Криворученко,
чтобы вовремя радировать нашему штабу о времени моей выброски.
     Фома Филимонович проявлял отменное усердие, повсюду отыскивая для
себя работу, чем вызвал похвалу коменданта. А работы старик не боялся:
он  знал  шорное  и плотничье ремесло,  мог класть печи,  чинил обувь,
понимал в слесарном и кузнечном деле.
     После вызова  к  Гюберту  я  улучил  момент  и заглянул в закуток
старика.  Фома Филимонович сидел на низенькой скамеечке  с  доской  на
коленях и резал самосад.
     - Сегодня ночью, - сказал я.
     Старик отложил работу, встал, разогнул спину:
     - Сейчас отпрошусь в город.
     - Удобно? - спросил я.
     - Нужны нитки для дратвы.  Комендант сам  наказывал,  а  у  моего
знакомого они есть.
     Я кивнул.  Фома Филимонович знал,  что делал,  и предупреждать об
осторожности его, подпольщика, было излишне.
     Я хотел уже выйти,  но старик подошел ко  мне  вплотную,  неловко
обнял, ткнулся бородой в мою щеку.
     - Будь удачлив!  - сказал он.  - Не забывай нас, грешных, а уж мы
тебя не забудем...
     Через полчаса он покинул Опытную станцию.
     Я еще раз проверил свой вещевой мешок, где лежали деньги и рация,
и положил его на кровать. Моя миссия закончилась. Я выполнил, кажется,
все,  что от меня требовалось. За Криворученко я не волновался, старик
тоже обосновался надежно, и для тревоги за них оснований пока не было.
Все теперь зависело от правильности поведения.
     Перед обедом ко мне зашел инструктор Раух и предложил зашифровать
срочную  радиограмму.  Он пояснил,  что Похшун застрял где-то в дороге
из-за  неисправности  машины  и  позвонил,  что  будет  добираться  на
попутных.
     Радиограмма предназначалась "моему"  радисту,  Куркову,  извещала
его  о  моей  выброске.  Я в душе усмехнулся:  мне даже не требовалось
уведомлять Большую землю - это сделал сам Гюберт.
     Я зашифровал текст. Раух, как всегда сухо и вежливо, поблагодарил
меня и вышел.  Вот с кем я не мог установить никакого  контакта,  хотя
Раух и занимался со мной в два раза больше, чем Похитун.
     Внешне Раух   держался   непроницаемо.   В   его   вежливости   и
корректности трудно было уловить какую-нибудь фальшь. На поверхностный
взгляд он даже мог быть симпатичен.  Похитун говорил  о  Раухе  весьма
почтительно и кое-что выболтал.  Так я узнал,  что летом, незадолго до
моего появления на Опытной станции,  Раух расправился с  девушкой,  из
которой он готовил радистку. Она жила на станции, а перед концом учебы
самовольно ушла в город,  для того якобы,  чтобы побывать в кино. Но в
кино  ее  не видели.  Возникли подозрения,  и назавтра Раух с отменной
вежливостью предложил ей после  занятий  прогуляться  по  лесу  и  там
застрелил. Вообще он охотно выполнял такие поручения, "отбивая хлеб" у
коменданта.
     Глядя на   Рауха,   опрятного,  предупредительного,  с  чистым  и
спокойным взглядом голубых глаз,  никак нельзя было подумать, что этот
джентльмен - палач по призванию.
     После обеда на Опытной станции  появился  полковник  Габиш.  Меня
тотчас же вызвали к нему, в кабинет Гюберта. Он стоял перед зеркальным
шкафом и сосредоточенно исследовал свой нос.  На меня  он  не  обратил
никакого внимания, хотя и разрешил мне войти. Я кашлянул.
     Габиш продолжал созерцать свой  нос,  массируя  его  пальцем,  то
приближая  свое  обрюзгшее  лицо  вплотную к зеркалу,  то отодвигаясь.
Вошел Гюберт.
     - Садитесь, Хомяков. Что вы стоите? - спросил он.
     Тогда повернулся и  невозмутимый  Габиш,  поздоровался  со  мной,
грузно опустился на диван.
     - Ви готов, господин Хомякоф? - спросил он.
     - Да, вполне.
     - Вопросы есть?
     - Нет, мне все ясно.
     Габиш помолчал.  С брезгливой миной,  выпятив  губы,  он  усердно
счищал ногтем мизинца со своих брюк какое-то пятнышко.  Покончив с ним
и погладив колени, он продолжал:
     - Ви свой люди помнит?
     Я кивнул утвердительно.
     - Пожалуйста, рассказывайт о них, - предложил Габиш.
     Я перечислил шестерых  агентов  по  имени,  отчеству  и  фамилии,
назвал адреса и пароли, сказал, где и кем каждый из них работает.
     - Очшень карашо,  - одобрил Габиш.  - Что есть тут, - он постучал
себя пальцем по лбу,  - никто не может знать. Это есть фундаментально,
а всякий записка бывайт плохой конец.
     Гюберт подошел  к  начальнику  и  подал ему листок бумаги.  Габиш
отдалил его от себя на вытянутую руку,  как  это  делают  дальнозоркие
люди, прочел и, задержав на мне дольше обычного свои бесцветные глаза,
проговорил:
     - Ми  теперь  знайт  и  говорит  вам,  что  ваш жена и дочь жив и
здоров.  Ви уехал,  долго гуляйт,  и они немножко волнуются. Ви должны
быть рад это слышать!
     Я ответил,  что  меня,  конечно,  радует  это  сообщение,  как  и
всякого,  имеющего семью, и что я рад буду поддержать их существование
в эти тяжелые времена выданными мне деньгами.
     - Отблагодарите  Куркова,  -  заметил  Гюберт.  -  Это он проявил
заботу.
     Я заверил, что непременно сделаю это.
     - Курков вас будет встретить, - сказал Габиш.
     - Хомяков сам его уведомил телеграммой, - пояснил Гюберт.
     Габиш наклонил голову, подумал и обратился к Гюберту по-немецки:
     - А как они узнают друг друга?
     Гюберт ответил,  что скажет мне об этом на  аэродроме  и  сообщит
пароль.
     - Это можно сделать и сейчас, - разрешил Габиш.
     Гюберт сказал:
     - Курков ниже вас на  голову.  Молод,  ему  всего  двадцать  лет.
Блондин,   узкое,   длинное   лицо.  Почти  безбровый.  Ходит  немного
вразвалку.  На нем будет черная шапка и шинель моряка.  Левая  рука  в
лубке и на повязке.  Он сам должен найти вас. Он назовет пароль: "Куда
держите путь,  гражданин?" Вы ответите:  "Пробираюсь до хаты,  домой".
Ясно?
     - Да. "Пробираюсь до хаты, домой". Ясно.
     - Раций Брызгалоф везти не надо, - предупредил Габиш. - Вызывайте
Саврасоф и вручайте ему.
     - А если Саврасов не найдет возможности выехать? - спросил я.
     - Найдет! - твердо сказал Гюберт. - Напишите ему, что вы привезли
для него деньги, и он явится без задержки.
     Габиш рассмеялся.
     - Это есть умно! - воскликнул он.
     В кабинет без стука вошел комендант Шнабель и  поставил  на  стол
металлический  поднос.  На  нем  были три рюмки,  бутылка итальянского
вермута и несколько  мандаринов,  обернутых  в  тонкую  бумагу.  Когда
Шнабель вышел, Габиш сказал:
     - Надо очшень карашо  думать,  как  ви  будет  встречайт  Виталий
Лазаревич.
     Поскольку ни Габиш,  ни Гюберт  до  этого  не  называли  при  мне
Доктора ни по фамилии, ни по имени (я узнал это от Похитуна), я сделал
удивленное лицо и с наигранным недоумением спросил:
     - Простите, господин оберст, кого я буду встречать?
     - То есть как?  - удивился Габиш и взглянул на Гюберта.  - Ви  не
знайт, как звать Доктор?
     Трудно было сказать,  была ли это новая неожиданная проверка  или
простая забывчивость со стороны моего шефа.
     - Ах, так это Доктор, - сказал я. - Тогда мне все понятно.
     Гюберт тем временем подошел к столу, наполнил рюмки и одну из них
поднес Габишу.
     - Берите, - пригласил меня Габиш. - Будем пить за ваши удач.
     Я взял рюмку. Гюберт поднял свою.
     - Вином  я вас не встречал,  зато вином провожаю,  - торжественно
проговорил он. - Прозит!
     Все выпили,  и опять разговор вернулся к Доктору.  Чувствовалось,
что оба они тревожились за судьбу  Доктора.  Гюберт  предупредил,  что
Доктор будет прыгать только на сигналы,  то есть наверняка.  Место для
приземления должен буду подготовить я после  получения  телеграммы  от
Гюберта  о  готовности Доктора к вылету.  А о подыскании ему места для
жилья  и,  на  всякий  случай,  работы  мне  надлежало  побеспокоиться
заблаговременно.
     Попивая глоточками вермут,  Гюберт давал мне последние инструкции
относительно связи. Пока, до прибытия Доктора, меня будут слушать один
раз в десять дней по расписанию,  которое имеется у Куркова.  Я должен
буду информировать Гюберта о встречах со своими людьми, о приобретении
новой агентуры. А Доктор привезет уже новое расписание.
     Под конец беседы Габиш обратился ко мне с вопросом.
     - Вам нужен оружий?
     Я пожал плечами.
     - Пожалуй,  в нем нет нужды,  - сказал я,  вспомнив про историю с
заброской Константина. Пусть до конца будут уверены во мне.
     Габиш и Гюберт переглянулись.
     Гауптман спросил:
     - А почему вы отказываетесь?
     - Зачем  оно  мне?  Ведь  для  того чтобы его носить,  необходимо
разрешение.  Прыгать же с оружием глупо и опасно. На той стороне, если
понадобится,  раздобуду.  Теперь,  во время войны, это нетрудно. А вот
капсулку с ядом, на всякий случай, я попросил бы.
     - Ошень верно!  - одобрил Габиш.  - Тогда есть все.  - Он встал с
дивана,  неестественно выпрямился,  выставив вперед живот,  подал  мне
руку и немного торжественно сказал: - Ваш дел, господин Хомякоф, будет
узнайт фюрер! Ви должен понимайт! Хайль Гитлер!
     Мы расстались,  а  через три часа Гюберт вез меня на своей машине
на аэродром.
     Погода была  самая подходящая:  бушевала снежная сумятица,  ветер
поднимал снег,  бросал его в машину,  срывая с  гребней  сугробов.  По
сторонам дымились верхушки снежных барханов.
     На территорию аэродрома мы проехать не смогли. Еле-еле, с частыми
пробуксовками,  машина  дотащилась  до  проволочной  ограды;  тут  она
зачихала и захлебнулась, зарывшись в снег.
     Гюберт предложил  идти пешком - другого выхода не было.  Мы вышли
из машины.
     Небо было  затянуто  мглой.  В стороне едва угадывались очертания
села Поточного;  там маячил робкий, одинокий огонек. Нудно и тоскливо,
точно   голодный   пес,   завывал   ветер.  Поземка  крутила,  шипела,
завертывала петли,  перевивала  снег,  собирая  его  в  гривы.  Сухие,
колючие снежинки жалили лицо, как огнем.
     Мы шагали,  наклонившись вперед,  по цельному  снегу,  утопая  по
колено.  Густой пар валил изо рта. Наконец мы добрались до аэродромных
построек.
     Теперь тут  все  спрятали в землю.  Наша авиация поработала здесь
добросовестно. На аэродроме ночевало не больше трех-четырех самолетов.
За  проволокой  чернела  груда  искореженного  огнем металла - остатки
грузовых машин.
     Мы вошли   в   одну   из  землянок,  разбросанных  по  территории
аэродрома.  Солдаты, сидевшие у стола, тотчас вскочили со своих мест и
поспешно выбрались наружу.
     - Устали? - спросил Гюберт, вытирая платком мокрое лицо.
     Я признался, что устал. Мы закурили, сняли головные уборы. Гюберт
извлек из кармана плитку  настоящего  шоколада,  дал  половину  мне  и
сказал,  что сам проводит меня на выброску.  Явился унтер-офицер, весь
облепленный снегом,  козырнул Гюберту и доложил,  что самолет ждет нас
на старте.
     Мы вышли в сопровождении унтер-офицера и вновь побрели по снегу к
самолету.  Приземистая, похожая на притаившегося перед прыжком хищного
зверя,  машина готова была к разбегу по  дорожке,  которую  все  время
разгребали  солдаты аэродромной команды.  Глухо рокотали два мотора на
неполных оборотах.  На белом камуфлированном  фюзеляже  и  на  высоком
стабилизаторе  зловеще  вырисовывались  черные  кресты.  Экипаж был на
местах.
     Нам подали  руки  и  помогли  забраться внутрь.  Тут было тесно и
неуютно, как во всякой боевой машине.
     - Все идет нормально, - произнес Гюберт и обратился к механику: -
А где капитан Рихтер?
     Механик не успел ответить. Рихтер, обучавший меня прыжкам, явился
сам. На меня надели парашют, проверили лямки.
     - Все? - спросил по-немецки Рихтер.
     Гюберт кивнул.  Рихтер  подал  сигнал  пилоту.  Взревели  моторы.
Вокруг  машины  забесновалась  белесая  мгла.  Все задрожало,  самолет
рванулся вперед.  Я не успел заметить,  как он оторвался от  земли,  и
определил,  что  мы  в  воздухе только по ровному и монотонному рокоту
моторов.
     Все сидели молча.
     Непередаваемое чувство овладело мной. Как понять это человеку, не
пережившему  нечто  подобное  тому,  что  пережил я?  Я возвращался на
Родину из самого логова врага.  Я не только остался жив,  но  выполнил
порученное  задание,  вложил,  пусть  небольшой,  вклад  в дело борьбы
своего народа против злейшего врага...
     На большой  высоте  самолет  перевалил  через  линию фронта.  Его
встретил слабый зенитный огонь, который быстро прекратился.
     "Если бы знали там,  на земле,  кто летит, так, наверное, и вовсе
бы не стреляли", - совсем по-детски подумал я.
     Рихтер подсел  ко  мне  карту  и пальцем показал линию фронта.  Я
кивнул.
     Высота стала  падать.  Внизу  вдали замерцали слабенькие огоньки.
Самолет сделал плавный поворот, выровнялся и как бы притих.
     Над моей  головой  замигала  яркая белая лампочка.  Это для меня.
Пора!
     Рихтер отвинтил и отбросил крышку люка.  Холодный воздух ворвался
и заклубился в кабине.
     Гюберт встал.  Он крикнул мне что-то на ухо,  но я увидел только,
как шевельнулись его губы. Я ничего не услышал, да и не хотел слышать.
Что мне теперь до всех разговоров! Я смеялся в душе.
     Спустившись в люк,  я повис на локтях.  Рихтер  поправил  на  мне
парашют.  Сердце  на  мгновение  замерло.  Затем  я  сдвинул  локти  и
провалился в снежный круговорот.  В  лицо  ударило  что-то  плотное  и
непроницаемое.


        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * "

        "КОНЕЦ "ОСИНОГО ГНЕЗДА""

        "31. ГОРЕ"

     С той ночи,  как я возвратился на  Большую  землю,  прошло  почти
четыре месяца.  Зима круто повернула на весну. На смену морозам пришли
оттепели.  По широким просторам,  степям и лесам нашей великой  страны
бродил  бодрый  весенний  ветерок.  Реки  готовились  взломать ледяной
покров.  Нестойкие морозцы держались лишь ночью,  и  по  утрам  только
местами стекленели лужицы, затянутые тоненькой, непрочной коркой льда.
Снег,  изглоданный и  источенный,  точно  короедом,  теплыми  ветрами,
тяжелел, оседал, становился ноздреватым и похожим на слежавшуюся соль.
Его поедало солнце,  подтачивали туманы. Он еще держался в оврагах, на
откосах дорог,  в теневых местах.  А под снежной коркой звонко журчали
потоки талой воды и пенистыми ручейками текли  своим  извечным  путем.
Обнажились  пашни,  чернели дороги,  а кое-где на припеке щетинилась и
ласкала глаз молодая травка.
     Мой домик  стоял  в глубине соснового бора,  у самого обрыва,  на
берегу тихой речушки, в пятидесяти минутах езды от Москвы.
     Я вспомнил ту снежную ночь, когда, подхваченный потоками ледяного
воздуха,  я падал сквозь непроглядную муть к белой земле. В памяти еще
свежи были подробности той ночи.
     Я помнил,  как  перехватило  дыхание,  когда   рывком   раскрылся
парашют,  а  потом  я  свалился в мягкий снег и заскользил по снежному
склону на дно оврага.  Это было между  шоссейной  дорогой  и  станцией
Горбачево.
     Передохнув немного и оглядевшись,  я  с  трудом  скатал  парашют,
взвалил его на плечо и выбрался из оврага.
     Кругом была ночь,  снег.  Так  же,  как  и  на  той  стороне,  на
вражеском аэродроме, здесь тоскливо выл ветер. Ни жилья, ни звездочки,
ни огонька...  Но теперь все - и ночь,  и пурга, и ветер - не казалось
таким зловещим. Все это пустяки. Ведь я был на своей, на родной земле!
     Я пытался сориентироваться,  но никак не мог определить, по какую
сторону шоссе оказался и где находится станция, на которой меня ждали.
     Я бродил по степи добрый час,  устал и взмок. Наконец ветер донес
надрывные и тяжелые звуки работающего мотора.  Я прислушался. Звуки то
усиливались и казались совсем близкими,  то замирали. Я пошел на них и
минут через десять - пятнадцать выбрался на шоссе.
     Первое, что  я  увидел,  -  был  гусеничный   трактор-тягач.   Он
натруженно тарахтел,  поднимаясь на взгорок,  волоча за собой огромные
сани с цистерной.  Я подошел к  трактору  и,  уцепившись  за  поручни,
спросил водителя, куда он едет. Выяснилось, что на станцию Горбачево и
что до нее километров семь.
     Трактор, несмотря  на  оглушительный  треск  мотора,  полз  очень
медленно,  и,  добираясь на нем,  я мог бы замерзнуть.  Я  решил  идти
пешком и зашагал,  оставив трактор позади. Мимо проносились автомашины
с потушенными фарами.  Шоферы лихо  вели  их  в  потемках  на  большой
скорости и очень ловко разъезжались при встречах.
     Но вот встречный грузовик внезапно мигнул фарами,  ослепил меня и
остановился.
     - Эй, товарищ, одну минутку! - раздался голос.
     Из кабины   вылез  приземистый  человек  в  черном  полушубке  и,
подсвечивая карманным фонариком, направился ко мне. Подойдя вплотную и
осветив меня с ног до головы вместе со скомканным парашютом за спиной,
он спросил:
     - Кто вы такой?
     - Человек...
     - Да вы бросьте шутить! Вы не майор Стожаров?
     - Ну да, черт возьми!
     - Где же вы пропадали?
     - Как это понять? - усмехнулся я.
     - Давно приземлились?
     - Пожалуй, больше часа. Еле выбрался на дорогу.
     - Фу  ты  черт!  А  мы  с  ног сбились.  Скорее в машину!  - И он
подхватил  мой  парашют.  -  Сторожили  вас  на  станции,  кругом  все
облазили. Замерзли?
     - Наоборот. Весь мокрый. Вот в машине, наверное, замерзну.
     - Не успеете.  Лезьте в кузов. Я бы вас в кабинку посадил, да мне
надо дорогу показывать. Машина чужая...
     Сколько человек  было  в  закрытом брезентом кузове,  я в темноте
определить не мог.  По голосам можно было  предположить  -  не  меньше
четырех. Я оперся спиной о кабину, а ногами о что-то твердое.
     Некоторое время мы ехали по шоссе,  затем кузов накренился набок,
машина перевалила через кювет и запрыгала на ухабах.  Я был в каком-то
блаженном состоянии.
     Вскоре наша машина остановилась и послышалась команда:
     - Вылезайте, товарищи!
     Спрыгнув на землю,  я увидел среди степи одинокий самолет,  почти
слившийся с белым снегом.
     - Быстрее в самолет!  - раздался тот же голос.  - А то погода час
от часу все хуже.
     Я поднял голову - с неба опять начала сыпаться мелкая пороша.
     Через несколько минут я снова был  в  воздухе.  В  самолете  было
светло, тепло, уютно. Мягкие кресла покрыты парусиновыми чехлами. Меня
угостили бутербродами с ветчиной, горячим чаем из термоса, преотличным
"Беломорканалом".
     Как быстро все изменилось!  Какой-нибудь час  назад  я  сидел  во
вражеском самолете, бок о бок с оккупантами, с гитлеровцами Гюбертом и
Рихтером.  Час назад мне жал руку матерый диверсант,  фашистский  волк
Гюберт.  А сейчас я обменивался рукопожатиями с товарищами, советскими
разведчиками.  Всегда - и в детстве,  и в зрелые годы  -  я  увлекался
приключенческими книгами,  зачитывался романами Жюля Верна, Майн Рида,
Луи Буссенара,  Фенимора Купера.  Я тайно и  явно  завидовал  подвигам
смелых патриотов-героев,  борцов за справедливость и свободу, мечтал о
путешествиях и приключениях,  но разве мог  я  думать,  что  подлинная
жизнь бросит меня в такой водоворот борьбы,  опасностей,  приключений!
Разве мог я думать, что стану участником таких необычайных событий!
     С самолета я вновь попал в машину, из машины - в горячую ванну, а
из ванны - за накрытый стол. Московская ночь была уже на исходе.
     Распоряжался за столом майор Петрунин,  тот, кто подобрал меня на
шоссе,  - широкобровый,  скуластый и  очень  энергичный.  Помогал  ему
маленький  лейтенант  с  пушком  на  верхней губе,  которого все звали
Костей.  Они были радушны,  оказывали мне  самое  сердечное  внимание,
проявляли трогательную заботу.
     За столом я почувствовал,  что  меня  начинает  пробирать  мелкий
озноб.  Этого  только  не  хватало!  Неужели простудился или подхватил
грипп?  Я высказал свои опасения товарищам.  Тотчас же Костя сбегал  к
квартирной хозяйке и возвратился с тремя таблетками кальцекса.
     - Эту утром, - поучал он меня, выкладывая таблетки на стол, - эту
в обед, а эту перед сном. И как рукой все снимет, товарищ майор!
     Действительно, все как рукой сняло. По-видимому, озноб был вызван
сильной нерв