ой   артиллерийской  гильзы.  Он  отщипнул  черный  нагар,
подправил фитиль,  и в землянке стало чуть-чуть светлее. Затем он лег,
а рядом с ним расположился и сержант.
     Девушка принялась убирать со стола,  что,  видимо,  входило в  ее
обязанности, и тут же запела песню про Катюшу. Она пела все один и тот
же куплет, начало песни:
                     Расцветали яблони и груши,
                     Поплыли туманы над рекой.
                     Выходила на берег Катюша,
                     На высокий берег, на крутой...
     Голос у   нее  был  мягкий,  грудной,  показавшийся  мне  вначале
приятным,  но одни и те же слова  песни,  повторяемые  раз  за  разом,
действовали неприятно, вызывали досаду и раздражали.
     Вначале я  пробовал  мысленно  подпевать  девушке,  мне  когда-то
нравился  мотив  этой  простой  песенки,  а  потом у меня засосало под
ложечкой, и я заерзал на своем жестком ложе.
     А девушка  все  продолжала  тянуть  одно  и то же.  Это,  видимо,
вызывалось  какой-то   внутренней   потребностью   и   доставляло   ей
удовольствие.  Может быть,  пение давало разрядку нервному напряжению.
Девушка уже сидела в своем уголке,  и по тени на стенке я  видел,  что
она расчесывает волосы.
     Старшина не вытерпел.
     - Марусь!  -  с тоской в голосе взмолился он.  - Змины пластинку!
Хай воны сказятся, твои яблони и груши. Душу прямо вывертае!
     - Странный  вы  человек,  товарищ Пидкова,  - обиженно отозвалась
девушка. - Даже песен не любите!
     Старшина вздохнул и ничего не ответил.
     - Вот товарищ корреспондент,  - продолжала она,  -  не  обижаются
же...
     Я сделал вид, что сплю, и промолчал, хотя чувствовал, что девушка
рассчитывает на мою поддержку.
     Тогда она обратилась к сержанту:
     - Товарищ Катков, вас беспокоит мое пение?
     - Я и не такое могу выдержать... - дипломатично ответил сержант.
     Старшина захохотал  и  закашлялся.  Я не вытерпел и тоже фыркнул.
Маруся умолкла.  Наступила тишина. Из леса доносилось кваканье лягушек
на болоте и унылые крики неведомой ночной птицы.
     Я понимал,  что мне надо уснуть,  чтобы к утру  чувствовать  себя
бодрым.  Я пытался уснуть, накрыл ухо фуражкой для уюта, плотно закрыл
глаза, старался считать, но из моих попыток ничего не получалось. Сон,
особенно  нужный  сейчас,  не  приходил.  Слишком  велико было нервное
напряжение.  Так случалось всегда,  когда  я  не  мог  себе  отчетливо
представить,  что  ждет  меня  в  ближайшие  часы.  Приходили и тут же
мгновенно улетучивались тысячи мыслей,  и ни на одной из них я не  мог
сосредоточиться. Эти мысли утомляли и не давали спать. Иногда я впадал
в тревожное забытье,  потом вдруг вздрагивал от какого-то  внутреннего
толчка,  всматривался в острый язычок пламени коптилки и опять лежал с
открытыми глазами,  вслушиваясь в тишину.  А ее  нарушали  по-прежнему
лишь  кваканье  лягушек и тоскливые птичьи выкрики.  Но почему птичьи?
Может быть,  это кричит не птица?  Может  быть,  это  подают  условные
сигналы гитлеровские солдаты?  Я напряженно вслушивался. Крик следовал
через определенные интервалы,  начинался  с  низкой  ноты  и  кончался
высоким, пронзительным воем. Я прислушивался и... незаметно уснул.
     Проснулся я мгновенно от гулких и близких  разрывов.  В  землянке
стояла кромешная тьма и слышался голос старшины:
     - Скорийше, товарищ! Переодевайтесь. Скорийше! Бой иде.
     Я вскочил  и  мгновенно  переоблачился  в  приготовленную заранее
одежду - синюю косоворотку и старую ватную стеганку. Брюки на мне были
солдатские,  много  раз  стиранные,  сапоги кирзовые.  За пазуху сунул
мятую шапку.  Чтобы не смущать своим видом бойцов,  я накинул на  себя
длинную плащ-палатку и плотно закутался ею. На этот "маскарад" ушло не
более двух минут.
     Откинув полог   у   входа   в   землянку,   я   увидел   бледное,
предрассветное небо.  Старшина торопливо запихивал  что-то  в  вещевой
мешок и помигивал ручным фонарем.
     - Берить ноги в руки и за мной!..  - скомандовал он и выбежал  из
землянки.
     Я последовал за ним.  Сердце гулко колотилось в груди,  но бежать
было легко - я словно не чувствовал веса своего тела.
     Немцы вели беглый минометный  огонь  по  расположению  батальона.
Мины  рвались  слева,  видимо  в деревне,  взметая комья земли,  космы
желтого огня, траву и кустарник. Сзади послышались автоматные очереди.
     - Сюды...  сюды!  - звал меня старшина хриплым шепотом. - А то як
раз пид вогонь сунемся...  - И, круто взяв влево, он кубарем покатился
в овраг, замеченный мною вчера.
     Мы бежали по дну оврага,  продираясь сквозь кусты орешника. Ветви
хлестали  по  лицу.  Над  нами  вверху уже строчили звонкие пулеметные
очереди, глуховатые разрывы ручных гранат.
     Старшина, за  которым  я  следовал по пятам,  стал карабкаться по
крутому склону оврага.  Добравшись до его  края,  он  высунул  голову,
огляделся и подозвал меня. В нескольких метрах от нас виднелся погреб.
     Старшина перевел дыхание,  смахнул рукавом пот со лба и подал мне
свою большую, теплую и влажную руку.
     - Бувайте здоровеньки!..  Ховайтесь пошвидче у погреб. Воны зараз
тут будуть... Счастливо!
     Он скатился на дно оврага и исчез в орешнике.
     Я остался один.  Надо было скорее укрыться в погребе.  Я скинул с
себя плащ-палатку,  отбросил ее подальше и вылез  на  край  оврага.  Я
хотел  было  уже  ползти  вперед,  как  вдруг  перед  глазами вспыхнул
ослепительный  огонь.  Гулко  лопнула  мина.  Осколки  ее  со  свистом
разлетелись  в  стороны,  не  тронув  меня.  В  ушах  остался звон.  Я
приподнялся и на четвереньках преодолел расстояние, отделявшее меня от
погреба.  Потом  быстро  юркнул  в  распахнутую  дверь  и  скатился по
трухлявым ступенькам.  В  лицо  пахнуло  гнилью,  сыростью  и  затхлым
воздухом.  Уже внизу я присел на корточки и почувствовал, как трясутся
ноги.
     В дверной проем лился бледный, утренний свет. Наверху раздавались
хриплые крики,  стрельба, тяжелый топот пробегающих людей, а в погребе
было тихо, как под водой.
     Потом грохнул взрыв, и на меня что-то посыпалось. Следом раздался
второй,  третий.  Я вспомнил предупреждение командира полка о том, что
гитлеровцы обычно закидывают погреба гранатами.  Я не причисляю себя к
робкому   десятку,   но   тут  сердце  мое  повело  себя  не  особенно
благоразумно. Ему, очевидно, показалось в груди тесновато и захотелось
вырваться на свободу.
     Я не  то  чтобы  "праздновал  труса",  но,  как  выражался  Семен
Криворученко,  немного "труханул".  Это не зависело от разума,  хотя и
разум настойчиво  подсказывал  мне,  что  крайне  нелепо  погибнуть  в
погребе  от  вражеской  гранаты.  Поэтому я поднялся ступеньки на три,
прижался к сырой земляной стене и стал ждать.  Ожидание показалось мне
бесконечно долгим.
     Бой шел на убыль, минометный обстрел прекратился, да и автоматные
очереди становились все реже. Наконец все стихло.
     Я поднялся еще на одну ступеньку,  и вдруг в дверях появились два
гитлеровских  солдата.  Увидев  меня,  они  отпрянули назад,  вскинули
автоматы.
     И один из них испуганным тонким голосом закричал.
     - Хальт!Ъ51
     Я замер  на месте,  невольно всматриваясь в лица врагов и ожидая,
что  они  предпримут  дальше.  Наступил  самый  опасный  момент.   Эти
обалдевшие  от  страха и злобы болваны могли без всяких разговоров тут
же пристрелить меня.
     - Хенде  хох!Ъ52Ъ0  -  приказал  все  тот  же солдат,  что был повыше
ростом.
     Второй добавил по-русски:
     - Рукам гору!
     Я вскинул руки и в свою очередь громко крикнул:
     - Ахтунг, панцер!Ъ53
     Солдаты недоумевающе   переглянулись.   Потом  тот,  что  повыше,
ухмыльнулся, дотронулся пальцем до своего лба и сказал:
     - Дер ист воль феррюкт!Ъ54Ъ0
     - Ахтунг,  панцер!  - настойчиво повторил я,  и собственный голос
показался мне далеким,  неестественным, принадлежащим кому-то другому.
- Гауптман Гюберт!
     Гитлеровцы вновь переглянулись.
     - Мне нужен гауптман Гюберт, - сказал я.
     - Раус!Ъ55Ъ0  -  бросил  мне  высокий и,  видя,  что я не понимаю его
команды, жестами предложил мне выйти наружу. - Шнель раус!Ъ56Ъ0..
     Я поднялся  наверх.  Ко  мне уже вернулось самообладание,  сердце
перестало  частить,  ноги  твердо  стояли  на  земле.  Самое  опасное,
кажется,  миновало. Если они меня не убили сразу, то теперь, наверное,
не станут этого делать. Итак, я уже в стане врагов.
     Высокий солдат  взял из рук своего товарища автомат,  отступил на
несколько шагов и предложил ему:
     - Лейбес визитацион!Ъ57Ъ0
     Второй подошел ко мне вплотную,  быстро вывернул  мои  карманы  и
вытряхнул  из них пачку папирос,  спички,  перочинный нож,  зеркальце,
расческу, носовой платок, мелкие деньги. Высокий рассовал все по своим
карманам.
     Затем последовала команда: "Марш!" - и меня подтолкнули.
     Когда я  сделал  несколько шагов,  сзади раздался взрыв:  один из
немцев бросил гранату в погреб, где я скрывался, опасаясь, видимо, что
там мог быть еще кто-нибудь.
     Мы обошли деревеньку,  не встретив на пути  ни  одного  человека,
вошли  в  лес,  перебрались  по шаткому мостику через протоку с черной
водой,  спустились в пустой ход сообщения,  глубокий,  в  полный  рост
человека, и наконец вышли в тыл гитлеровской части.
     Тут царило оживление  -  волокли  станковые  пулеметы,  минометы,
несли на носилках раненых.  Вокруг офицера стояли несколько солдат,  и
он отрывистыми фразами давал им какие-то указания.
     Мы проследовали  дальше,  не  вызвав к себе никакого интереса,  и
остановились  возле  землянки  с  толстенным  бревенчатым   покрытием.
Высокий  конвоир  куда-то  ушел,  а второй остался сторожить меня.  Он
уселся на крышу землянки, свесил ноги и закурил.
     На востоке,  за  стеной  леса,  небо  становилось  все  румянее и
вот-вот  должно  было  показаться  солнце.  Негустой  туман  плыл  над
поляной, по которой сновали немцы.
     В землянку один за другим забежали четыре солдата  и,  побыв  там
немного, выскочили.
     И до чего же смешно мне было после  вспоминать  о  своих  нелепых
думах в эти минуты ожидания! Я только что избег смертельной опасности.
Еще полчаса назад  нельзя  было  предвидеть,  что  со  мною  будет.  Я
оказался  в совершенно новой для себя обстановке.  Правда,  мне не раз
приходилось бывать в тылу врага. Но я бывал либо один, либо со своими,
и если входил в соприкосновение с фашистами, то только для того, чтобы
бить их,  стрелять в  них...  Сейчас  я  находился  среди  врагов  как
пленный, но вместе с тем и как "свой" - по той роли, которую я с этого
момента уже должен был играть.  Сейчас все зависело от  каждого  моего
слова,  поступка,  движения,  мимики... А на какой мысли я сейчас себя
ловил?  Я думал...  о своем перочинном ноже,  который попал  в  карман
высокого  солдата.  Смешно,  но это так:  думал о ноже,  сожалел,  что
захватил его с собой в эту ходку и  потерял  навсегда.  Нож  этот  мне
подарил начальник связи полка еще в финскую войну.  Вернее не подарил,
а дал взамен портсигара, полученного от меня. И ничего особенного этот
нож  не представлял собой - обычный нож,  каких сотни и тысячи,  а мне
было жаль с ним расстаться...
     Ожидание возле  землянки затянулось.  Мой караульный принялся уже
за вторую сигарету,  а я,  глядя на  струйки  табачного  дыма,  глотал
слюнки.  Хотелось курить и хотелось есть.  Я знал по опыту,  что голод
возвращается вместе со спокойствием и уверенностью в себе.  Я пожалел,
что отказался вчера ночью от гречневой каши, предложенной старшиной.
     Наконец вернулся высокий солдат,  и меня сейчас  же  втолкнули  в
землянку.
     За столом,  сложенным  из   снарядных   ящиков,   сидел   младший
лейтенант, окруженный множеством телефонных аппаратов. Они попискивали
на разные голоса,  и этот лейтенантик едва успевал хватать трубки.  Он
почти  ничего  не говорил,  а только называл себя и что-то записывал в
толстую тетрадь.
     Мне показали  на  перевернутый  ящик.  Я сел.  Конвоиры вышли,  а
вместе с ними безвозвратно исчез и мой перочинный нож.  Я  вспомнил  о
нем в последний раз и еще раз пожалел, что взял его с собой.
     Прошло, должно быть,  еще минут двадцать,  прежде чем в  землянку
ввалился  тучный  обер-лейтенант  с  бледным жирным лицом и трубкой во
рту.  Он прилично владел русским языком и приступил к допросу.  Узнав,
что  я  иду  на  встречу  к  гауптману Гюберту,  и услышав пароль,  он
понимающе подмигнул и поинтересовался,  как  удалось  мне  так  удачно
проскочить на их сторону.  Я объяснил,  что три дня ждал в деревне,  в
погребе,  удобного случая для  перехода.  Обер-лейтенант  спросил  мою
фамилию, имя, отчество, возраст и записал ответы в записную книжку.
     Младший лейтенант не обращал на нас никакого внимания -  телефоны
одолевали его.
     - Подождите  меня  здесь,  -  сказал  обер-лейтенант,   собираясь
покинуть землянку.
     В эту минуту тишину на передовой сменила пальба. Дружно застучали
пулеметы,  захлопали  мины,  густо  застрекотали  короткие  автоматные
очереди.
     Обер-лейтенант прислушался,   приподняв   белые   брови,  пососал
потухшую трубку и, бросив мне: "Я сейчас", быстро вышел из землянки.
     Бой разгорался,   огонь   усиливался,  и  мне  вспомнились  слова
командира полка: "Пусть жалуют, потом жалеть будут".
     Минут через   десять   -   пятнадцать  обер-лейтенант,  потный  и
задыхающийся,  ввалился и предложил мне следовать за ним. Мы не шли, а
бежали лесом: обер-лейтенант впереди, а я следом, пока не выбрались на
до рогу.  В стороне от дороги стоял  испятнанный  маскировкой  лимузин
"Адлер".
     Обер-лейтенант усадил меня на заднее сиденье,  рядом  с  каким-то
полусонным лейтенантом, а сам пристроился возле шофера.
     Машина тронулась и побежала на запад.
     У самой переправы через реку нас догнал мотоциклист. Он промчался
вперед,  соскочил с седла  и  поставил  мотоцикл  поперек  дороги.  Мы
остановились.   Обер-лейтенант  открыл  переднюю  дверцу.  Мотоциклист
передал ему объемистый пакет и сказал по-немецки:
     - Русские отрезали наших в деревне. Майор убит.
     - Доннер веттер!  - выругался обер-лейтенант и в  сердцах  сильно
хлопнул дверцей.
     Дремавший лейтенант произнес только одно слово:
     - Ферфлюхт!Ъ58Ъ0 - и вновь задремал.
     Машина понеслась по накатанной дороге,  поднимая за собой  облако
пыли.
     Я не знал, куда меня везут, и не хотел обращаться с расспросами к
обер-лейтенанту.  Я  знал только,  что углубляюсь в логово врага и что
каждый оборот колеса приближает меня к Гюберту и его "осиному гнезду".

        "8. ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ НА ЛБУ"

     Ночь тянулась томительно, казалось, что ей не будет конца. Машина
медленно  пробиралась по лесной дороге.  Я уже потерял представление о
времени и не делал больше попыток уснуть.
     А мой  сосед,  очень  флегматичный и неразговорчивый субъект,  не
терял времени понапрасну и  спал.  Правда,  спал  он  довольно  чутко:
стоило  машине  остановиться  хотя  бы на минуту,  как он просыпался и
осведомлялся,  приехали ли мы наконец на место или все еще находимся в
пути. Но стоило машине тронуться, как он вновь погружался в сон, и его
похрапывание вторило урчанию мотора.
     Наконец на одной из остановок обер-лейтенант, не сказав ни слова,
покинул свое место и,  сделав шаг от машины,  растворился  в  темноте.
Шофер тоже вышел, откинул капот и принялся возиться в моторе.
     Сосед мой проснулся, зевнул и опросил по-немецки:
     - Кажется, приехали?
     Никто ему не ответил.
     Он поерзал на месте, покряхтел и опять завалился на бок.
     Я открыл дверцу и вышел. Машину плотно обступал лес. Я всмотрелся
в  темноту  и  через  некоторое время заметил очертания двух небольших
домиков,  проступающие на фоне леса сероватыми пятнами. В одном из них
сквозь неплотную маскировку пробивался чахлый огонек.
     От долгой и почти непрерывной езды шумело в голове.  Тело ныло от
усталости.
     От голода сосало под  ложечкой,  хотелось  курить...  "По-свински
обращаются   со  своими  кадрами  господа  гитлеровцы",  -  подумал  я
усмехнувшись.
     Знобкий ветерок, предвестник осени, шелестел по лесу. Я решил уже
вернуться  в  машину  (в  ней   было   теплее),   но   тут   показался
обер-лейтенант и предложил следовать за ним.
     Мы направились к домикам.  Возле одного из  них  бродил  часовой.
Обер-лейтенант вполголоса сказал ему что-то, и мы вошли в дом.
     Дом состоял из одной просторной  комнаты  и  освещался  плошками.
Воздух  был  наполнен  копотью,  сигаретным  дымом  и запахом давно не
мывшихся людей.  В комнате находилось четверо немцев  -  все  солдаты.
Один из них разговаривал по телефону,  а остальные вытянулись, отдавая
честь вошедшему офицеру.
     Когда солдат  у стола положил трубку,  обер-лейтенант обратился к
нему:
     - Ну выяснили?
     - Так точно.  Продолжать путь дальше на машине невозможно. Дорога
никуда не годится. Приказано отправить утром на подводе.
     - На какой подводе?
     - Подвода пойдет от нас в город за продуктами.
     Я сообразил, что речь идет о моей дальнейшей транспортировке.
     Обер-лейтенант подтвердил мою догадку, сказав:
     - Завтра  утром  вас  доставят  к  гауптману  Гюберту.  Тут   уже
недалеко.
     Я кивнул головой.
     - Леген зи зихь! Руен зи зихь аус! - обратился ко мне солдат.
     Я сделал вид,  что ничего не понял,  недоуменно пожал  плечами  и
посмотрел на обер-лейтенанта.
     Тот сказал мне по-русски:
     - Ложитесь на скамью и отдыхайте до утра.
     Ничего другого в эту минуту я и не хотел. Войдя в душную комнату,
я сразу почувствовал страшное утомление и неодолимую потребность лечь.
Не  ожидая  вторичного  приглашения,  я  направился  к  узкой  скамье,
врезанной в бревенчатую стену, и улегся.
     Обер-лейтенант и солдат разговаривали. Речь шла о заправке машины
на дальнейший путь и о заезде куда-то.  Обер-лейтенант сказал, что ему
потребуется не меньше тридцати литров  бензина.  Солдат  ответил,  что
бензин выдаст, но попросил расписку.
     Обер-лейтенант вынул из  офицерской  сумки  блокнот,  написал  на
листочке  оправдательный  документ  и  вручил  его солдату.  Затем они
вместе покинули комнату.
     Почему я до сих пор помню эти ничтожные мелочи?  Видимо, несмотря
на страшную усталость,  автоматически действовал мозг  разведчика:  он
фиксировал каждое слово, каждое движение вокруг...
     Трое оставшихся  солдат  тихо,  вполголоса  говорили.   На   меня
наваливалась дремота, но все же и полусонный я уловил фамилию Гюберта.
Усилием воли я заставил  себя  вслушаться  в  разговор  и  понял,  что
гауптман Гюберт еще не вернулся и его ожидают под утро.
     Мысли мои путались, я погружался в приятную теплоту, и сон быстро
одолел   меня.   Спал   я   беспокойно.   Напряжение  прошедших  суток
сказывалось.  Я видел бесконечную вереницу тяжелых бредовых  снов.  То
мне  чудилось,  что  я окружен где-то в городе кучкой гестаповцев.  Им
якобы отлично известно, кто я.
     Они смеются  мне  в  лицо.  Потом  они  опутывают  меня толстой и
жесткой веревкой и толкают в спину раз,  другой,  третий,  наконец мои
ноги  теряют  опору,  я  лечу  куда-то в бездну и с придушенным криком
просыпаюсь.  Солдат,  который дежурит за столом у телефона, смотрит на
меня,  трое  остальных храпят на скамьях вдоль стен.  Я лежу несколько
секунд с открытыми  глазами  и  засыпаю  вновь.  И  вновь  меня  давят
кошмары.
     Проснулся я от  толчка.  Передо  мной  стоял  пучеглазый  солдат.
Жестами он предлагал мне подняться.  Я вскочил. Уже занималось неяркое
утро.  Оба окна были настежь открыты,  и комната наполнена  прохладой.
Солдат  жестами  пригласил  меня  к  столу.  Я  выпил  какую-то бурду,
напоминающую кофе, и съел две твердые галеты.
     Затем мы вышли из дома.  В лесу деловито,  по-хозяйски постукивал
дятел и звонко перекликались  иволги.  Я  быстро  осмотрелся.  Домики,