ябчиком закусит, а то и целого
глухаря раздобудет. Смышлястый зверь...
   В  другом  месте  Егор  показал Пимке  большой след.  На  молодом снегу
отпечатались точно коровьи копыта.
   - Это зверь сохатый прошел...  Вон как отмахивал. В самый бы раз нашему
солдату его залобовать... Весь бы курень был сыт, а кожу продал бы в заводе.
Надо будет ему сказать... Пусть по следу его ищет.
   В  курень приехали уже  ночью.  Было  совсем темно,  и  Пимка задремал,
свернувшись калачиком на дне короба. Место куреня можно было заметить издали
по зареву,  которое поднималось над горевшими "кучонками", то есть кучами из
длинных дров,  обложенных сверху  дерном.  Немного в  стороне стояли  четыре
балагана. Егор подъехал к тому, в котором жил дедушка Тит. Еще издали гостей
встретила лаем  пестрая  собака  Лыско,  которая очень  сконфузилась,  когда
узнала свою лошадь. На лай изо всех балаганов показались мужики.
   - Это ты, Егор?
   - Верно, я... Вот я вам какого зверя привез. Пимка, вылезай...
   Выскочил из  балагана Акинтич и  вытащил Пимку,  который никак  не  мог
проснуться.  Когда Акинтич его встряхнул,  Пимке показалось очень холодно. В
балагане сидел  дедушка  Тит  и  наблюдал за  кипевшим на  очаге  из  камней
железным котелком,  в котором варилась просяная каша на ужин.  Увидав внука,
старик обрадовался.
   - Ну,  ну, садись, гость будешь, - говорил он. - Что, озяб? Погоди, вот
поешь каши и согреешься.
   Балаган представлял собой большую низкую избу,  без  окон и  без трубы.
Заднюю  половину занимали сплошные полати на  старых еловых пнях.  Налево от
низенькой двери в  углу был устроен из  больших камней очаг.  Вместо трубы в
крыше чернела дыра, и дым расстилался по всему балагану, так что стоять было
невозможно, и Пимка сейчас же закашлялся, наглотавшись дыму. Потолок и стены
были покрыты сажей.
   - Что,  не понравилось наше угощение?  -  шутил Акинтич.  -  А  ты пока
садись на пол, Пимка, вот к дедушке...
   Старый Тит ужасно был рад внучку и посадил его рядом с собой на обрубок
бревна.  Старику было под  восемьдесят,  и  его  седая борода превратилась в
желтую, но он еще держался крепко, а в работе, пожалуй, не уступал и молодым
мужикам.  Только,  к  несчастью,  у  дедушки Тита  начинала болеть  спина  и
"тосковали" застуженные ноги.
   - Вот  тебе,  дедушка,  и  помощник,  -  галдели набравшиеся в  балаган
мужики. - Он, брат, этот самый Пимка, ежели до каши, так первый работник...
   Все дроворубы и углежоги благодаря жизни в курных балаганах походили на
трубочистов.  Все равно,  мойся не мойся,  а  от дыма и сажи не убережешься.
Теперь все  были рады новому человеку и  шутили над  малышом,  как  кто  мог
придумать. Пимка был совершенно счастлив. Мужики были все свои, шалайские, и
он всех знал в  лицо.  Отец Пимки привез из деревни всякой всячины и  теперь
делил -  кому хлеба, кому шубу, кому новый топор, кому приварок ко щам, кому
новую рубаху.
   Пимка наелся горячей каши с таким удовольствием, как никогда не едал, и
тут же заснул, сидя на обрубке около деда.
   - Ну,  надо малыша на перину укладывать,  - шутил Акинтич, устраивая на
нарах для Пимки постель из сена.  - Вот мы тут зеленого пуху настелем, - спи
только.
   Сонного Пимку Акинтич перенес на руках, уложил на нарах и прикрыл своей
ягой.
   - Ишь ты,  как малыша сон-то  забрал!  -  удивлялись мужики.  -  Это он
намерзся дорогой-то да прямо в тепло и попал, ну и разомлел...
   Один по одному мужики разошлись из балагана деда Тита.  Утром всем надо
было рано вставать.
   Утром  на  другой день  Пимка  проснулся рано,  проснулся от  страшного
холода. В балагане было тепло, пока горел огонь на очаге; а только огонь гас
- все  тепло  уходило  частью  кверху  в  дымовую дыру,  частью  -  в  плохо
сколоченную дверь.  Плохо было  то,  что  приходилось выжидать,  пока  огонь
прогорит дотла и  выйдет дым;  потом уже  дедушка Тит поднимался на  крышу и
прикрывал дымовую дыру еловой корой,  а  сверху заваливал хвоей.  В балагане
было или страшно жарко, или страшно холодно.
   Работа на курене уже кипела, когда Пимка вышел из балагана. Дедушка Тит
у  самого балагана налаживал новые дровни.  Где-то  в  лесу  трещали топоры,
рубившие застывшее дерево,  а  на  свежей  поруби  сильно дымили до  десятка
кучонков.  Это  были кучи больше сажени в  высоту и  шириной сажен до  трех.
Внутри  уложены были  дрова  стоймя  и  горели медленным огнем,  вернее,  не
горели, а медленно тлели. Весь секрет состоял в том, чтобы дерево не истлело
совсем,  а получился крепкий уголь.  Такой кучонок горел недели две, пока не
превращались в уголь все дрова. У каждого кучонка был свой "жигаль", который
должен был  следить за  всем.  Вся  работа пропадала,  если огонь где-нибудь
пробивался сквозь дерн,  и тогда весь уголь сгорал.  "Жигали" не отходили от
своих кучонков ни  днем,  ни ночью.  Это была самая трудная и  ответственная
работа.  Дроворуб ничем но рисковал,  и углевоз тоже,  а "жигаль" отвечал за
все. В "жигали" поступали самые опытные рабочие. Издали эти кучонки походили
на громадные муравейники,  с  той разницей,  что последние не дымятся,  а от
кучонков валил день  и  ночь густой дым.  Выгоревший кучонок должен был  еще
долго отдыхать,  пока окончательно не остынет весь уголь. Дедушка Тит "ходил
в жигалях" лет сорок, а теперь его заменил сын Егор. Куренные мужики на этом
основании сразу прозвали Пимку "жигаленком".
   В  первый же  день  Пимка  освоился со  всеми порядками куренной жизни.
Вставали до  свету,  закусывали,  чем бог послал,  а  потом шли на работу до
обеда.  После обеда немного отдыхали и  потом работали,  пока  было  светло.
Работа была тяжелая у всех,  и ее выносили только привычные люди.  Дроворубы
возвращались в  балаган,  как пьяные,  -  до того они выматывали себе руки и
спину. Углевозы маялись дорогой, особенно в морозы, когда холодом жгло лицо.
А  всего хуже было жить в  курных,  всегда темных балаганах,  да и  еда была
самая плохая: черный хлеб да что-нибудь горячее на придачу, большей частью -
каша. Где же мужикам стряпню разводить!
   - Уж и  жизнь только,  -  ворчал солдат Акинтич,  отвыкший за все время
своей солдатчины от тяжелой куренной работы.  -  Брошу все и уйду куда глаза
глядят. Главная причина, что нет бани. Весь точно из трубы сейчас вылез.
   Все  куренные мечтали о  бане и  завидовали каждому,  кто отправлялся в
деревню;  поехал,  значит,  и в бане побывает.  Ездили по очереди, а в целую
зиму другому придется побывать всего два раза.
   Пимка прожил несколько дней в  курене,  и  его  страшно потянуло домой.
Очень уж тяжело было жить в лесу,  и мальчик совершенно был согласен с дядей
Акинтичем,  что надо отсюда уходить куда глаза глядят.  Пимка даже всплакнул
потихоньку ото всех.


III

   Самое тяжелое были праздники.  Конечно,  можно было съездить в  Шалайку
"на обыденку",  но  все жалели маять напрасно лошадей.  Взад и  вперед нужно
было сделать верст шестьдесят,  да  еще  плохой лесной дорогой.  В  праздник
работать грешно,  и  все  убивали время как-нибудь.  Сидеть днем  по  темным
балаганам было  тошно,  и  все  собирались "на  улицу".  Разведут  громадный
костер,  рассядутся кругом и  балагурят.  Первым человеком на  этих беседах,
конечно,  был  Акинтич,  которого солдатом гоняли до  Москвы.  Все остальные
дальше Боровского завода не  бывали.  Акинтич и  сам любил рассказать разную
побывальщинку.
   - Ты только, пожалуйста, не ври, солдат, - упрашивали куренные мужики.
   - Чего мне врать-то?  Вы ничего не видали,  вот вам и кажется,  что все
удивительно...  Возьмите теперь хоть пароход -  во какая махинища! Народу на
нем едет человек с  тыщу,  а  он  еще за  собой не  одну барку волокет.  Всю
Шалайку свезет зараз...  А то теперь чугунка.  Ну,  эта еще помудренее:  как
свистнет,  - и полетела. Тоже волокет народу видимо-невидимо и кладь всякую.
Сидишь себе,  как в  избе,  и в окошечко поглядываешь,  тоже как в избе.  Не
успел оглянуться,  а она уж опять свистнула,  - значит, приехали. Теперь вот
ежели бы до Боровского завода наладить чугунку,  -  в  один бы час с  куреня
махнули туда,  а  теперь вы  с  углем ползете все  шесть часов,  да  сколько
дорогой намаетесь.
   - Ах, солдат, врешь!..
   - Ну, как же я с вами разговаривать буду, ежели вы ничего не понимаете?
   И  Пимке тоже казалось,  что солдат врет,  особенно когда рассказывает,
как живут в разных городах. Пимке казалось, что все люди должны рубить дрова
и  делать уголь,  а  тут  вдруг  каменные дома,  каменные церкви,  пароходы,
чугунки  и  прочие  чудеса.   Куренные  мужики  иногда  для  шутки  начинали
высмеивать солдата:
   - Может, ты, солдат, и по небу летал? Чего тебе стоит соврать-то?
   Акинтич свирепел и начинал ругаться.  Он ужасно смешно сердился,  и все
хохотали.
   - Уйду я  от вас,  вот и конец тому делу!  Надоело мне с вами в темноте
жить...  Уйду в  город и  поступлю дворником к  купцу.  Работа самая легкая:
подмел двор,  принес дров,  почистил лошадь -  вот и все. В баню хоть каждый
день ходи... Одежа на тебе вся чистая, а еды до отвалу. Щи подадут - жиру не
продуешь;  кашу подадут -  ложка стоит,  точно гвоздь в  стену заколотил.  А
главное дело  -  чай...  Уж  так  я,  братцы,  этот самый чай  люблю,  и  не
выговоришь.
   - Да он с чем варится, чай-то?
   - Трава такая... китайская...
   - Может, крупы там или говядины прибавляют?
   - Ах ты,  боже мой...  И что я только буду с вами делать?  Ну, как есть
ничего не понимает народ... Одним словом, с сахаром чай пьют! Поняли теперь?
Да нет, куда вам... Тоже вот взять лампу, - вы и не видывали, а вещь первая.
В Шалайке-то с лучиной сидим,  а добрые люди с лампой. Значит, ну, по-вашему
плошка такая стеклянная,  в ей масло такое налито,  керазим называется,  ну,
фитилек спущен,  по-вашему -  светильня;  ну,  сейчас спичкой -  и огонь!  А
главная причина,  можно свет-то  прибавлять и  убавлять,  не то что в  свече
сальной... Поняли теперь?
   - Грешно это все...  - говорил дедушка Тит. - Напьюсь это я твоего чаю,
наемся щтей да каши,  поеду на чугунке али на пароходе, а кто же работать-то
будет?  Я побегу от черной работы, ты побежишь, за нами ударится Пимка и вся
Шалайка, ну, а кто уголья жечь будет?
   - И угольев ваших никому не нужно,  дедушка,  -  говорил солдат. - Есть
каменный уголь. Из земли прямо добывают.
   - Кто его для тебя наклал в землю-то? Ах, солдат. Тоже и придумает.
   Дедушка Тит недолюбливал Акинтича за легкомыслие,  а главным образом за
то,  что  избаловался он  на  службе  и  очень  уж  любил  про  легкую жизнь
рассказывать.  Совсем отбился человек от  настоящей мужицкой работы.  Старик
часто  ссорился с  Акинтичем из-за  его  солдатской трубочки и  который  раз
выгонял его из балагана.  В  Шалайке никто не курил табаку.  Куренные мужики
пользовались этим и наговаривали деду на солдата.
   - Дедушка, солдат сказывает, што в городе все трубки курят да еще и нос
табаком набьют.
   - Тьфу!..  Врет он  все...  -  не  верил дед.  -  Грешно и  слушать-то.
Работать не хотят,  вот главная причина,  а того не знают,  что бог-то труды
любит.  Какой же  я  есть  человек,  ежели не  стану работать?  Всякая тварь
работает  по-своему,  потому  и  гнездо  надо  устроить  и  своих  детенышей
прокормить.
   - И в городах трудятся по-своему,  дедушка, - объяснял солдат. - Только
там работа чище вашей...  Не меньше нас работают,  а может,  и побольше.  Не
всем уголья жечь, а надо и всякое ремесло производить. Кто ситцы, кто сукна,
кто сапоги, кто замок мастерит.
   - И все это пустое!  -  сказал дед.  -  Раньше без ситцев жили, а сукно
бабы дома ткали. Все это пустое. Главный же мастер все-таки мужичок, который
хлебушко  сеет.  Вот  без  хлеба  не  проживешь,  а  остальное  все  пустое.
Баловство...
   Пимка постоянно думал о том, как живут другие люди на белом свете. Хоть
бы  одним глазком посмотреть.  Может быть,  солдат-то  и  не  врет.  Вон  он
рассказывает, что есть места, где зимы не бывает, и что своими глазами видел
самого большого зверя -  слона,  который ростом с  хорошую баню  будет.  Это
детское любопытство разрешилось небывалым случаем.
   Раз весь курень спал мертвым сном.  Стоял страшный мороз, и даже собаки
забились в  балаганы.  Вдруг среди ночи Лыско сердито заворчал.  У него было
свое ворчанье на зверя и свое -  на человека;  теперь он ворчал на человека.
Скоро послышались громкие голоса: это была партия железнодорожных инженеров,
делавшая изыскание нового пути  для  новой линии железной дороги.  Всех было
человек десять: два инженера, их помощники, просто мужики и вожак. Последний
сбился с  дороги и  вывел  партию вместо Шалайки на  курень.  Солдат Акинтич
выскочил горошком и пригласил набольшего в свой балаган.
   - Ваше высокоблагородие,  милости просим.  В  лучшем виде все оборудуем
для вас. Сейчас огонек разведем, в котелке воды согреем. Вы уж извините нас,
ваше высокоблагородие.
   Пимка в  первый раз  еще видел чужестранных людей и  рассматривал их  с
удивлением маленького дикаря,  точно все  они пришли чуть не  с  того света.
Потом его поразила та угодливость,  с какой Акинтич ухаживал за гостями и на
каждом шагу извинялся.
   Набольший барин все-таки сердился,  сердился на все: и на то, что все в
балагане было покрыто сажей,  и  на  дымившийся очаг,  и  на  заблудившегося
вожака, и даже на трещавший в лесу мороз.
   - Действительно,  ваше  высокоблагородие,  оно  того,  значит,  дым,  -
наговаривал Акинтич,  -  и опять,  того, страшенный мороз... Вы уж извините,
потому как живем в лесу и ничего не знаем, ваше высокоблагородие.
   - Ты из солдат? - спрашивал набольший.
   - Точно так-с,  ваше высокоблагородие... В Москве бывал. Да... А здесь,
уж извините, одним словом, лес и никакого понятия.
   Пимка увидел, как и чай пьют господа, и как закусывают по-своему, и как
папиросы курят. Он даже попробовал сам чаю, то есть съел несколько листочков
и убедился,  что солдат все врал.  Ничего сладкого,  а так, трава как трава,
только черная.
   Рано утром партия отправилась дальше.  Теперь ее уже повел Акинтич,  не
знавший, чем угодить господам.
   - Ишь,  точно змей извивается... - ворчал дедушка Тит, качая головой. -
Ах, солдат, солдат, всех он нас продаст!
   А  набольший все утро ворчал:  и  в балагане холодно,  и вода в котелке
чем-то  воняет,  и  собаки ночью  лаяли,  -  всем  недоволен.  Пимка стоял с
разинутым ртом и все боялся, как бы набольший не треснул его чем. Однако все
прошло благополучно.
   Когда гости уехали,  на  курене вдруг точно пусто сделалось.  Тихо-тихо
так.  Все куренные сбились в одну кучу и долго переговаривались относительно
уехавших.
   - Ах,  все  это  солдат наворожил,  -  говорил отец Пимки,  почесывая в
затылке. - Чугунка, чугунка, а она сама и приехала к нам.
   Мужики долго соображали,  хорошо это будет или худо, когда через их лес
наладят чугунку.
   - И  для  чего она  нам,  эта чугунка?  -  ворчал дедушка Тит.  -  Так,
баловство одно, а может, и грешно... Ох, помирать, видно, пора!
   - Подведет нас всех солдат!  Не надо его было пущать с набольшим-то,  а
то мастер наш солдат зубы заговаривать...
   Ровно  через  три  года  немного пониже Шалайки через  Чусовую железным
кружевом перекинулся железнодорожный мост,  а  солдат  Акинтич определился к
нему сторожем.  У него теперь была и своя будка,  и самовар, и новая трубка.
Акинтич был счастлив.
   Вся  Шалайка  сбежалась смотреть,  когда  ждали  первого  поезда  новой
чугунки.
   Приплелся и старый дед Тит. Старик больше не ездил в курень, потому что
прихварывал.  Он  долго смотрел на Акинтича,  который расхаживал около своей
будки с зеленым флагом в руках, и наконец сказал:
   - Самое это тебе настоящее место,  Акинтич. Работы никакой, а жалованье
будешь огребать.
   Пимка  весь  замер,  когда вдали послышался гул  первого поезда.  Скоро
из-за  горы он выполз железной змеей,  и  раздался первый свисток,  навсегда
нарушивший покой этой лесной глуши. Акинтич по-солдатски вытянулся в струнку
и, поднимая свой флаг, крикнул первому поезду:
   - Здравия желаем!!!
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. В горах



   ---------------------------------------------------------------------
   Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
   Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
   ---------------------------------------------------------------------


I

   Это  случилось лет  тридцать назад,  и  из  трех  участников экспедиции
остался в живых только один я.  Да, их, моих товарищей, уже нет, родной край
далеко-далеко,  и  я  часто  вызываю мысленно дорогие тени  моего  детства и
мысленно блуждаю в  их обществе по родным местам,  освященным воспоминаниями
первой дружбы.
   Наша экспедиция была задумана еще зимой и носила научный географический
характер. Дело в том, что необходимо было определить линию водораздела между
Европой и  Азией.  Задача,  без сомнения,  очень серьезная,  что мы  отлично
понимали,  а поэтому и скрывали самым тщательным образом наше предприятие. В
учебниках географии ничего  не  говорилось об  этом  пункте,  на  картах его
совсем  не  было,  а  показания современников расходились:  дьячок  Матвеич,
страстный охотник,  руководивший нами при первых опытах охоты, говорил одно,
а туляк Емелька,  тоже знаменитый охотник, друг и приятель Матвеича, говорил
другое.  Вопрос шел о  том,  стоит ли гора Билимбаиха в Европе или она уже в
Азии, что можно было определить только по течению горных речек.
   Не могу не вспомнить о  старом деревянном доме,  в котором протекло мое
раннее  детство  и  который замечателен был  уже  тем,  что  главным фасадом
выходил в Европу,  а противоположной стороной -  в Азию. Из наших окон можно
было видеть обе  части света,  и  это обстоятельство,  кажется,  послужило к
тому,  что география была одной из самых любимых мной наук,  и, в частности,
привело к  практическим занятиям этой наукой.  Увы!  Нет давно уже и старого
деревянного дома, как нет знаменитых охотников - Матвеича и Емельки и многих
других таких хороших стариков,  среди которых мы  росли,  как мелкая молодая
поросль  в  вековом  лесу,   защищенная  от  бурь  и  непогод  их  отеческой
покровительственной  тенью.   Подчас  мы   крепко  их  огорчали  неукротимой
пытливостью нашего духа,  еще больше надоедали своими шалостями;  и все-таки
все любили друг друга,  любили настолько хорошо и просто,  что, заговорив об
одном,  как-то  нельзя не  сказать и  об  остальных,  все  равно как  нельзя
выкинуть кирпича из стены, не нарушив ее целости.
   Но я не сказал ничего о главном, то есть о своем друге Косте, с которым
неразрывно связаны лучшие воспоминания моего детства.
   Это был замечательный мальчик во всех отношениях,  начиная с того,  что
Костя был неизменно весел, - я не могу припомнить ни одного случая, когда бы
он рассердился и мы бы поссорились.  Небольшого роста, кудрявый, с какими-то
зеленоватыми глазами и вечной улыбкой на лице,  Костя был общим любимцем.  С
двенадцати лет  он  уже служил на  фабрике (действие происходит на  одном из
уральских горных заводов),  и в будни мы могли видеться только по вечерам, и
только праздники принадлежали нам всецело да лето, с Петрова дня по успенье,
когда фабрика не работала.
   Наше знакомство состоялось в  заводской школе,  где  преподавал учитель
Миныч,  добродушный человек, страдавший запоем, - мы его называли Мандритом,
потому что Миныч не признавал просто Мадрида.
   - Федор Миныч, какой главный город в Испании?
   - Мандрит.
   - А как же в географии Корнеля он называется Мадридом?
   - Ваш Корнель ничего не понимает.
   После школы нас с  Костей сблизили общие игры,  менявшиеся по  сезонам:
ранней весной - бабки, летом - шарик и рыбная ловля, осенью - грибы, зимой -
салазки;  а  завершилась эта  дружба охотой,  под строгим руководством таких
профессоров,  как дьячок Матвеич