермилыч.
   - Разве  можно  такие вещи  говорить при  больном?  -  возмутилась Анна
Ивановна.
   - Все помрем, сударыня...
   Это было бессердечно.  Ведь Прошка был еще совсем ребенок и  не понимал
своего положения. Под впечатлением этих соображений Анна Ивановна предложила
Прошке переехать к ним, пока поправится; но Прошка отказался наотрез.
   - Разве тебе у нас не нравится? Я устроила бы тебя в людской...
   - Мне здесь лучше... - упрямо отвечал Прошка.
   - Сударыня,  ведь мы его тоже вот как жалеем! - объяснил Ермилыч. - Вот
ему и не хочется уходить...
   Анна  Ивановна серьезно была  огорчена,  хотя  вполне понимала,  почему
Прошка не захотел уходить из своей мастерской.  У больных является страстная
привязанность именно к своему углу. И большие и маленькие люди в этом случае
совершенно одинаковы.  Потом  Анна  Ивановна упрекала себя,  что  решительно
ничего не  сделала для Прошки,  не  сделала потому,  что не  умела.  Мальчик
умирал  у  своего колеса от  наждачной пыли,  дурного питания и  непосильной
работы.  А  сколько детей  умирает таким образом по  разным мастерским,  как
мальчиков,  так и  девочек!  Вернувшись домой,  Анна Ивановна долго не могла
успокоиться. Маленький вертел Прошка не выходил у нее из головы. Раньше Анна
Ивановна очень любила драгоценные камни, а теперь дала себе слово никогда их
не носить: каждый такой камень напоминал бы ей умирающего маленького Прошку.
   А  Прошка продолжал работать,  несмотря даже на то,  что Алексей Иваныч
уговаривал его отдохнуть.  Мальчику было совестно есть чужой хлеб даром... А
колесо делалось с  каждым днем точно все тяжелее и  тяжелее...  От  натуги у
Прошки начинала кружиться голова,  и  ему  казалось,  что  вместе с  колесом
вертится вся  мастерская.  По  ночам он  видел во  сне  целые груды граненых
драгоценных камней:  розовых, зеленых, синих, желтых. Хуже всего было, когда
эти  камни  радужным дождем  сыпались на  него  и  начинали давить маленькую
больную грудь,  а  в  голове начинало что-то  тяжелое кружиться,  точно  там
вертелось такое  же  деревянное колесо,  у  которого Прошка прожил всю  свою
маленькую жизнь.
   Потом  Прошка  слег.  Ему  пристроили небольшую  постельку  тут  же,  в
мастерской.  Ермилыч ухаживал за ним почти с  женской нежностью и  постоянно
говорил:
   - Ты бы поел чего-нибудь, Прошка! Экой ты какой!..
   Но  Прошка ничего не  хотел есть,  даже  когда горничная Анны  Ивановны
приносила ему котлеток и пирожного.  Он относился ко всему безучастно, точно
придавленный своей болезнью.
   Через две недели его не стало.  Анна Ивановна приехала вместе с Володей
на похороны и плакала, плакала не об одном, а обо всех бедных детях, которым
не могла и не умела помочь.
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. В глуши



   ---------------------------------------------------------------------
   Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
   Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
   ---------------------------------------------------------------------


I

   Деревня Шалайка засела в страшной лесной глуши,  на высоком берегу реки
Чусовой.  Колесная дорога кончалась в  Шалайке,  а  дальше уже некуда было и
ехать.  Да никто и не приезжал в Шалайку,  за исключением одного священника,
жившего в  Боровском заводе,  до  которого считали тридцать верст.  Когда он
приезжал, то постоянно удивлялся, что у всей деревни одна фамилия - Шалаевы.
Собственно, даже фамилии не было, а только прозвище по деревне.
   - Как же я вас буду в книге записывать? - говорил священник.
   - Вот  в  нынешнем году три Ивана Шалаевых умерли и  три Ивана Шалаевых
родились,  а  в  прошлом году было то же самое с  Матренами,  -  две Матрены
умерли и две Матрены родились! Всех перепутаешь как раз.
   - Уж так с испокон веку,  -  объяснял староста,  -  все Шалаевы, и делу
конец!  Значит, прадед-то наш прозывался Шалаем, вот и вышли все Шалаевы, по
прадеду,  значит.  От начальства тоже прижимки бывают...  Как-то лет с  пять
назад возил я сдавать в солдаты наших парней,  и,  как на грех, подвернулись
три Сидора и все Иванычи. Воинский начальник даже обиделся...
   - Надо бы все-таки фамилии придумывать,  -  советовал священник.  - Оно
для вас же удобнее.
   - А для чего нам,  батюшка, фамилии? Живем в лесу с испокон веку и друг
дружку знаем...  А  покойников на  том свете господь-батюшка разберет и  без
нас, кто чего стоит.
   Издали Шалайка была  очень красива,  особенно если смотреть с  реки,  -
избы стояли на самом солнцепеке,  как крепкие зубы,  и какие были избы: одна
другой лучше,  - благо лес был под рукой и обошел деревушку зеленой зубчатой
стеной.  Пашен  было  совсем  мало,  потому что  шалаевцы промышляли главным
образом лесом,  да и  в горах лета стоят холодные и земля плохо родила.  Вот
сено было нужно, и его косили по лесным еланям* или по мысам на реке Чусовой
и  заливным побережьям.  Всех дворов в Шалайке насчитывали двадцать семь,  и
все  шалаевцы  составляли  одну  громадную  семью,   связанную  родственными
отношениями.
   ______________
   * Елани - широкие поляны в лесу. (Примеч. автора.).

   Изба  Пимки стояла на  самом юру,  то  есть почти на  обрыве.  Летом из
окошек можно видеть разлив реки Чусовой верст на пять.
   Сейчас за рекой шел нескончаемый лес, и никто в Шалайке не знал, где он
кончался, точно деревня стояла на краю света.
   Пимке шел уже десятый год, и он нигде не бывал и ничего не видал, кроме
своей деревни. Нужно сказать, что шалаевцы ужасно любили свою деревню и даже
гордились ею.  Когда молодых парней сдавали в  солдаты,  они  расставались с
родным гнездом с такими слезами,  каких,  вероятно,  не проливают рекруты из
Москвы или Петербурга.  Можно было подумать, что только и можно было жить на
белом свете,  как  в  Шалайке.  Пимка помнил,  как  провожали в  солдаты его
старшего брата Ефима и других парней, и тоже ревел вместе со всеми.
   - Перестаньте вы,  глупые! - уговаривал дядя Акинтич, отставной солдат.
- О чем вы плачете?  Не с волками будет жить, а с добрыми людьми; по крайней
мере,  всего  посмотрит,  как  другие живут,  ну,  и  поучится на  людях.  В
Шалайке-то всю бы жизнь в лесу прожил... Невелика радость!
   Солдату Акинтичу никто  не  верил.  Хорошо  было  говорить,  когда  сам
отслужил свою службу. Если бы уж было так сладко на чужой стороне, так зачем
солдат вернулся опять к себе в Шалайку?
   Акинтич жил  у  отца  Пимки,  потому что  своя семья как-то  разошлась:
старики примерли,  сестры повыходили замуж,  а о женатыми братьями солдат не
ладил. Пимка ужасно любил солдата Акинтича, который так хорошо рассказывал и
знал решительно все,  рассказывал даже лучше баушки* Акулины,  которая знала
только сказки да  "про  старину".  Когда брат Ефим ушел в  солдаты,  Акинтич
занял  его  место.  Семья  была  хоть  и  большая,  но  настоящих работников
оставалось всего двое: отец Егор да второй брат Андрей. Был еще дедушка Тит,
только он уже не мог идти за работника, потому что жил больше в лесу и домой
редко выходил.  Бабы в счет не шли.  Мать,  Авдотья,  управлялась по дому, а
старшая сестра,  Домна,  была "не  совсем умом".  С  этой Домной вышел такой
случай.  Летом бабы пошли за малиной на старый Матюгин курень**,  и  Домна с
ними.  Она была еще подростком и как-то отбилась от партии. Искали-искали ее
бабы и  не  могли найти.  Потом целых три дня искали по лесу всей деревней и
тоже не нашли.  Так и  решили,  что Домну задрал медведь.  Разыскал ее уж на
пятый  день  дедушка Тит.  Забилась Домна на  сосну,  уцепилась и  голосу не
подает. Едва старик отцепил ее от дерева и привел домой еле живую. С тех пор
Домна стала "не  совсем умом".  Все  молчит,  что ей  ни  говорят.  Работать
работала,  когда  мать  заставляла,  а  так  -  все  равно что  дитя  малое.
Деревенские ребятишки любили ее дразнить. Обступят гурьбой и кричат:
   ______________
   *  На  Урале  вместо  "бабушка" говорят  "баушка",  вместо  "девушка" -
"деушка". (Примеч. автора.).
   ** Курень - место выжига угля в лесу.

   - Домна, покажи, как лешак хохочет...
   Стоило ей сказать это,  как Домна принималась дико хохотать, выкатывала
глаза и делалась такой страшной. Все говорили, что она видела "лешака" и что
он пугал ее своим хохотом.  Кроме Домны,  были еще ребятишки, но те - совсем
малыши и ни в какой счет не шли.
   Вся Шалайка промышляла лесной работой,  и семья Пимки тоже. Еще дед Тит
работал в  курене,  и  отец  Егор  принял его  работу.  Другие рубили дрова,
вывозили лес на Чусовую,  где вязались плоты и  сплавлялись бревна на нижние
пристани.  Работа была не легкая,  но все привыкли к ней и ничего лучшего не
желали.  Да и чего же можно желать, когда человек сыт, одет и в тепле? Пимка
тоже знал, что будет работать в курене, и часто говорил отцу:
   - Тятя, а когда ты возьмешь меня в курень?
   - Погоди,   твое  время  еще  впереди,  Пимка...  Успеешь  и  в  курене
наработаться, дай срок.
   И  Пимка ждал.  Ему казалось,  что как только он  уедет в  курень,  так
сейчас же сделается большим.  До куреня считали верст тридцать,  и  проехать
туда можно было только зимними дорогами.  Дедушка Тит оставался там иногда и
на лето.  Пимку беспокоило немного только одно,  -  в  лесу "блазнит"*,  как
поблазнило Домне.  Того и гляди,  что лешак глаза отведет и в лесу запутает.
Впрочем,  лешак и около самой Шалайки пошаливал, особенно за Чусовой. Баушка
Акулина не раз слыхала,  как он ухает по ночам,  а одну бабу на покосе лешак
совсем было задушил.  Еще страшнее была лешачиха, которая жила прямо в воде,
на Чусовой. Ее и большие мужики боялись; когда по ночам лешачиха шлепалась в
воде,  по всей реке гул шел.  Лешачиха любила подкарауливать в жаркие летние
дни маленьких ребятишек, когда они выходили купаться в Чусовой, и утаскивала
их  к  себе в  омут.  Все знали,  что она жила в  омуте,  всего с  версту от
Шалайки,  где стояла высокая скала,  а под ней в реке и дна не было. Дед Тит
своими глазами видел лешачиху,  только не  любил об  этом рассказывать:  вся
черная,  обросла мокрой шерстью,  а глаза,  как у волка.  Только один солдат
Акинтич не боялся ни лешака, ни лешачихи и даже ездил по ночам ловить рыбу в
омуте.
   ______________
   * Блазнит - кажется (местное уральское слово).

   - Пустые слова это старухи болтают,  Пимка,  - коротко объяснял он. - А
ты,  главное,  ничего не бойся...  ни-ни! И никогда тебе страшно не будет...
Понимаешь ты это самое дело?
   - А ежели лешачиха за ногу сцапает? - спрашивал Пимка.
   - Не  сцапает...  А  ежели что -  ты ее в  морду.  И  лешак тоже пустое
дело...  Он ухнет,  а  ты еще пуще ухни.  Он ребенком заплачет,  а  ты опять
ухни...  Хорошо ему баб пугать.  Говорю:  ничего не бойся, Пимка, и не будет
страшно.
   Мы уже сказали, что в Шалайку никто не приезжал, да и ехать дальше было
некуда.   Из   "чужестранных"  людей   изредка  появлялись  только  куренные
подрядчики да охотники, промышлявшие поздней осенью рябчиков и белку. Солдат
Акинтич тоже "ясачил" в  свободное время и водил дружбу со всеми охотниками.
Они и останавливались в избе Егора.  Пимка, лежа на полатях, любил послушать
охотничьи рассказы,  особенно  когда  заходила  речь  о  проказах косолапого
Мишки.  Дедушка Тит  убил не  один десяток медведей,  но  не  любил об  этом
говорить.  Он  бросил совсем охоту,  когда  последний медведь так  помял ему
ногу,  что  дедушка остался хромым на  всю жизнь.  Акинтич,  выпивши,  любил
похвастаться своей удалью и  рассказывал охотникам небывалые вещи  про  свои
подвиги, пока брат Егор не останавливал его:
   - Будет тебе врать, Акинтич... Как раз подавишься.
   Самое веселое время в  Шалайке было весной,  когда по  Чусовой проходил
сверху караван.  Вешняя полая вода подымалась в реке сажени на две, и по ней
быстро летели сотни барок.  Вся деревня высыпала на берег посмотреть.  Пимка
тоже смотрел и  думал о  том,  куда плывут барки и какие люди на них плывут.
Акинтич один из всей деревни плавал на барке и  рассказывал разные страсти о
том,  как неистово играет в камнях река, как бьются о скалы барки, как тонет
народ.  Акинтич знал решительно все  на  свете и  называл какие-то  мудреные
места, куда сгоняют все барки.
   - Там,  брат,  народ  богатый живет,  -  объяснял он  Пимке.  -  И  все
покупают,  что ни привези...  И лес,  и железо, и медь, и белку, и рябчика -
только подавай. Дома там каменные, а по реке бегут пароходы.


II

   Пимке шел одиннадцатый год, когда отец сказал:
   - Ну, Пимка, собирайся в курень... Пора, брат, и тебе мужиком быть.
   Это было в начале зимы, когда встала зимняя дорога. Пимка был и рад, но
и побаивался. В курене, - конечно, лешачихи не было, а зато были медведи. Он
никому  не  сказал про  свой  страх,  потому что  настоящие мужики ничего не
боятся.  Мать еще с  лета заготовила будущему мужику всю необходимую одежду:
коротенький полушубок из  домашней овчины,  из  собачьего меха  ягу*,  пимы,
собачьи шубенки**,  такой  же  треух-шапку  -  все,  как  следует настоящему
мужику.  По зимам стояли страшные морозы,  когда птица замерзала на лету,  -
недели  по  две,  и  спасал только теплый собачий мех.  Особенно доставалось
углевозам,  которые возили  уголь  с  куреня  в  Боровский завод.  Редкий не
отмораживал себе щек и  носа.  Мать почему-то  жалела Пимку и  на проводинах
всплакнула.
   ______________
   * Яга - шуба шерстью наружу. (Примеч. автора.).
   ** Шубенки - рукавицы. (Примеч. автора.).

   - Ты смотри,  Пимка, не застудись... В балагане* будешь жить, а там вот
какая стужа.
   ______________
   * Балаган -  широкая низкая изба,  вросшая в землю,  крытая дерном, без
окон, с очагом из камней вместо печи, с земляным полом. (Примеч. автора.).

   - Ничего,  мамка!  - весело отвечал Пимка. - Я с Акинтичем буду жить, а
он все знает... Мы еще медведя с ним залобуем*.
   ______________
   * Залобовать - убить. (Примеч. автора.).

   - Ладно... Вот уши себе не отморозь.
   - Мы его в кашевары поставим,  -  объяснял отец. - Чего ему дома-то зря
болтаться,  а там дело будет делать.  Тоже кошку не заставишь кашу варить...
Так, Пимка? Дед тебе обрадуется... Старый да малый - будете жить в балагане.
   - Я, тятя, ничего не боюсь.
   - А чего бояться? С людьми будешь жить.
   Пимке ужасно понравилась дорога в курень,  которая шла все время лесом.
Снег только что  выпал,  и  болота еще  не  успели замерзнуть по-настоящему.
Ехали в  большом угольном коробе,  сплетенном дедушкой Титом из  черемуховых
прутьев.  Старик целое лето оставался в  курене,  гнул березовые полозья для
саней,  дуги и плел коробья. Он все умел делать, что было нужно для куренной
работы и для домашности.  Мужикам -  топорища, бабам - корыта и вальки - все
нужно.  Лес  только еще  был запушен первым снегом.  Дремучие ельники стояли
стена  стеной,  точно  войско.  На  месте  старых  куреней росли  осинники и
березняки.  Зимой они имели такой голый вид.  Отец правил лошадью и время от
времени говорил Пимке:
   - Смотри,  вон заячий след...  Видишь,  какие петли наделал по  снежку.
Такие узоры поведет,  что и  не распутаешь.  А вон лиса прошла...  Эта,  как
барыня, идет и след хвостом заметает.
   В  одном  месте  Егор  остановил  лошадь,  долго  рассматривал  след  и
объяснял:
   - Волчья стая прошла...  Они,  брат,  как солдаты,  шаг в  шаг ступают.
Прошла стая,  а след точно от одного...  Наш лесной волк не страшен,  потому
как везде ему по лесу пища:  зайца поймает,  р