ься?
     Таня махнула рукой:
     - Что вы! Конечно больше! На ней десять таких поместится.
     - Вот это номер! - поразился я. - А на карте такой поляны нет!
     Таня заявила, что она не ошибается.
     - Дорогу до нее найдете? Не заплутаетесь? - спросил я.
     Таня и  Сережа  заговорили  в  один  голос  и заверили меня,  что
выведут на поляну без всякого труда.
     - Отлично!  -  сказал  я.  -  Завтра  утром мы выступим и больше,
пожалуй,  сюда не вернемся.  Пойдем на  поляну,  а  оттуда  на  озеро,
встретим там Фому Филимоновича.  Сейчас займемся сборами. Когда у тебя
сеанс, Сережа?
     - В двенадцать, - ответил он.
     - Так.  Передашь,  что утром мы оставляем Полюс  недоступности  и
пусть нас слушают завтра в это же время.
     Сережа кивнул  головой,  а  на  лице  Тани  появилось   выражение
физической боли.
     Я понял ее, но продолжал в том же тоне:
     - Засветло  надо  уложиться и распределить весь груз по мешкам...
Ты как себя чувствуешь, Таня? Как здоровье?
     - Что? - недоуменно спросила она.
     - Можно на тебя рассчитывать? Выдержишь? Не придется нам на руках
тебя тащить?
     Таня смутилась.
     - Что вы... - проговорила она.
     - Тогда готовь и себе мешок, - сказал я. - Выносите все наружу.
     И закипела   работа.  Окончили  укладку,  когда  начало  темнеть.
Приближалась ночь.
     - А теперь спать! - приказал я. - Дежурить буду сам.
     Все улеглись.  Я не верил в то,  что  ребята  уснули,  но,  когда
заглядывал в землянку, там царила полнейшая тишина.
     Чуть свет я поднял всех на ноги.  Позавтракали всухомятку.  Потом
взвалили  на  себя  вещевые  мешки.  Каждый мешок весил чуть ли не два
пуда.  В них были гранаты,  взрывчатка, самовоспламеняющаяся жидкость,
ракеты,  патроны,  батареи к радиостанции, запальный шнур, детонаторы,
другое боевое имущество и кое-что из продуктов.
     Перед уходом мы постояли в молчании у могилы, прощаясь с Семеном,
и покинули Полюс недоступности навсегда.
     Здесь, под березами, каждый из нас оставил частицу своей души. Мы
шли  вперед,  и  расстояние  между  нами  и  Семенам  с  каждым  шагом
увеличивалось.  Он  остался один оберегать наш временный и свой вечный
приют...
     Мы шли гуськом.  Первым шагал Логачев, за ним Таня, затем Ветров,
Березкин,  замыкающим - я.  Идти было очень трудно: давал о себе знать
груз  за плечами.  Но никто не роптал,  не охал,  не жаловался,  Через
четыре часа, сделав пять привалов, мы достигли наконец цели. С первого
взгляда на поляну я понял, что о лучшем не стоит и мечтать.
     Все устали,  всем зверски хотелось есть,  отдохнуть,  но, когда я
предложил сейчас же обойти поляну и тщательно осмотреть ее, все, в том
числе и Таня, захотели сопровождать меня.
     Мы облюбовали  в  лесу,  у самого края,  сухую впадину,  вероятно
воронку от разрыва большой бомбы,  уже густо поросшую мягкой травой, и
сложили в нее все наше имущество.
     Я сказал:
     - Что ж, все хотят идти? Придется жребий бросать, кому остаться.
     Выручил Логачев.
     - Я останусь, - заявил он. - Ночевать тут будем?
     - Тут.
     - Хорошо, ступайте, я найду себе работенку.
     Я решил пройти поляну от края до края, чтобы убедиться, нет ли на
ней пней, опасных неровностей или сырых, заболоченных мест.
     И мы зашагали вчетвером.  Чем дальше шли,  тем больше убеждались,
что  эта  поляна  - идеальный естественный аэродром.  Она была ровна и
тянулась с востока на запад километра на два - два с половиной.
     - Эге!  -  воскликнул  Березкин.  -  Да  тут можно сажать тяжелые
бомбардировщики!
     - Видите, Кондратий Филиппович, - сказала Таня, - я не ошиблась.
     Тому, что Таня сама вызвалась пойти  с  нами,  и  тому,  что  она
заговорила, я, кажется, был рад не меньше, чем этой находке.
     С нас градом катился пот,  мы  чуть  волокли  уставшие  ноги,  но
продолжали самым тщательным образом обследовать поляну.
     Часа через два обессиленные,  но довольные мы вернулись к  своему
новому лагерю.
     Логачев, пока мы ходили,  не сидел сложа руки.  Над воронкой  уже
возвышался  скелет  шалаша  из  длинных  жердей.  Николай накрывал его
заготовленной хвоей. В сторонке ярко, бездымно горел костер.
     - Ну,  Танюша,  засучивай рукава!  - сказал я. - От еды, я думаю,
никто не откажется.
     - Я помогу тебе, Таня, - предложил Сережа Ветров.
     Таня не отказалась от помощи и спросила:
     - Только   что   готовить?   У   нас  есть  пшенный  и  гречневый
концентраты,  есть рыбные и мясные консервы. Можно наделать лепешек из
муки, есть немного сала.
     - По-моему,  - выразил общее мнение Березкин,  -  давай  то,  что
побыстрее. Я до того отощал, что готов за поясной ремень приняться.
     Таня и Сережа занялись стряпней. Березкин стал помогать Логачеву,
а я засел за составление радиограммы.
     Затем я достал свою рабочую схему  и  нанес  на  нее  и  озеро  и
поляну. Поляна стояла почти на полпути к "осиному гнезду" и километрах
в шести от озера.  В километре  от  поляны  пролегала  лесная  дорога,
идущая  от Ловлино на юго-восток к железнодорожному разъезду.  Дорогой
этой, как мы знали, оккупанты не пользовались...
     Наевшись до отвалу гречневой каши,  приправленной кусочками сала,
и запив ее горячим чаем,  мы, установив порядок дежурства, проспали до
трех часов дня.
     Я проснулся  последним  и  почувствовал,  что  от  усталости   не
осталось и следа.  В воздухе пахло хвоей и свежей, сочной травой. День
был в самом разгаре, и солнце припекало основательно.
     Сережа Ветров сидел, опершись спиной о ствол сосны: в его руках я
увидел карандаш и походную записную книжку,  с которой он  никогда  не
расставался.  Но он не писал,  а разговаривал с Таней,  которая сидела
против него на траве и перебирала крупу.  Я прислушался.  Они спорили.
Сережа   доказывал,  что  без  радиосвязи  работа  в  тылу  неприятеля
невозможна. Таня горячо спорила.
     - А  наше  подполье  в  городе,  -  говорила  она,  -  работало и
продолжает работать, не имея радиосвязи. У многих партизанских отрядов
также нет рации.
     - Это не работа, а чепуха! - безапелляционно заявил Сережа.
     Таня от возмущения даже крупу рассыпала.
     - Как ты смеешь так говорить?!  Ведь главное не  радио,  а  люди,
наши люди! Они и без радио знают, что делать.
     - Не спорь! Ты просто недооцениваешь технику...
     С каждой минутой оба все больше распалялись,  говорили, перебивая
друг друга.  Я слушал и лишь  немного  спустя  сообразил,  что  Сережа
просто "заводит" Таню.  Он умышленно порет нелепости, чтобы отвлечь ее
и не оставлять наедине с тяжелыми мыслями.
     Я в душе поблагодарил хлопца.  Еще ни разу со дня смерти Семена я
не видел Таню такой оживленной и взбудораженной.  Она  наскакивала  на
Сергея, упрекала его в политической безграмотности, жестикулировала, и
Сережа уже не знал, как выкарабкаться из неудобного положения.
     Я нарочито  громко  зевнул,  потянулся и встал.  Спор моментально
прекратился.  Сережа облегченно вздохнул,  спрятал карандаш,  записную
книжку и подошел ко мне.
     - А Логачев и Березкин дрова носят, - доложил он.
     - Какие дрова? - не понял я.
     Сережа усмехнулся:
     - Как  -  какие?  Для сигнальных костров.  Когда-нибудь все равно
надо будет носить.
     В двенадцать  часов  Сережа  Ветров  передал  мою радиограмму.  Я
сообщал в ней координаты поляны,  размеры  и  грунт  ее,  ориентиры  с
воздуха,   просил   прислать  самолет  "ЛИ-2"  в  ночь  с  субботы  на
воскресенье, точнее - в воскресенье, в два часа ночи.
     Как только стемнело,  мы,  попив чаю и пожевав сухарей,  улеглись
спать.

        "41. ТАНИНА УХА"

     Сережа Ветров растолкал меня на рассвете и  подал  расшифрованную
радиограмму. В ней было сказано:
     Самолет придет  два  ноль-ноль  воскресенье.  Выкладывайте  шесть
костров   два  ряда  коридором.  Расстояние  между  кострами  в  длину
пятьдесят метров.  Направление посадки дайте  две  ракеты  -  белую  и
красную.
     - Вот это здорово! - обрадовался я и так шлепнул Сережу по спине,
что он чуть было не упал. - Давай буди ребят, надо обрадовать всех
     День занимался теплый,  прозрачный.  Трава, густо покрытая росой,
отливала  сединой.  В  небе  уже  звонко заливались жаворонки,  где-то
далеко за поляной четко постукивали перепела.
     Ничто вокруг  не  напоминало о войне:  чистое,  глубокое лазурное
небо,  торжественно  спокойный  лес,  благодатная  тишина,  нарушаемая
гомоном пробудившихся птиц...
     Раздевшись до пояса,  мы  старательно  полоскались  у  болотца  с
застоявшейся темно-зеленой водой, отдававшей запахом прели.
     После мытья Николай Логачев всем на  зависть  проделал  несколько
спортивных номеров. Он сделал стойку "жимом", прошелся на руках вокруг
болотца,  проделал четыре раза сряду сальто и затем нырнул  в  болотце
еще раз.
     Пока Таня умывалась, расчесывала и заплетала косу, белка сидела у
нее  на  плече  и,  держа в передних лапках крепкую,  еще не созревшую
шишку,  покусывала ее своими острыми зубками. Таня ласково поглядывала
на нее.
     Позавтракали мы остатками вчерашней каши и  занялись  сортировкой
имущества.  Мы  решили  оставить  здесь часть боеприпасов и продуктов,
кое-что из снаряжения и одежды,  а остальное нести с собой к озеру.  Я
предупредил   друзей,  что  на  поляну  мы  вернемся  только  ночью  в
воскресенье, чтобы встретить самолет.
     Итак, в   начале   десятого   мы   покинули   свой   аэродром  и,
сориентировавшись по  карте  и  компасу,  отправились  навстречу  Фоме
Филимоновичу, к озеру, навстречу решающим событиям.
     Идти было теперь значительно легче,  да и путь  был  в  два  раза
короче вчерашнего.
     Мы не торопились,  делали частые  короткие  привалы.  На  полпути
пересекли  лесную  дорогу,  о  которой  я  уже  упоминал,  внимательно
осмотрели ее.  По-видимому,  никто по ней  не  ходил  и  не  ездил  за
последние недели.
     В полдень мы добрались до озера.  Оно лежало в низине и мало  чем
отличалось от болота. Берега покрывал густой и высокий камыш.
     - Какая глухомань! - пробормотал Сережа Ветров.
     Мы начали  обходить  озеро  и,  когда  добрели до чистого берега,
услышали, как кто-то шумно бултыхнулся в воду.
     И тут же раздался голос Фомы Филимоновича:
     - Внучка, отворотись! Я вылезать буду!
     Таня прыснула   и   скрылась   в   кустарнике.  Мы  увидели  Фому
Филимоновича,  скакавшего на одной ноге.  Он натягивал брюки,  и  вода
сбегала с его бороды веселыми струйками.  На отмели, в траве, недалеко
от воды,  трепыхались и  поблескивали  красноперые  окуньки  с  ладонь
величиной и несколько щук.
     - Видали? - похвастался Фома Филимонович, кивая на рыбу. - Чем не
рыбак?.. Таня, выходи!
     Таня подбежала к деду,  обняла его, уткнулась лицом в его грудь и
заплакала.
     - Не надо,  Таня,  не надо...  - приговаривал  Фома  Филимонович,
лаская девушку.  - Семенка-то не любил слез...  Помнишь, как говаривал
он?  Не надо,  доча,  не надо... Все мы люди, и все мы смертны. Война,
Танюша! Не у одной тебя горе, оглянись-ка вокруг...
     В сторонке,  под деревьями,  стояла уже знакомая  нам  одноконная
телега,  а  возле  нее  -  ребристая гнедая кобыла.  Она лениво мотала
головой  и  помахивала  куцым  хвостом,  будто  нехотя  отбиваясь   от
надоедливых слепней.
     Фома Филимонович заправил  рубаху  в  брюки,  подошел  к  телеге,
достал из-под вороха сена чугунок и подал его Тане:
     - Чисть рыбешку, милая, да закладывай уху. Она как раз ко времени
поспеет. В мешке возьми лук и укроп.
     Сережа Ветров сейчас же бросился на помощь Тане. Он быстро развел
огонь,  наполнил  чугунок  водой  и  пристроил его над костром.  Потом
вооружился ножом и стал вместе с Таней чистить рыбу.
     - Ну как дела, Филимоныч? - спросил я.
     - А так, помаленьку.
     - Как чувствует себя Штейн?
     - Зверь-зверем ходит. То к одному привяжется, то к другому. Такая
уж  у  него  волчья  натура!  Похитуна  совсем  затюкал.  Как встретит
пьяного,  так в зубы.  Похитуну хоть в гроб живьем ложись.  Теперь  он
брыкаловку сосет только ночью, под одеялом, а днем ни-ни... Боится.
     Логачев и Березкин рассмеялись.  Я был рад,  что Кольчугин  снова
бодр  и  весел.  Подходили  горячие дни,  и каждому нужна была большая
внутренняя собранность.
     - Охота не сорвется? - опросил я.
     - Ни в какую!  И Похитун поедет.  Сам мне вчера  говорил.  Гюберт
солдат прихватит, а сколько - не ведаю. Приказал две подводы готовить,
а раз две - значит, не одни поедем.
     - Когда вас здесь можно ожидать?
     - До захода солнца пожалуем.  Раз едем с ночевкой,  то нет смысла
терять  вечернюю  зорьку.  А Гюберт любит это дело,  вкус понимает.  А
знатное местечко я подыскал?
     Я окинул взглядом озеро и кивнул головой.
     - Знатное местечко!  - продолжал Фома Филимонович.  - Уток  здесь
видимо-невидимо,  тьма-тьмущая.  Он  меня сегодня загодя командировал.
Приказал шалашик  разбить,  плоток  сколотить.  Но  мне  сдается,  что
незачем  зря  тратить время.  - И старик подмигнул.  - Нам будет не до
уток. Да и боюсь, что не довезу я своих господ до озера. Как, Кондрат?
     - Хорошо было бы, - сдержанно ответил я.
     - Что ж...  Хлопцы,  айда обзор  места  делать!  День-то  у  меня
короток - короче медвежьего хвоста. Задерживаться не резон. - И старик
зашагал прочь от озера.
     Логачев, Березкин и я последовали за ним.
     Пройдя шагов  двести   по   колее,   проложенной   телегой   Фомы
Филимоновича, мы остановились у остатков моста через неширокий проток.
Здесь торчали полусгнившие сваи и бревна.  Часть их уже давно засосала
тина.
     - Тут мы все и совершим,  - сказал Фома Филимонович.  - Место  на
редкость подходящее для засады.
     Потом мы прошли еще немного и вышли на лесную дорогу.
     - Это в Селезневку? - спросил я.
     - Ага, прямиком, - ответил старик.
     Дорога выглядела неезженой, и это меня успокоило.
     Мы вернулись к озеру и расположились в холодке.
     Фома Филимонович  задумался о чем-то,  а потом,  покачав головой,
заметил:
     - Рискованное дело затеяли мы, хлопцы! Уж больно рискованное.
     - Без риска нельзя, - проговорил Березкин.
     - А ты помолчи, цыган! - прикрикнул старик.
     Березкин рассмеялся.
     - Спланировали-то   мы  ладно,  а  вот  как  оно  обернется...  -
осторожно продолжал Фома Филимонович.
     Хитрый старик решил, видимо, прощупать мое настроение.
     Я ответил:
     - Все  будет  зависеть  от  тебя,  Филимоныч.  На тебя вся Москва
смотрит. А мы уж не оплошаем...
     - А я что? Я маленький человек...
     - Нечего вам казанской сиротой прикидываться! - выпалил Березкин.
     - Помолчи, цыган! - огрызнулся старик.
     Теперь уже все рассмеялись.
     С полчаса ушло на черчение подробного плана Опытной станции. Фома
Филимонович водил прутиком по песку,  я  задавал  вопросы,  а  Логачев
переносил все на листок бумаги. Старик тщательно провел разведку и без
запинки перечислил весь личный состав Опытной станции,  показал, где и
кто размещен.
     - Да, запамятовал, - спохватился ой. - Завтра Штейн уезжает. Если
верить Похитуну, то в город, а из города в ту деревню, где было имение
Эденберга.
     - Хм... Интересно. Это зачем же? - поинтересовался Березкин.
     - Бог его знает.
     - Это  мне  не нравится,  - сказал я.  - Уж лучше бы он остался в
своем "осином гнезде".
     - Вот такие дела...  - покачал головой Фома Филимонович и спросил
Таню: - Как уха, стряпуха?
     - Еще  минут  пять,  деда,  -  откликнулась  Таня и присела возле
старика.  - У тебя дела плохие? - спросила она, стараясь заглянуть ему
в глаза.
     - Кто это тебе в уши надул?  У меня дела преотличные!  -  И  Фома
Филимонович неожиданно и громко рассмеялся.
     У костра что-то зашипело.
     - Уха бежит! Спасайте! - взметнулась с места Таня. А вместе с ней
и Березкин,
     Чугунок окутало  облаком  пара  вперемешку  с дымом,  но Березкин
ловко выхватил его и поставил в сторонку.
     - Видать,  весь  жирок  убежал,  -  с  сожалением проговорил Фома
Филимонович и почесал затылок.
     Все достали из-за голенищ деревянные ложки.
     - Да здравствует уха и ее творец - Таня!  -  провозгласил  Сережа
Ветров.
     Все расселись вокруг чугунка.  Ели с завидным аппетитом,  и через
короткое время чугунок опустел.  Старик облизал свою ложку, спрятал ее
и пошел закладывать лошадь.
     - Чугунок оставлю вам, - бросил он на ходу. - Авось пригодится.
     Пока Кольчугин  запрягал  лошадь,  я  рассказал   ему   кое-какие
подробности предстоящих операций, посоветовался с ним.
     - Ты гляди,  Кондрат,  чтобы хлопцы в субботу в меня не стреляли.
Вот будет тогда потеха!
     Я проводил  старика  до  лесной  дороги.  Перед  прощанием   Фома
Филимонович предупредил меня:
     - Ночью огня не разводите.  Боже упаси! Хоть и тихо кругом, а все
же...
     - Знаю, знаю, Филимоныч, - успокоил я его.
     - И  близко  к  станции не суйтесь.  Ну и за внучкой приглядывай,
Кондрат.
     Я заверил Фому Филимоновича,  что все будет в порядке,  пожал его
шершавую, покрытую мозолями руку и пожелал счастливого пути.

        "42. РЕКОГНОСЦИРОВКА"

     В среду утром,  пока Таня варила кашу,  мы  выкупались  в  озере,
поплавали и распугали всех уток. Когда перевалило за полдень, Логачев,
Березкин  и  я  отправились  в  разведку,  которая  на  языке  военных
называется рекогносцировкой. Таня и Сережа остались в лагере.
     Было бы неправдой сказать,  что в предвидении близких  событий  я
оставался спокоен.  Конечно,  я очень тревожился, но старался ничем не
выдать  своего  беспокойства.  Налет  на  "осиное  гнездо"  -  сложная
операция,  которая может окончиться и не так, как мы бы хотели. И в то
же время я твердо верил в успех дела. Тревожился, но верил. Ни на одно
специальное задание в тылу противника я не шел с такой твердой верой в
успех,  как на это.  Значительно неувереннее чувствовал я себя и в дни
пребывания в "осином гнезде", и при выполнении предыдущих заданий.
     Можно объяснить это тем,  что  раньше  в  большинстве  случаев  я
действовал  один,  только  дважды  -  с  Криворученко,  а  сейчас меня
окружали друзья. Пусть нас было немного, это неважно. Но наш маленький
отряд был крепко спаян чувством боевого содружества, каждый чувствовал
рядом крепкое и надежное плечо товарища. Как много это значит!
     Собственно, своих  друзей,  исключая  Фому  Филимоновича,  я знал
очень мало.  Но главное я уже ясно видел:  их, таких непохожих друг на
друга,  с такими разными характерами,  привычками,  возрастом, роднили
драгоценные качества,  присущие миллионам советских людей,  -  честные
убеждения, чистые помыслы и стремления, любовь к Родине.
     Ради этой любви они готовы были идти на все испытания  и  жертвы.
Разведчиками  в  неприятельском тылу они стали по велению сердца.  Они
гордились своим участием в разведывательной группе, и в их стойкости и
надежности я не сомневался.
     Это были  простые,  трудящиеся  советские  люди.  Никто  из   них
нисколечко     не     походил    на    загадочных    и    таинственных
разведчиков-сверхчеловеков из  некоторых  приключенческих  книжек:  ни
Логачев,  работавший  до войны инспектором техконтроля на фабрике,  ни
Березкин,  перевозивший на тракторе-тягаче кругляк с места порубки  на
лесной склад, ни Ветров и Таня - вчерашние обыкновенные школьники, ни,
наконец,  старик Кольчугин, бывший столяр городского коммунхоза. Никто
из них не думал и не помышлял стать разведчиком. Но пришли грозные дни
народной,  священной войны - и они просто и естественно встали в  ряды
бойцов советской разведки.
     Повторяю, я знал друзей очень мало,  но уже любил каждого из них.
Любил Таню - девушку с нежной и ясной душой, разделявшую опасную жизнь
своего деда и отдавшую сердце  моему  покойному  другу  Семену;  любил
горячего парня,  мастера на все руки,  "цыгана" Мишу Березкина;  любил
уравновешен