, что таила эта встреча.
     К долгожданному дню  встречи,  от  результатов  которой  зависело
почти все, мы обстоятельно продумали план действий.
     Прежде всего на заброшенное зимовье отправились сразу все,  кроме
Тани.  Мы  вышли  ночью  двумя группами,  разными тропами и к рассвету
собрались в условленном месте.  Мы не пошли сразу на поляну,  понимая,
что  враг  мог  нас  опередить  и  выставить засады.  Мы подобрались к
зимовью с четырех сторон,  предварительно обшарив  лес  в  радиусе  до
полутора  километров,  и убедились,  что после нас здесь никто не был:
трупы гитлеровцев лежат там,  где мы их спрятали,  от овчарки  остался
почти скелет.  То, что мы не обнаружили никаких признаков засады, нас,
конечно, обрадовало, но не успокоило: враги могут еще появиться, пойти
по следам Фомы Филимоновича.
     Чтобы не попасть впросак, я задолго до полудня выдвинул Березкина
и Ветрова примерно на километр от зимовья навстречу Фоме Филимоновичу.
     Я сказал им:
     - Кольчугина  пропускайте,  себя  не обнаруживайте и ждите.  Если
вслед за ним появятся  немцы,  исходите  из  того,  сколько  их.  Если
человек  пять-шесть,  на  худой конец - семь-восемь,  топайте окружным
путем к нам,  и мы  их  здесь  сообща  встретим,  а  если  их  больше,
пропустите на приличное расстояние и подавайте сигнал.
     Я считал нецелесообразным ввязываться в драку с  врагом,  намного
превышающим нас в численности и вооружении.  Я учитывал и то,  что нам
не удастся застать немцев врасплох.  Уж если они лезут сюда,  то знают
зачем и будут, конечно, наготове.
     Мы долго думали,  на каком сигнале  остановиться.  Расстояние  не
позволяло  прибегать  к  подражанию  крику  птицы  или животного или к
свистку - мы могли не услышать ни того,  ни другого. Ракета ненадежна:
во-первых,  в лесу мы могли ее не заметить и, во-вторых, ракетой можно
обнаружить себя так же, как и выстрелом.
     Все же пришлось остановиться на выстреле как сигнале отступления.
Выстрел давался в том случае,  если враг намного превысит нас  числом.
Предупредив  нас  выстрелом,  Березкин  и  Ветров  должны были уйти на
запад,  в заболоченные  места,  а  оттуда  уже  добираться  до  Полюса
недоступности.
     Я и Логачев должны  были  задержаться,  чтобы  предупредить  Фому
Филимоновича  и  помочь ему оторваться от немцев,  если те движутся по
его следам.  Я ставил себя на место врагов,  как делал всегда в  таких
случаях,  и  пришел  к  заключению,  что  дистанция  между  стариком и
выслеживающими его солдатами должна быть не маленькая.
     Вместе с  Фомой  Филимоновичем  мы  должны были уйти в болотистое
место,  лежавшее  в  полутора  километрах  от  зимовья.  Этот   маневр
преследовал  единственную  цель  -  сбить со следа овчарок,  если люди
Гюберта ведут их с собой.
     Итак, учтя все возможные случайности, я и Логачев выбрали удобную
позицию, с которой хорошо просматривалась поляна, и стали ждать.
     Примерно за  полчаса  до обусловленного времени мы услышали скрип
тележных колес.  Я и Логачев замерли,  почти  не  дышали...  Потом  мы
услышали, что кто-то поет, и по голосу сразу узнали Фому Филимоновича.
Он пел тихо,  вполголоса,  старую русскую песню:  "То не  ветер  ветку
клонит,  не дубравушка шумит". Слов разобрать было нельзя, но мотив мы
улавливали отлично.
     Едва я  и Логачев успели переглянуться,  как на поляну,  к руинам
зимовья, выехала одноконная телега. На ней восседал Фома Филимонович.
     Мы наблюдали за ним и продолжали сидеть не двигаясь. Мы ждали или
появления немцев,  или сигналов,  или,  наконец,  подхода Березкина  и
Ветрова.  Но пока стояла тишина и,  кроме Фомы Филимоновича,  никто не
показывался.
     Я взглянул   на   часы.   Старик   явился  раньше  двенадцати,  и
обнаруживать себя было еще рискованно.  В нашем  распоряжении  имелось
чуть ли не полтора часа. Мы могли ждать и наблюдать.
     Фома Филимонович слез с  телеги  и,  продолжая  напевать,  обошел
поляну, всматриваясь в каждое дерево и отыскивая условный знак. Старик
прошел в десятке шагов от нас, ничего не заметив. Это меня успокоило -
уж  если  глаза Фомы Филимоновича не смогли нас обнаружить,  то немцев
можно было не опасаться!
     Пробормотав что-то  про  себя,  он  подошел  к  телеге,  развязал
супонь,  снял дугу,  вожжи,  чересседельник,  хомут  и  пустил  лошадь
пастись.
     Это была ребристая кобыла гнедой масти, очень спокойная на вид.
     Фома Филимонович не "проявлял ни малейших признаков беспокойства.
Это было важно, однако не давало никаких гарантий, что все в порядке.
     Фома Филимонович  снова  взобрался  на  телегу,  достал  кисет  и
бумагу, скрутил самокрутку и закурил.
     А сигнала  от  ребят  все  не  было,  не было и их самих.  Прошло
полчаса, три четверти, час - положение оставалось прежним.
     Вдруг Фома Филимонович,  сидящий на телеге, насторожился, склонил
голову набок и затем стал всматриваться в растущие вблизи деревья.
     Я и Логачев застыли.  В чем дело?  Что произошло? Что заметил или
услышал старик?
     Фома Филимонович  слез  с  телеги,  взял  дарственную  централку,
подошел к отдельно стоящей березке  и,  взглянув  на  ее  крону,  стал
постукивать  прикладом  о  ствол.  И  только тут я заметил малюсенькую
пушистую белку,  испуганно метавшуюся в ветвях березы.  Так  вот  кого
увидел старик.
     Я посмотрел на Логачева.  Он  улыбнулся.  Значит,  и  он  заметил
белку.
     Неопытная, должно быть вышедшая на  свою  первую  самостоятельную
прогулку,  она,  увидев  незнакомое  двуногое  существо,  и не знала с
перепугу,  что делать.  Береза стояла на отшибе,  перепрыгнуть зверьку
некуда, и белка, пометавшись, прижалась к стволу и замерла.
     - Спускайся,  спускайся,  дурочка!  -  ласково   звал   ее   Фома
Филимонович.  - Ишь какая крохотулька! Ну, спускайся же, а не то я сам
доберусь до тебя.
     Только теперь я убедился,  что Фома Филимонович ни о чем не знает
и никакая опасность нам пока не грозит.  Я взял Логачева за руку, и мы
вышли из засады. Старик тотчас же повернулся к нам лицом.
     - О!  Кондрат, Миколка! Смотрите! - И Фома Филимонович показал на
белку.  - Словим?  Это Таньке.  Она страсть как любит всяких зверюшек.
Ну-ка, Миколка, ты половчее меня...
     Теперь у меня окончательно рассеялись все сомнения. По настроению
Фомы Филимоновича было ясно, что в "осином гнезде" не произошло ничего
непредвиденного для нас.
     Логачев положил  на  землю  автомат  и  полез  на  березу.   Видя
опасность,  белка тоже стала взбираться повыше. Наконец белка достигла
самой верхушки. Дальше лезть было некуда. Она дрожала и поглядывала на
приближавшегося врага.
     - Смотри не сорвись, - предупредил я Логачева.
     Но все окончилось благополучно, если не считать двух-трех укусов,
которыми наградила белка Николая,  когда он  ее  схватил  и  сунул  за
пазуху.
     Мы разглядывали зверька,  погладили  его  шерстку.  И  по  совету
старика Логачев опять спрятал ее за пазуху.
     - Вот девка-то будет рада!  Приручит  ее...  До  войны  она  пару
выходила,  я  ей  из лесу принес.  Забавные были...  - проговорил Фома
Филимонович и,  сразу переменив тему и напустив на себя  строгий  вид,
обратился к нам: - А кому же это зуботычки полагается надавать, а? Кто
заставил меня  понапрасну  трясти  кости  прошлый  раз?  Над  кем  мне
расправу учинить? Ты? - кивнул он на Логачева.
     Тот покачал головой.
     - А кто же: Семенка, Мишутка?
     Мы молчали.  Я не знал,  как сообщить Фоме Филимоновичу о  смерти
Семена. Держать же старика в неведении было совершенно невозможно.
     И я прямо сказал:
     - Семена, Фома Филимонович, уже нет... Семен погиб!..
     Что-то дрогнуло в лице старика. Он отступил на шаг и, уставившись
на меня, спросил:
     - Ты... ты что мелешь, Кондрат?..
     Руки Фомы  Филимоновича  повисли,  точно  плети,  он побледнел и,
словно еще не веря тому, что услышал, сказал неверным голосом:
     - Как погиб? Почему ты молчишь?
     Я коротко рассказал о случившемся.
     Фома Филимонович  опустился  на  землю,  схватился  за  голову  и
заплакал:
     - Как сына родного любил!..  Он был ближе сердцу моему,  чем кора
дереву...  Семенушка,  голубчик!..  Закопала Танюшка  свое  счастье  в
землю... - бормотал он.
     Я взял старика за плечи и заставил подняться:
     - Мужайся,  крепись, Филимоныч. Не тебе одному тяжело - и Тане, и
мне, и всем... Что ж теперь плакать - поздно!
     Фома Филимонович затих,  глядя на какую-то точку, и после долгого
молчания проговорил:
     - Все пройдет,  Кондрат...  Все стерплю! Дай только опомниться! -
Он  вдруг  сильно  затряс  головой,  как  бы   стараясь   от   чего-то
освободиться,  и  сказал  жалобным  голосом:  - Нельзя же так враз - и
забыть Семенку... Нельзя!..
     - А  мы  и  не забудем!  - твердо произнес Логачев.  - Никогда не
забудем! И фашистам припомним...
     Фома Филимонович грустно покачал головой, думая о чем-то своем.
     Чтобы рассеять его немного  и  отвлечь  от  мыслей  о  Семене,  я
сообщил  о  наших  подозрениях  и  о том,  как мы подготовились к этой
встрече.
     Фома Филимонович сказал:
     - Я никого в тот раз не видел.  Я пришел, прождал час и ушел... А
теперь мне кое-что ясно.
     - Что тебе ясно? - насторожился я.
     Оказывается, в  день  гибели  Семена  со станции на проческу леса
ушли двое солдат,  прихватив с собой самого крупного и злющего кобеля,
под кличкой Спрут.
     - Они вышли раньше тебя?
     - Раньше. Их до Ловлино довезли на машине.
     - А зачем они поехали в Ловлино?
     Несколько дней  назад  из  райцентра  на Опытную станцию приезжал
гестаповец и сказал,  что около  деревни  Ловлино,  в  лесу,  староста
обнаружил зарытый в песок парашют, и коль скоро гестапо не располагало
собаками-ищейками,  он попросил Гюберта обследовать местность.  Гюберт
отрядил  солдата  -  проводника  овчарки,  а второго прислало гестапо.
Солдаты уехали и не вернулись.
     - Ты знал в лицо обоих? - спросил я.
     - Одного знал хорошо, второго видел один раз.
     Я предложил сходить к кустам, где мы спрятали трупы.
     Фома Филимонович без труда узнал  в  одном  проводника  собаки  и
твердо заявил:
     - Это Артур. Он самый...
     О приезде гестаповца, обнаружении парашюта и посылке солдат в лес
Фоме Филимоновичу рассказал Похитун.
     Мы вернулись  на  полянку.  Теперь  ясна  стала причина появления
немцев  так  далеко  от  "осиного  гнезда"  и  так  близко  к   Полюсу
недоступности.
     - Что же теперь говорят на станции? - поинтересовался Логачев.
     - Разное плетут,  - ответил Фома Филимонович. - Одни говорят, что
солдаты заблудились в лесу,  другие - что напали на след,  а  след  их
завел  далеко.  Штейн считает,  что они отправились в Раковку и хлещут
там самогон.  Он обзвонил все окрестные деревни и наказал старостам  и
полицейским  учинить  розыск.  Да  где  же  теперь искать...  - Старик
усмехнулся и махнул рукой.  Немного погодя он добавил: - Значит, я был
здесь, когда все уже свершилось...
     - А что случилось, почему ты досрочно пришел? - спросил я.
     - На уток готовимся ехать, Кондрат. Вот какое оно дело!
     - Когда?
     - С субботы на воскресенье.
     - В эту субботу?
     - Да нет... В будущую. Через девять дней.
     - Решили открыть охотничий сезон пораньше? - усмехнулся Логачев.
     Старик кивнул головой и заметил:
     - Выходит так.  Утка еще не везде готова,  но ему  мало  дела  до
этого. Сказал: "Ищи, чтобы наверняка".
     - Нашел? - полюбопытствовал я.
     - Есть  на  примете  озерцо...  За мной дело не станет.  Ну,  я и
заторопился свидеться.  Видишь,  Кондрат,  как оно оборачивается!..  -
Фома  Филимонович  нахмурился  (видно,  тяжелые  мысли опять одолели),
помолчал и продолжал:  -  Тут,  однако  можно  устроить  бал-маскарад.
Озерцо-то  в  самой  глухомани,  а нас,  охотников,  будет раз-два - и
обчелся! Ты смекаешь, куда я клоню? Одно дело - громить их гнездо. Это
- стоящее дело, слов нет! А сцапать майора живьем тоже недурно. А?
     Я, как говорят в таких случаях,  весь загорелся.  Так вот  почему
Фома Филимонович просил о внеочередной встрече!
     - Где это озеро? - спросил я.
     - От Селезневки версты четыре будет.
     - От Селезневки,  говоришь?  - переспросил я,  быстро  достал  из
планшетки карту и разостлал ее на траве.
     Да, озеро было обозначено.  В двух километрах к востоку  от  него
пролегала лесная дорога на железнодорожный разъезд.
     - Это? - спросил я старика.
     - Оно  самое,  - подтвердил он.  - Мы будем добираться до него на
подводе.
     Тысячи мыслей зароились в моей голове. Неожиданное обстоятельство
облегчало наши планы.  Жизнь давала нам  в  руки  редкую...  редчайшую
возможность.
     Я не отрывал глаз  от  карты,  вымерил  расстояние  от  озера  до
Полюса, до Опытной станции и спросил:
     - Значит, точно в субботу?
     - Это как водится. Как он велел, так и будет.
     - А кто поедет с ним?
     - Вот  этого  не скажу.  Весной он брал солдат,  на двух подводах
ездили, а как решит сейчас - не скажу.
     - Ты был уже на озере или только собираешься? - спросил я.
     - Собираюсь.  Во вторник туда поеду. Гюберт велел поразведать все
досконально, соорудить там шалашик, скрадки...
     - Хм... во вторник... Чудесно! В котором часу ты там будешь?
     - Как сейчас, в полдень.
     - Договорились! Я тоже подойду.
     - Правильно. Так-то лучше! - одобрил Фома Филимонович. - На месте
виднее будет, а к тому времени я проведаю, кто поедет с нами. Однако у
меня еще есть что рассказать тебе...
     И Фома Филимонович сообщил новость,  не очень приятную. Вчера его
вызвал  к  себе  Штейн и поинтересовался,  куда именно,  в какой город
выехала его внучка и получает ли Кольчугин от нее какие-либо известия.
Старик  рассказал,  что  документы ей дали до Франкфурта-на-Майне,  но
никаких вестей от нее он не имеет и очень беспокоится. По этому поводу
он уже дважды обращался к Гюберту,  но тот заверил,  что все обойдется
хорошо и со временем выяснится.
     Штейн ничего  не  сказал  на это и начал расспрашивать о сыновьях
Фомы Филимоновича: какого они возраста, кто по профессии, где работали
до войны,  с кем водили дружбу, служили ли в армии, почему не остались
в городе,  а эвакуировались,  что он знает о них в данное время и  так
далее...  Выслушав  ответы  Кольчугина,  Штейн  заговорил  о  помещике
Эденберге,  стал расспрашивать,  как жил Эденберг,  какое у него  было
хозяйство,  кто  работал у него по найму,  как часто Кольчугин бывал с
ним на охоте.
     Фоме Филимоновичу  не  составило  никакого  труда ответить на все
вопросы Штейна:  со слов брата он знал всю подноготную о помещике, сам
подолгу  живал  у  брата.  Но  самый  факт  такого  допроса насторожил
старика.
     - Видать, хочет, злыдень, вывести меня на чистую воду, - заключил
Фома Филимонович. - Я уж прикидываю: не пора ли мне сматывать удочки?
     Разумеется, для   этого   были   серьезные   основания,  но  уход
Кольчугина  со  станции  именно  теперь,  когда  предстояли   решающие
операции, грозил серьезным осложнением, если не срывом дела. Во всяком
случае, пришлось бы решительным образом перестраиваться.
     Поэтому я попросил старика:
     - Потерпи до субботы!
     - А потом?
     - Потом ты сможешь плевать на всех, в том числе и на Штейна.
     - Что   ж,   до   субботы  так  до  субботы,  -  согласился  Фома
Филимонович. - Тебе виднее, Кондрат.
     На этом  мы закончили беседу,  распрощались,  и каждый отправился
своей дорогой.

        "40. ПОСАДОЧНАЯ ПЛОЩАДКА"

     Дождь зарядил с утра в пятницу и лил с небольшими  перерывами  до
половины воскресенья.  Это был мелкий,  убористый, похожий на осенний,
дождь.  Сразу похолодало. Как всегда при затяжном дожде, казалось, что
теплые,  солнечные  дни  уже  никогда  не  вернутся.  Но  с  полудня в
воскресенье подул ветерок,  разогнал тучи,  и вновь засветило  горячее
солнце.  Мы все приободрились. Одна лишь Таня не видела ничего вокруг.
Она окаменела в своем горе, будто заживо умерла.
     Я не  на  шутку  тревожился за нее.  Мы все горевали о Семене,  о
нашем замечательном друге и боевом товарище.  Но  Таню  смерть  Семена
убила.  Она отказывалась от еды,  почти не спала,  похудела, взгляд ее
потух.  Без радости приняла она подарок деда - белку,  но все-таки  не
расставалась с ней ни на минуту.
     Березкин сказал мне по секрету,  что,  будучи дежурным, он видел,
как Таня украдкой ночью покидала землянку, усаживалась у могилы Семена
и оставалась около нее почти до рассвета.
     Так можно  было  вконец извести себя.  Я понял,  что прежде всего
надо расшевелить Таню,  вдохнуть в  нее  жизнь  какой-либо  трудной  и
важной   работой.   А  потому,  как  только  позволят  обстоятельства,
отправить ее с Полюса недоступности,  где все так  живо  напоминает  о
Семене.
     Кстати, нужно было подыскать посадочную площадку для  самолета  с
Большой земли. Я обратился к карте, но подходящей по размерам поляны в
нужном радиусе не обнаружил.
     - Неужели  нам  придется  принимать  самолет  за сотню километров
отсюда?  - спросил я ребят. - Не может быть, чтобы в этом лесу не было
хоть одной большой поляны.
     - Есть, Кондратий Филиппович, - спокойно заметил Сережа Ветров.
     - Где?
     - Правда,  я  не  могу  поручиться,   что   она   подойдет...   -
нерешительно начал он. - Я видел ее только ночью. Не знаю, достаточных
ли она размеров.
     - Где же она? - торопил я. - Покажи!
     Сережа долго водил кончиком карандаша по карте,  затем вздохнул и
положил карандаш:
     - Таня должна хорошо помнить ее.  Я был там ночью,  а она провела
на ней весь день, пока мы перебирались сюда со старого места.
     - Зови Таню!
     Сережа выбежал  из  пещеры.  Я  внимательно проводил взглядом его
маленькую фигурку.  В последние дни я  заметил  между  светлых  бровей
Сережи  морщинку.  Ее раньше не было.  Эта морщинка придала Сережиному
лицу новое, взрослое выражение.
     Меня удивляло  спокойствие Сережи.  Он,  как мне казалось,  легче
всех нас,  не говоря уже о  Тане,  перенес  утрату  Семена,  хотя  ему
довелось больше,  чем кому-либо другому, жить с Семеном один на один в
лесу в тяжелых условиях с осени прошлого года.
     Но вчера я понял,  что сильно ошибался. В полдень, улучив момент,
когда дождь прекратился на короткое время,  я пошел на край острова  и
на  самом  берегу  болота  увидел  Сережу.  Он лежал и плакал.  Плакал
горько,  безутешно,  как может плакать только сильно  и  несправедливо
обиженный ребенок. Он рыдал, вздрагивая всем телом.
     А за обедом,  час спустя,  Сережа сидел,  как всегда, спокойный и
уравновешенный.  Я подумал было, что кто-то из ребят обидел его, хотя,
зная его характер,  сомневался в этом. Под вечер я пригласил Сережу на
прогулку  и  привел к тому месту,  где он плакал.  Мы сели на бережок,
закурили, помолчали, а потом, глядя ему в глаза, я сказал:
     - Я видел тебя здесь перед обедом. Что с тобой случилось?
     Он нахмурился,  покраснел и,  пересилив себя,  ответил дрогнувшим
голосом:
     - Семен!.. - и, тяжело вздохнув, добавил: - Я не могу представить
его мертвым... Только вы не говорите ребятам...
     Я обнял его за плечи, молча прижал к себе и сказал:
     - Будь солдатом,  Сережа!  Война...  А за Семена мы отомстим так,
что ворон костей вражеских не найдет...
     И вот Сергей привел Таню.
     - Вы меня звали? - тихо, даже робко спросила она.
     - Да. Садись... - бодро ответил я. - Ну, Серега, допрашивай!
     Таня вопросительно посмотрела на меня,  затем перевела взгляд  на
Сережу.
     - Да я вот говорил о поляне, - произнес он.
     - О какой поляне?
     - А помнишь, та, на которой ты сидела весь день и ждала меня?
     - Помню.
     - Велика она? - спросил я.
     - Ну,  как сказать... - Таня немного задумалась.- По-моему, очень
большая... Да, большая.
     - Больше той, на которой я должен был приземлит