у   только   рад   забыть   Брызгалова,   и
поинтересовался,  через кого придется мне поддерживать связь с Опытной
станцией.
     - И через Доктора, и через радиста, - сказал Гюберт.
     - Я,  я, рихтиг, правильно, - подтвердил Габиш. - Через Доктор ви
даете отчет вся диверсионный работа,  а через радиста будет передавайт
разведывательный информацию.
     - Следовательно, вы дадите мне радиста?
     - Да, - твердо ответил Гюберт.
     - Радист уже есть,  - добавил Габиш.  - Радист там, ваша сторона.
Он ожидайт ваш приезд.
     У меня мелькнула догадка,  что речь,  вероятно,  идет  о  радисте
Куркове, связь с которым прервалась.
     - Но ми с вами будем еще иметь беседа, - предупредил Габиш, вынул
из  кармана  большой платок,  вытер им кончик своего массивного носа и
поинтересовался: - Ви курсе событий, происходящий на фронт?
     - Примерно, - ответил я.
     - Мы у него в комнате поставили приемник, - вставил Гюберт.
     - Очень хорошо!  - одобрил полковник. - И не надо быть страх, что
там есть.
     - Я понимаю. Война есть война.
     - И очень правильно.  Котел Сталинград - блеф.  Ми будем  Москва.
Это  тактик  фюрер...  -  Он  помолчал  и спросил:  - Что было у вас с
Константин?
     Я рассказал буквально то же,  о чем доложил Гюберту, то есть, что
Константин показался мне подозрительным.
     И тут Габиш, подобно Гюберту, пустился на хитрость:
     - Ви его встречайт в город?
     - Нет,  не  встречал...  -  Я  хотел было добавить,  что встречал
Проскурова, но, перехватив предупреждающий взгляд Гюберта, умолк.
     - Тогда  все  есть  ерунда,  -  подвел  итог  Габиш.  -  Ми будем
проверяйт Константин. Ми не допускайт его учеба. Ви делает...
     Габиш вдруг  замолк  и  прислушался.  Лицо его исказилось,  стало
каким-то  жалким,  беспомощным.  Снаружи  явственно  доносился   рокот
самолетов, нарастающий, мощный.
     - Давайт смотреть воздух,  - предложил Габиш и  с  быстротой,  не
свойственной его чину и комплекции, выскочил из-за стола.
     Гюберт подал ему шинель, оделся сам.
     Рокот приближался,  ширился,  нарастал,  и уже тоненько тренькали
стекла в окнах.
     Во дворе  Опытной  станции  толклись  почти  все ее обитатели.  Я
увидел Шнабеля, Рауха, Венцеля, Похитуна, повара, солдат.
     Стаяла тихая безветренная ночь, и в тугом, промороженном воздухе,
точно шум мощного прибоя,  то замирая,  то усиливаясь,  наплывал рокот
моторов. Но в бездонном небесном океане, кроме мерцающих звезд, ничего
нельзя было увидеть.
     С северо-востока шли тяжелые советские бомбардировщики.  Это было
понятно по звуку моторов.  Это было ясно  и  мне,  и  всем  обитателям
станции.
     Однако Габиш, стоявший на крылечке дома, счел нужным сказать:
     - Наши идут с бомбежка.
     Он сказал это,  поправил нервным жестом меховой воротник шинели и
начал растирать рукой замерзающие щеки.
     Гюберт громко скомандовал по-немецки:
     - Выключить движок!
     - Гут! - тихо одобрил Габиш.
     Среди обитателей  станции  произошло  движение,  кто-то побежал в
помещение электростанции,  и через несколько  секунд  монотонный  стук
движка умолк.
     Самолеты плыли над нами.
     Гюберт сошел  с  крыльца  и  остановился  посередине  двора.  Его
окружили  Шнабель,  Раух,  Венцель.  Я  остался  рядом  с  полковником
Габишем.
     В небе  вспыхнули  стремительные  лучи  прожекторов,  и  тут   же
затявкали  автоматические  зенитки.  Над городом и южнее его вспыхнули
две огромные "люстры".  Стало светло,  как днем.  Я  отчетливо  увидел
каждое  поленце  дров,  сложенных  под навесом,  ручку на дверях бани,
провисающие от снега провода антенны,  шевроны на  шинелях  Гюберта  и
Шнабеля, каждую морщину на лице Габиша.
     Первые самолеты перешли в пике,  и их рев  перекрыл  дикий  свист
падающих бомб. Огромные вспышки яркого света раскололи ночь. Раздались
гулкие  взрывы.  Земля  качнулась   под   ногами,   рубленые   домишки
заскрипели.  Освободившиеся от бомб самолеты чуть не на бреющем полете
уносились прочь,  на восток, а новые, идущие оттуда, с ревом и рокотом
устремлялись к земле.
     На Габиша нашел столбняк. Он стоял, как жена легендарного Лота, с
помертвевшим лицом, не произнося ни слова.
     Гюберт шепнул что-то на ухо Похитуну,  и тот со всех ног бросился
в дежурную комнату.
     Через короткое время он вновь появился на дворе и на ходу  громко
крикнул:
     - Аэродром бомбят у Поточного! Больше десятка самолетов...
     Я-то уже знал, что бомбят. Значит, Криворученко передал то, что я
сообщил ему устно при первой нашей встрече.
     Бомбовые удары  следовали  один  за другим и сериями.  За городом
бушевало пламя страшной силы,  заливая все  вокруг  зловещим  кровавым
светом.

        "25. ДЕЛА ОХОТНИЧЬИ"

     Я бездельничал  и  не  знал,  куда  себя  деть.  Мое пребывание в
"осином гнезде" подходило к концу.  Об этом сказал мне Гюберт. Я понял
его  так,  что  моя  переброска задерживается из-за Доктора,  которого
ожидают со дня на день.  Но Доктор почему-то не торопился.  Шли дни, а
его не было.
     С Криворученко я больше не встречался. В этом не было нужды. Фома
Филимонович  с отменным усердием выполнял обязанности связного и через
два-три дня уносил от меня коротенькие весточки для Большой земли.
     Сегодня, после  занятий  с  инструктором  Раухом,  я повалялся на
койке,  послушал радиопередачу и вышел на воздух,  решительно не зная,
что предпринять и чем занять себя.
     Фома Филимонович топил баню. Вот-вот должен был вернуться Гюберт.
Он  и  Похитун  отсутствовали  уже вторые сутки.  В сопровождении двух
солдат и своры собак,  взятой в городской комендатуре,  они лазали  по
окрестному лесу в поисках медвежьей берлоги.
     Увидя меня, Кольчугин подошел прикурить и тихо сказал:
     - Зайди в баньку, душа моя. Целый короб новостей...
     - Зайду, - ответил я.
     - Как у тебя в комнате, не холодно?
     - Прохладно.
     - Ну потерпи. Вот истоплю баньку и за твою печь примусь.
     Побродив немного по лесу,  я зашел в баню.  Фома Филимонович  без
верхней  рубахи,  с  закатанными  штанами  и  босой  старательно драил
веником лавки и полки.  В печи клубился огонь.  От котла с  водой  шел
парок.  Въедливый  дым стариковского горлодера плавал в воздухе,  и от
него першило в горле.
     Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал:
     - Лихо наши их взвеселили, а?
     - Не понял, - заметил я.
     - Я про бомбежку, - пояснил дед.
     - Узнал подробности?
     - А как же!  Я все могу узнать...  Всякий кулик на  своем  болоте
велик. Все в аккурат выведал.
     - Ну и как? - торопливо опросил я.
     - Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только
один самолет уцелел,  а остальные прахом пошли.  И цистерны с  горючим
ахнули.  Что там творилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок
штук сгорело. Так что можешь докладывать.
     Фома Филимонович сел на лавку,  достал из узелка черный-пречерный
сухарь,  зачерпнул жестяной кружкой из котла,  помочил сухарь и  начал
его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду.
     Я в это время обдумывал текст телеграммы на Большую землю.
     - А зверь-то наш! - сказал старик немного спустя. - Тю-тю!
     Зверем он именовал предателя Наклейкина,  так удачно выступившего
в роли парашютиста Проскурова.
     - Что же с ним? - полюбопытствовал я.
     - И  хвоста от зверя не осталось,  - ответил дед и рассмеялся.  -
Убрали крапивное семя.  И переводчика того,  заразу, тоже. Они же сами
убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты...
     Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне.
     Дело обстояло   так.   Третьего   дня   вечером  Таня  неожиданно
наткнулась на улице на Наклейкина.  Она возвращалась с маслобойки, где
ей удалось раздобыть немного подсолнечного жмыха.  Уже темнело. Он был
вместе со своим приятелем - переводчиком  гестапо.  Он  остановил  ее,
начал всяческие разговоры разговаривать,  посмеялся, что она за жмыхом
бегала.  Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки
консервов  дарить.  И шоколад есть у меня.  Зря ты от меня бегаешь,  я
ведь с серьезными намерениями  к  тебе,  все  честь  по  чести  будет.
Королевой,  говорит,  будешь  жить.  В  общем,  старый разговор завел,
гадюка.  Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на
минуту должен явиться Криворученко.  Боязно ей стало; а что, если этот
пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома?
     Нельзя, чтобы  Семен  попался  на глаза предателям.  И она решила
поддерживать разговор.
     Когда они свернули к дому,  где жил Наклейкин, Таня заметила, что
сзади идут четверо неизвестных в гражданском. Она вначале заподозрила,
что  это  приятели  Наклейкина  и что он что-то затеял против нее,  но
Наклейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться.
     Короче говоря,  на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина
и стали крутить ему руки назад.  Переводчик сразу дал  ходу,  побежал.
Один  из  нападавших  вытащил пистолет,  послал пулю вдогонку и уложил
беглеца намертво.  Увидя такое дело,  Наклейкин изловчился  и  вытащил
свой  пистолет,  но выстрелить ему не удалось:  сильный удар по голове
свалил его наземь.  Таня,  насмерть перепуганная,  стояла прижавшись к
стене.
     Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня
поняла, что это немцы.
     Один из  них  подошел  к  Тане,  осветил  ее  лицо  фонариком  и,
подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: "Шнелль, марш!.."
     И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног.
     - А   сегодня   сволокли  зверя  на  кладбище,  -  закончил  Фома
Филимонович.
     Так закончилась жизнь предателя.
     Затем старик сообщил мне последнюю новость:  партизаны  ходили  в
рейд,  разгромили  гитлеровский  гарнизон,  захватили  большой  обоз с
оружием и продовольствием.
     Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня,
что скоро придет топить мою печь.
     Я вернулся к себе,  а часа через три в комнату ввалился Кольчугин
с дровами.
     - Гауптман прибыл, - доложил он, складывая дрова.
     - С медведем?
     - Ну  прямо...  -  усмехнулся старик.  - Вместо медведя тетеревов
настреляли.
     - Много?
     - С полдюжины.
     - Ого!
     - Да разве это охота? Баловство одно! - заметил Фома Филимонович.
- Двое суток - и полдюжины! Только время убили.
     Я высказал предположение,  что виновны тут, видимо, не охотники -
война  распугала  дичь.  Старик  возразил:  дичи  в лесу много,  а вот
охотники - шляпы. Не знают, где хоронится птица.
     - А  то  Похитун!  -  возмущался он.  - Какой же из него охотник!
Балбеска  сущая!  Обсевок  какой-то...   рвань!   Смотреть   на   него
тошнехонько.  Он  пьяный  не  отличит  тетерева от своих сапог,  а еще
хвастается: я да я... А что он? Тьфу! - И дед сплюнул. - Ввернул я ему
как-то,  что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он
обозлился! Ну и пусть себе... А дичинки в наших лесах на всех хватит.
     Достав из  поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям,
Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и  объяснил  мне,  что
это лес.  Затем он обозначил Опытную станцию,  озеро,  реку,  протоку,
зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна
таиться дичь.
     В это время распахнулась дверь,  и на пороге появился Гюберт.  На
нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги.
     Он пнул  носком  сапога  Фому  Филимоновича  пониже  спины.   Тот
вскочил, и Гюберт прошел в комнату.
     В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я
по  себе  знал,  что  самая  сильная  обида это та,  на которую нельзя
ответить,  и  отлично  понимал  Фому  Филимоновича.  Бросив  несколько
поленьев  дров  в  печь,  он  собрался уже выйти,  как Гюберт спросил,
подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:
     - Чем занимаетесь?
     Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить
за обоих и сказал:
     - Спорим насчет охоты.
     Гюберт сел на стул и,  уставившись на Фому Филимоновича холодными
глазами, спросил:
     - А ты понимаешь что-нибудь в охоте?
     - А почему я не должен понимать?  Чай,  годков тридцать брожу  по
лесу. Собаку на этом деле съел.
     - Собаку...  - усмехнулся Гюберт,  что с ним бывало редко.  (И  я
решил,  что  он  вернулся из лесу в хорошем настроении.) - А ходишь на
охоту?
     Фома Филимонович поскреб затылок:
     - Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я
не  хочу - стар уж,  да и характер не таков.  И опять-таки с ружьишком
дело дрянь... Совсем дрянь!
     - Плохое?
     - Никакого нет.
     - Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него? - заметил я.
     - Так оно и выходит,  - согласился  Фома  Филимонович,  порываясь
покинуть комнату.
     Но Гюберт его остановил:
     - Погоди!.. Ты и в самом деле охотник? - спросил он.
     - А зачем мне брехать при седой голове,  - ответил старик.  -  Я,
можно сказать,  потомственный охотник.  Прадед мой, дед и батька - все
были отчаянные медвежатники  да  и  дичинкой  не  гнушались.  Особенно
боровой.  Мне  довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом.
Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу.
     В глазах  Гюберта  я  заметил  искорки  заинтересованности.  Лицо
заметно оживилось.  Я еще не видел его таким и вспомнил слова доктора:
"Гауптман Гюберт - какой-то маньяк".
     Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил:
     - Почему же ты до сих пор молчал?
     - А зачем лезть на глаза?  - смело ответил Фома Филимонович. - Да
и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник.
     - Это кто же? - подняв брови, осведомился Гюберт.
     - А господин Похитун...
     Гюберт опять усмехнулся и проговорил:
     - Какой из него проводник?  Он понимает в охоте так же,  как ты в
астрономии.
     - Вот,  вот!.. - подхватил Фома Филимонович. - И я то ж говорю...
С его мордой пристало только кассы  взламывать.  Кабы  такой  егерь  в
доброе  старое  время  моему  хозяину  попался,  он бы за него и щенка
последнего не дал. Ей-богу!
     Я опасался,  что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится
гауптману, но этого не произошло.
     - Твой хозяин, видно, требовательный был человек?
     - Он  был  человек  правильный,  серьезный  и  охотник  отменный!
Царство ему небесное.  - И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые
глазки.
     - Это хорошо, - одобрил Гюберт. - А как звали твоего хозяина?
     - Карлом Карловичем Эденбергом... Первостатейный был хозяин.
     - Эденбергом?! - воскликнул в удивлении Гюберт.
     - Да, - подтвердил Фома Филимонович.
     - Так ты у Эденберга служил?
     - Без малого  семнадцать  годков.  И  не  служил,  а  работал,  -
поправил  дед.  -  Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году.
Золото,  а  не  человек!  Такого  днем  с  огнем  теперь  не   сыщешь:
требовательный,  и  добрый,  и  горячий.  Для  всякого человека у него
хорошее слово припасено.  На семь годков старше меня был и рано  ушел.
Такому жить бы да жить...
     Во мне зрело твердое убеждение,  что Фома Филимонович врет  самым
отчаянным  образом.  Я  был  поражен  его смелостью и находчивостью и,
признаться,  немного струхнул за деда.  Струхнул потому,  что  у  меня
складывалось  впечатление,  что  по  странному  совпадению Гюберт знал
этого Эденберга. Я побаивался, что старик запутается. Действительно, в
здешних  местах  до  революции существовал такой помещик.  Об этом мне
Фома Филимонович как-то рассказывал.  Это было связано с  Наклейкиным,
отец  которого  служил  управляющим  имения у этого помещика.  Но Фома
Филимонович не работал у помещика,  работал его  двоюродный  брат,  по
фамилии  тоже  Кольчугин.  И  по  рассказу  Фомы,  не  таким  уж милым
человеком был этот Эденберг, каким расписывал он его сейчас...
     А Фома  Филимонович  продолжал  говорить,  не  моргнув  глазом  и
нисколько не смущаясь.  И чем дальше он говорил,  тем  естественнее  и
правдоподобнее звучал его рассказ.  Я сам готов был верить ему. Старик
делал вид,  что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, пользуясь
тем, что Гюберт слушает его со вниманием, продолжал плести.
     - А какой охотник был покойный  Карл  Карлович!  -  проникновенно
говорил он. - Куда там! А без меня в лес - ни шагу! Точно... Звал меня
Хомкой.  Ружья  его  всегда  у  меня  в  избе  висели.  Я  за  ними  и
присматривал. Никому более не доверял...
     Он умолк и  неожиданно  обратился  к  Гюберту,  попросив  у  него
разрешения закурить.
     Гюберт, к моему  удивлению,  разрешил.  Фома  Филимонович  достал
кисет, свернул цигарку и задымил.
     - Так-так...  - задумчиво промолвил Гюберт.  -  Значит,  ты  знал
Эденберга...  -  И,  повернувшись ко мне,  продолжал:  - Представляете
себе?
     Я кивнул.
     - Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, - сказал он.
- Видел лишь один раз,  даже плохо представляю, как он выглядел, а вот
с сыном его мы вместе учились.
     - Правильно!   -  подтвердил  Фома  Филимонович.  -  Был  у  него
наследник,  один-одинешенек.  И его я знал, Как же! Тоже Карлом звали,
как и батьку.
     - Совершенно верно, - подтвердил Гюберт. - Карлом, как и отца.
     Я диву  давался.  Искусство  старика поражало меня.  Откуда такая
бойкость?  Я и не представлял себе,  что с гауптманом  Гюбертом  можно
было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу.
     - Сынок-то его больше по разным странам ездил,  - продолжал  Фома
Филимонович,  - к нам сюда редко заглядывал.  Непоседа был, за девками
все волочился и такой хлюпенький с виду,  не в батьку...  А одевался с
шиком,  всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был. Выйдет
в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует... И как у него терпежу
только  хватало.  А  за  год  до смерти батьки пропал куда-то.  Совсем
пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах...
     - Ерунда! - заметил Гюберт. - Он в крушение попал в Польше в 1915
году и погиб.
     - Видишь...  - покачал головой Фома Филимонович.  - Хорошим людям
не везет. А хозяин после его смерти совсем сдал. Любил его шибко...
     - Да...  В хороших руках ты был,  старик! - одобрительно произнес
Гюберт. - Придется попробовать тебя.
     - Попробуйте, - отозвался Кольчугин.
     - Ружье тебе дам отличное,  - сказал Гюберт. - Посмотрю, какой ты
охотник.
     - А чего смотреть,  - заметил Фома Филимонович. - Я ведь зазря не
гож  болтать,  господин  начальник.  Непривычный  к этому сызмальства.
Каков есть, таков есть. Будут у нас и зайчишки, и тетерева, и глухарей
сыщем.   Они,  правда,  одно  время  откочевали  отсюда,  подались  на
Смоленщину,  а ноне,  как я примечаю, опять тут объявились. Недавно за
дровами  с  солдатами ездил,  своими глазами двух видел.  Здоровенные,
сытые, красавцы! Я все загодя проверю, обнюхаю и поедем наверняка. Мне
вот все недосуг было. То трубы почистить надо, то дровишек запасти, то
с конями,  а тут опять снегу поднамело.  Не в  обиду  будь  сказано  -
ленивые солдаты вам попались!
     Гюберт энергично потер ладонью о ладонь и встал.
     - Попробуем.  Обязательно попробуем... - сказал он и обратился ко
мне: - Почему вы не подстригаете бородку?
     Я провел рукой по голове и признался:
     - Разленился.
     Гюберт покачал головой и ничего не сказал.
     - Можно идти мне, господин начальник? - спросил Кольчугин.
     Гюберт вдруг  принял  свой  обычный холодно-безразличный вид.  Он
надменно кивнул.  Старик вышел, а вслед за ним и Гюберт. Минуту спустя
ко мне забрел Похитун.
     Уставший и голодный,  он был мрачен.  Хоть он и  бахвалился,  что
является  завзятым  охотником,  я этому не верил.  Вид его после охоты
говорил об обратном.
     - О  чем  вы тут?  - спросил он,  наверняка зная,  что у меня был
Гюберт, и притом необычно долго.
     Я рассказал о беседе Гюберта с Кольчугин