рубленные  из сосновых бревен,  стояли на краю просторной поляны.  Над
входом в избу,  в которой я провел остаток ночи, красовалась небольшая
аккуратная   вывеска.   На   ней  желтым  по  черному  было  написано:
"Форстерей" - по-немецки и "Лесничество. Опытная станция" - по-русски.
     "Странное лесничество", - подумал я.
     Солдат вывел из сарая пару тяжелых лошадей с мохнатыми  ногами  и
впряг  их в укрытую под навесом повозку.  Два других солдата сидели на
крылечке  и  острили,  покатываясь  со  смеху.  Их  громкий   смех   и
взвизгивания   врывались   в   торжественную  тишину  окружавшего  нас
чудесного лесного утра. Я прикусил губу...
     Под застрехой   навеса   шумно  копошились  и  отчаянно  чирикали
воробьи. Пучеглазый солдат ткнул в застреху штыком, и оттуда сорвалась
испуганная воробьиная ватага.
     Мы тронулись.
     Повозка запрыгала  по  лесной  кочковатой дороге.  Я подложил под
себя побольше влажного свежескошенного сена,  уселся поудобнее и  стал
разглядывать своих спутников.
     Это была все та же троица солдат,  которая ночевала в  избе.  Все
они были по виду нестроевые и,  наверное, обозники. У того, что правил
лошадьми,  запомнилась мне широченная,  жирная спина и отвислые плечи.
Пучеглазый,  разбудивший меня,  был худ и тщедушен. У него было желтое
лицо,  и он производил впечатление больного человека.  Никто из них не
обращал на меня никакого внимания.
     Восход солнца застал нас в пути около небольшого болотца. Над ним
держался   плотный   голубоватый  туман,  сквозь  который  пробивались
солнечные лучи. В болотце плескались нырки.
     Дорога спустилась в низину, под копытами лошадей захлюпала грязь.
     За поворотом  дороги  открывалась  лесная  опушка.  Тут  устроили
привал.   Расположились,  не  выпрягая  лошадей,  у  давно  покинутого
избяного сруба. Сруб стоял, как отшельник, у стены леса, покосившийся,
посеревший,  обросший  мхом,  с прогнившей щепной крышей.  Рассохшаяся
дверь висела на одной петле, вместо окон зияли проемы.
     Я заглянул в нутро сруба. Общипанная старая ворона, хозяйничавшая
там, с тревожным криком метнулась в оконный проем, перепугав солдат.
     На опушке,  залитой  еще холодным солнечным светом,  мы почистили
обувь и привели в порядок свою одежду.
     Меня угостили сигаретой,  и я закурил - впервые на чужой стороне.
Потом мы вновь уселись в повозку и тронулись дальше.
     Лес все  больше  дичал  и  приобретал  мрачно-торжественный  вид.
Густые,  пышные  кроны  сосен  сплетались  вверху,   образуя   подобие
плотного,   почти   непроницаемого  шатра,  сквозь  который  с  трудом
пробивались лучи солнца.  В таких местах и  в  самый  солнцепек  царят
полумрак и прохлада.
     Пошла песчаная дорога.  Она вилась между медно-красными стволами,
делая замысловатые повороты.
     Из слов,  которыми обменивались солдаты, я понял, что недалеко до
жилья.  И верно:  вскоре лес стал редеть,  в просветах между деревьями
замелькали строения. Лошади приободрились и перешли на рысь.
     На развилке дорог повозочный решительно свернул влево и вывез нас
на светлую, большую поляну. Я увидел несколько больших рубленых домов,
тесно  сбившихся  в кучку и обнесенных тремя рядами колючей проволоки.
На ней были развешаны фанерные дощечки с крупными надписями:  "Ахтунг!
Минен!" - "Внимание! Мины!"
     Повозка остановилась у ворот, возле которых прогуливался часовой.
Над воротами висели таблички: "Вход воспрещен!", "Предъяви пропуск!"
     За домами   и   за   проволочной   оградой    виднелся    детский
гимнастический  городок:  невысокий турник,  горка,  шведская лесенка,
бум,  столб для гигантских шагов,  а  за  городком  начинались  густые
заросли  красного  папоротника.  Над  крышами  домов провисала длинная
радиоантенна. Я смотрел, стараясь запомнить каждую мелочь.
     Пучеглазый солдат  вступил в переговоры с часовым.  Тот дернул за
конец проволоки,  болтавшейся на воротах, и где-то мелодично забренчал
колокольчик.
     Я спрыгнул с телеги,  прошелся и  почувствовал,  что  ладони  рук
стали  влажными.  "Нехорошо,  - подумал я.  - Это признак волнения,  а
волноваться мне не полагается.  Подтянись,  держись молодцом!"  Я  был
твердо уверен, что нахожусь у ворот "осиного гнезда" И я не ошибся.
     В ответ на звон колокольчика последовал резкий свисток, и часовой
пропустил пучеглазого на территорию "Опытной станции".
     Солдат поманил меня рукой,  и мы,  пройдя за проволочную  ограду,
подошли к большому дому.  Зеленый пышный лишайник,  напоминающий жатый
бархат, густо покрывал его нижние венцы. Солдат открыл на себя тяжелую
дверь,  обитую  войлоком,  пропустил  меня  вперед и вошел следом.  Мы
оказались  в  просторной,   чисто   подметенной   комнате   с   голыми
бревенчатыми  стенами.  У  окна  за столом сидел плотный унтер-офицер,
занятый делом,  которое его, видно, очень занимало: ученической ручкой
с пером он гонял по столу большого жука-носорога.  Жук пытался удрать,
но унтер его не пускал.  Выведенный  из  себя  жук  злился,  временами
останавливался,  свирепо  топорщил  надкрылья  и  поднимался на дыбки,
издавая при этом какой-то шипящий звук.  Унтера это очень радовало. Он
так увлекся травлей жука, что даже не обернулся при нашем появлении.
     Писк телефона прервал его развлечение. Он схватил трубку, вскочил
с места, загремев стулом, и, оглянувшись на меня, отбарабанил кому-то:
     - Хир унтер-официр фон динст Курт Венцель...  Яволль, эр ист хир.
Цу бефель!Ъ59
     Он подошел ко  мне  и  принялся  выворачивать  мои  уже  до  него
опустошенные карманы.
     Я не услышал скрипа двери и шагов,  и поэтому невольно вздрогнул,
когда позади раздался глуховатый, словно из сундука, голос:
     - Это вы, что ли, к господину Гюберту?
     Вопрос был задан по-русски.
     - Так точно, - ответил я и обернулся.
     Передо мной   стоял,  широко  расставив  тонкие  ноги,  обтянутые
бриджами,  хлипкий пожилой  человечек  довольно  уродливого  сложения.
Измятый  мундир  топорщился  на  нем.  Лицо человечка с большим лбом и
водянисто-мутными глазами было  вдоль  и  поперек  изрезано  глубокими
морщинами. Руки он держал в карманах.
     Я смотрел на него,  а он бесцеремонно, с любопытством разглядывал
меня.
     Покачиваясь с пяток на  носки  и  склонив  набок  свою  маленькую
головку, он задал второй вопрос:
     - Где вы ночевали?
     Я оглядел короткие голенища его сапог,  едва доходившие до икр, и
ответил, что спал в лесу, в избе под вывеской "Лесничество".
     - Ага...  -  протянул  человечек.  - Понятно...  Пойдемте,  я вас
проведу.
     Я сразу  определил по его речи,  что имею дело с русским.  Кем он
был,  как сюда попал,  какую роль выполнял,  пока было трудно сказать.
Предатель, по всей видимости.
     Мы вышли,  оставив унтера с жуком  и  пучеглазым  солдатом,  моим
конвоиром.
     Пересекая наискось небольшой двор,  я  заметил,  что  дома  -  их
насчитал  шесть  -  стоят в определенном порядке,  образуя нечто вроде
буквы П,  и что,  кроме домов,  здесь сохранились и  всякие  подсобные
служебные постройки.
     Дом, к которому меня подвел человечек, стоял на высоком кирпичном
фундаменте,  был  обшит  тесом,  украшен желтыми резными наличниками и
выглядел свежее остальных.
     Внутренне волнуясь,  я следовал за своим провожатым. Ведь я был у
самой цели своего путешествия.  От того, какое впечатление я произведу
с самого начала, должно зависеть многое.
     Мы поднялись  по  ступенькам  на  крыльцо,  обнесенное  перилами,
миновали  прихожую.  Пол  ее  был застлан ковром,  на круглом столике,
покрытом цветной бархатной скатеркой,  стоял графин с водой;  к глухой
стене  прижался  диван.  В  первой комнате,  видимо столовой,  я успел
разглядеть большой стол,  окруженный стульями,  посудный шкаф, картины
на  стенах.  В  следующей  комнате за письменным столом стоял немецкий
офицер в чине капитана,  в полной военной форме.  Я взглянул на него и
только  невероятным  усилием  воли  сохранил на лице маску равнодушной
готовности ко всему,  которую напялил  на  себя  со  вчерашнего  утра.
Передо мной был не кто иной, как "Вилли", тренер футбольной команды, о
котором рассказывал полковник Решетов.  Шрам!  Шрам на лбу,  идущий  к
левой брови...
     Несмотря на уже значительный опыт в разведывательной службе, меня
всегда   поражали   такие   совпадения,   когда  в  известной  степени
умозрительные,  еще не проверенные агентурные данные вдруг воплощались
в  реальную  действительность.  Какое-то сообщение мало осведомленного
человека,  сделанное когда-то,  вдруг облекалось в плоть и кровь. "Вот
что  значит  особая  примета  для  разведчика!"  -  мелькнуло у меня в
голове.
     Гауптман пронизывающе  смотрел  на  меня  прозрачными,  стального
оттенка, блестящими глазами. Взгляд у него был режущий, твердый.
     Я ждал.
     Наконец гауптман Гюберт - а это  был  он  -  произнес  по-немецки
первую фразу:
     - Что вам угодно здесь?
     Я пожал  плечами  и  сделал  вид,  что не понял ни слова.  Гюберт
продолжал сверлить меня холодным взглядом. Потом он вышел из-за стола,
прошелся  по  комнате,  внимательно  осмотрел меня сбоку,  сзади и уже
по-русски спросил:
     - Каким языком владеете?
     - Кроме русского, никаким, - ответил я.
     Гюберт остановился против меня. Теперь я рассмотрел его лучше.
     Он был старше меня,  высок,  статен и,  надо отдать должное, даже
красив.  У  него было удлиненное лицо с высоким лбом,  немного тяжелый
подбородок,  надменные,  со злым и острым изломом брови,  прямой  нос,
тонкие,   резко   очерченные  губы  и  суровые  линии  у  рта.  Хорошо
приглаженные  волосы  были  разделены  косым  пробором.   Весь   облик
гауптмана говорил о воле и решительности.
     Подойдя к столу,  Гюберт вынул из портсигара  сигарету,  закурил.
Все   это   он   проделал  размеренными  движениями  человека,  вполне
уверенного в себе.
     Несмотря на высокий рост,  походка его была мягкой и гибкой, даже
несколько крадущейся.
     - Чем  могу  служить?  -  спросил  он,  элегантным  жестом  вынув
папиросу изо рта.
     - Я к вам от господина Саврасова.
     Гюберт искусно изобразил на  лице  недоумение  и,  прищурив  один
глаз, поинтересовался:
     - От какого Саврасова?
     "Начинается... - подумал я. - Начинается экзамен на разведчика".
     - От того инженера Саврасова, к которому вы послали Брызгалова, -
пояснил я.
     Гюберт продолжал курить,  смотрел на меня с непроницаемым лицом и
после новой, долгой паузы спросил:
     - Вы знаете Саврасова?
     - Да.
     - Брызгалова?
     - Тоже.
     - Кого же вы узнали раньше? - И я почувствовал режущий взгляд его
глаз.
     - Брызгалова. Он послал меня к Саврасову.
     - Когда вы появились на нашей стороне?
     - Вчера на рассвете.
     - Каким путем?
     - Отсиделся в деревенском погребе и перешел передовую по  паролю:
"Ахтунг, панцер! Гауптман Гюберт!"
     - С приключениями?
     - Без приключений.
     Гюберт ставил  вопросы  резко,  точно  командовал.   Я   старался
отвечать на них возможно быстрее и лаконичнее.
     - Вас допрашивали?
     - Да.  Со  мной  говорил  офицер на передовой,  владеющий русским
языком.
     Гюберт сдвинул брови и отдал распоряжение моему провожатому:
     - Полный туалет, новую экипировку, накормить - и ко мне...
     Это он сказал по-немецки.
     - Пойдемте, - пригласил меня провожатый.
     - Беседу продолжим, - предупредил Гюберт.
     "Кажется, не поверил ни одному моему слову,  - подумал я. - Самое
страшное впереди".
     Но хорошо,  что  дана  передышка.  Любая  передышка  давала   мне
возможность  подумать,  взвесить вопросы,  сопоставить их,  попытаться
уловить их общую тенденцию.  Что ж, скрестим шпаги, поборемся. Хотя...
эта же передышка продолжала держать меня в крайнем напряжении.
     Мой провожатый отвел  меня  в  домашнюю  баньку,  где  я  отлично
помылся.   Затем   я  облачился  в  чистое  трикотажное  белье,  надел
подобранный по росту синий шевиотовый костюм ("Как  у  Брызгалова",  -
подумал  я),  получил демисезонное драповое пальто,  полдюжины носовых
платков,  две пары белья,  несколько галстуков, кепи, фетровую шляпу и
шерстяной шарф. Долго не мог подобрать ботинки - все были велики, но в
конце концов подобрал и их.
     Меня побрили,  подстригли и отвели в столовую.  Я с удовольствием
позавтракал,  уничтожил добрый кусок ветчины, порцию горохового супа с
сосисками и запил все кружкой сносного кофе.
     После завтрака тот же провожатый сразу отвел меня к  Гюберту.  На
этот раз хлипкий человечек ограничился тем, что ввел меня в комнату, и
тут же ретировался.
     Мы остались с глазу на глаз.
     И вот тут, кажется, начался настоящий разговор.
     Гюберт усадил меня против себя и спросил:
     - Ваша настоящая фамилия?
     - Хомяков.
     - Расскажите подробно, как вы перешли линию фронта?
     Я подробно рассказал.
     - Что просил передать Саврасов?
     Я передал  информацию,  полученную  от  Саврасова (предварительно
прошедшую цензуру полковника Решетова), и добавил, что Саврасов просил
передать привет от Виталия Лазаревича.
     - От какого Виталия Лазаревича?
     Хотелось сказать,  что от того, которого Гюберт знает лучше меня,
но ответил, конечно, другое:
     - Это мне неизвестно.
     - Почему Саврасов решил послать ко мне  вас?  -  полюбопытствовал
Гюберт.
     - Меня послал не Саврасов, а Брызгалов.
     - Слушаю, говорите, - потребовал Гюберт.
     Я объяснил,  что  Брызгалов   не   мог   вернуться   обратно   по
обстоятельствам,  от него не зависящим. Он приземлился благополучно, в
подходящем,  безлюдном месте спрятал парашют и удачно выбрался из зоны
приземления.  Он  шел  уже по маршруту,  но через три дня его постигло
несчастье.  Стремясь побыстрее добраться до Урала,  где жил и  работал
Саврасов, Брызгалов на станции Лебедянь пристроился на товарный поезд.
Этой же  ночью  около  одного  из  разъездов  поезд  подвергся  налету
немецких  бомбардировщиков.  В  вагон,  на тормозной площадке которого
ехал Брызгалов,  угодила бомба.  Брызгалов получил тяжелое  ранение  и
контузию:  ему перебило осколком ногу повыше колена;  вместе с другими
его подобрали и увезли в Москву, в больницу.
     Гюберт потер переносицу, подумал и спросил:
     - Долго ему придется лежать?
     - Пожалуй, да.
     - Документы его уцелели?
     - И документы и деньги.  Деньги были в крупных купюрах,  занимали
мало места, и его мешок не привлек к себе вынимания.
     Я хотел добавить еще что-то, но Гюберт перебил меня:
     - Откуда вам известны все эти подробности?
     - От самого Брызгалова.
     - Но вы же заявили при первой беседе, что не знаете его!
     Я сообразил,  что Гюберт пытается запутать меня. Я отлично помнил
каждое сказанное слово. Поэтому я разрешил себе усмехнуться и спокойно
проговорил:
     - Вы  ослышались.  Я  не  мог  так  заявить.  Ведь  меня  прислал
Брызгалов.
     - Допустим,  - заметил Гюберт (к чему это относилось: к тому, что
он ослышался или что Брызгалова я знаю, - предоставлялось судить мне).
- Как вы его узнали?
     Вот тут   мне   и   пришлось   во   всех   подробностях  изложить
подготовленную нами версию.  Смысл ее сводился к тому,  что Брызгалов,
еще  до войны знавший меня по некоторым "общим делам",  вызвал меня из
больницы через смазливую санитарку и попросил съездить к Саврасову. Он
вручил   мне   часть   фотокарточки,  передал  пароль  и  пообещал  по
возвращении   пять   тысяч   рублей.   Предложение   показалось    мне
соблазнительным,  я  отправился  на  Урал,  встретился  с  Саврасовым,
получил от него информацию и вернулся.  Тогда Брызгалов предложил  мне
перейти линию фронта, что отвечало моим тайным желаниям.
     - И вы согласились? - спросил Гюберт прищурившись.
     - С  Брызгаловым  шутки  плохи,  -  сказал  я.  - И потом...  мне
угрожала мобилизация в армию.
     - Он дал вам деньги?
     - Нет,  - сердито ответил я. - Он послал меня к вам и сказал, что
со мною расплатитесь вы.
     - Но ведь вы знали, что у него есть деньги?
     - Он сказал, что должен передать их Саврасову. И он поклялся, что
вы заплатите втрое больше,  если я доберусь до вас. Он даже хотел дать
записку, но потом передумал: опасно...
     Гюберт помолчал, кривя рот в усмешке и разглядывая меня.
     - Он мне соврал? - спросил я.
     Гюберт встал,  вышел из-за  стола,  пересек  неслышно  комнату  и
остановился у окна. Он о чем-то думал.
     Я ясно оценивал положение свое и Гюберта. Я был в более выгодном.
Чтобы  обстоятельно  проверить меня,  требовалось долгое время.  Очень
долгое. А временем в условиях войны Гюберт не располагал.
     Он стоял в молчании несколько долгих минут,  потом прошел на свое
место и задал новые вопросы:  кто я,  чем занимаюсь,  где  служу,  как
оправдаю свое отсутствие на службе, когда вернусь домой.
     Я рассказал о себе все,  что требовалось,  и объяснил,  как думаю
оправдать  свое отсутствие.  Я подчеркнул,  что эта версия разработана
вместе с Брызгаловым и сводится к  следующему.  По  долгу  службы  мне
часто  приходится выезжать на дистанции.  Недавно мне поручили выехать
на один из прифронтовых железнодорожных узлов  для  работы  в  бригаде
специалистов  по устранению непорядков,  мешающих продвижению грузов к
фронту.  Я поехал и исчез. А потом, когда вернусь, расскажу на службе,
что  немцы  предприняли  на этом участке наступательные операции,  и я
оказался у них в тылу. Во избежание плена, пользуясь теплой погодой, я
вынужден  был  некоторое  время  скрываться  в  лесу  вместе с другими
окруженцами.  Мы дождались удобного момента и перешли на свою сторону.
Никто  сейчас  не  в состоянии проверить моих показаний,  и мне должны
поверить на слово.
     Гюберт выслушал меня не прерывая, вынул из стола свернутую карту,
подал мне и сказал:
     - Покажите этот железнодорожный узел.
     Я развернул карту и, увидев немецкие надписи, сказал:
     - Мне по ней трудно ориентироваться. Нет ли у вас русской?
     Конечно, у него оказалась и русская.  Он достал ее,  и я  показал
ему  железнодорожный  узел,  действительно  оставленный недавно нашими
войсками.
     Гюберт угостил  меня  сигаретой.  Сигарета  была крепкой.  Легкий
туман заволок мой мозг; можно было подумать, что она чем-то начинена.
     - А как у вас относятся к людям,  которые невольно,  вот так, как
вы, попадают на неприятельскую сторону, а потом спустя некоторое время
возвращаются? - с оттенком иронии спросил Гюберт.
     Беседа, продолжавшаяся  уже  второй  час,  начинала   приобретать
острый характер.
     - К сожалению,  косо смотрят, - ответил я. - В старые времена это
считалось в некотором роде геройством. К таким людям относились, как и
к попавшим против воли в  плен,  довольно  снисходительно.  Сейчас  же
другое дело.
     - На вашей служебной карьере это не отразится?
     - Не думаю.  Теперь много окруженцев. Я вернусь в полном порядке,
сохранив документы.  Кроме того,  что мне до карьеры? Я ведь по чужому
паспорту, долго это продолжаться не может. Плевал я на их карьеру!
     - А Саврасов сидит прочно?
     - Как я его понял, довольно прочно.
     Гюберт постучал по столу пальцами с  выхоленными  отполированными
ногтями и предложил новый вопрос, к которому я был подготовлен.
     - А какие у вас разногласия с Советской  властью?  В  чем  вы  не
поладили? Почему вы решили вдруг стать нашим другом? - спросил он.
     Я помедлил с ответом. Потом, раздумывая, сказал:
     - Да никаких особенных разногласий не было...
     - То есть?
     - Так,  не было.  Мне просто нет до них дела.  Это политика.  А я
всегда держался дальше от политики.  Самое  главное  -  деньги.  Я  их
старался  делать.  При  Советской  власти  дельцом трудно быть.  А мне
нравится быть деловым человеком,  знаете ли.  Крупные барыши, вообще -
частная  инициатива...  Пришлось  пуститься  в  рискованные  операции,
привлечь брызгаловскую публ