олочной  оградой,  стала  надоедать  моя
комната.  Не имея ни газет,  ни книг,  ни  радио,  я  чувствовал  себя
отрезанным от мира.  Прогулка меня вполне устраивала. Она давала также
возможность  познакомиться  с  окружающей   местностью.   Конечно,   я
предпочел  бы  экскурсию в город,  а в провожатые - Похитуна,  который
интересовал меня больше, нежели немец Венцель, выполняющий обязанности
одного из дежурных.
     Я отправился в лес с унтер-офицером Венцелем.
     Увядал золототканый  осенний наряд.  Меркли краски:  буро-желтые,
оранжевые,  пурпурные, алые. Осень доживала свои последние дни. Стояла
та  пора,  когда  вода в реках темнеет,  густеет и замедляет свой бег.
Крылатые караваны начинали покидать наш край.  На юг острыми  уголками
тянулись вереницы гусей, длинными пунктирными строчками улетали утиные
стаи, по ночам в темном небе прощально и печально курлыкали журавли.
     Мы шли  хорошо  протоптанной  тропинкой:  Венцель  впереди,  я  -
следом.  Минут через двадцать в  просветах  между  деревьями  блеснула
голубоватая  гладь  озера.  Оно было знакомо мне по карте,  я знал его
название.  Оно действительно выглядело очень  живописным,  окаймленное
песчаным берегом и гигантскими, мачтовыми соснами.
     Прогулка заняла три часа,  но все удовольствие мне испортил  Курт
Венцель.  Этот здоровый,  неуклюжий детина, с физиономией цвета свежей
говядины,  с бездумными и прозрачными,  как стекла,  глазами, оказался
невероятно самодовольным и прилипчивым типом.
     Ему пришло в голову использовать  нашу  совместную  прогулку  для
обучения меня немецкому языку. И я еще раз подумал: действует ли он по
заданию или по собственному наитию?  Я  склонен  был  остановиться  на
первом. Возможно, что проверка продолжалась иными средствами. К такому
выводу я пришел потому,  что  настойчивость  Курта  Венцеля  никак  не
соответствовала его флегматичному самодовольному виду.
     С немецкой педантичностью он не дал мне за все время прогулки  ни
одной минуты покоя.  Показывал на воду,  небо,  землю, птиц, различные
деревья,  травы,  тропу,  предметы своего  и  моего  туалета,  спички,
зажигалку,  ручку,  записную книжку,  называл их по-немецки и требовал
повторения всех этих слов.  Я скрепя сердце,  страшно уродуя, повторял
их.  Тупое и самоуверенное выражение лица Венцеля, его манера говорить
и   смеяться   вызывали   у   меня   глухое   раздражение.   Я   хотел
сосредоточиться,  побыть наедине с собственными мыслями, тем более что
меня ожидало свидание с полковником Габишем,  а Венцель досаждал своим
уроком, требовавшим большого внимания, чтобы нечаянно не выдать себя.
     Черт бы взял его, этого педагога!..
     Я был несказанно рад, когда мы повернули обратно.
     Венцель показал мне участки земли вокруг Опытной  станции  и  дал
понять,   что   мины,   там   заложенные,  могут  взорваться  даже  от
прикосновения к ним птицы.
     Ничего утешительного  для  себя я в этом не нашел,  хотя это было
очень важно знать и могло пригодиться.  Но может быть, он просто пугал
меня или указывал на безопасные участки земли, скрывая заминированные?
     Войдя во  двор,  мы  увидели  две  автомашины  -  комфортабельный
лимузин  и  открытую  штабную,  стоявшие  впритык к воротам и покрытые
маскировочными сетками. Значит, полковник Габиш был уже здесь.
     Мы сразу   отправились   в   столовую,   где  нас  ждал  обед.  Я
рассчитывал, что меня уже ждут и вот-вот вызовут, но я был приглашен в
дом Гюберта только вечером.
     Гюберт и Габиш ждали меня в комнате,  обставленной под  гостиную.
Габиш картинно полулежал на диване,  облокотившись на тугой валик. Это
был тучный человек лет под шестьдесят,  с широкой,  жирной грудью и  с
крупным  гладко  выбритым  мрачным  лицом.  Жесткий  стоячий  воротник
мундира подпирал его отвислые щеки и уже дряблый  тройной  подбородок.
Его темные, полуприкрытые тяжелыми веками глаза смотрели внимательно и
сосредоточенно.
     Гюберт в  форме,  облегавшей  его  фигуру,  как лайковая перчатка
руку, расхаживал по комнате.
     Я, перешагнув порог, остановился и представился.
     - Очень приятно,  - ответил Габиш и указал мне  на  стул,  видимо
специально поставленный как раз против дивана.
     - Расскажите полковнику  обо  всем,  что  вы  рассказали  мне,  -
предложил Гюберт.
     Габиш подтвердил это легким кивком головы.
     Я сел,  положил ногу на ногу и приступил к рассказу. Я пересказал
тот доклад, который сдал сегодня, сделав для разнообразия перестановку
кое-каких фактов и деталей, не меняющих целого.
     Габиш благосклонно  слушал   меня,   не   прерывая,   и   изредка
снисходительно кивал головой.  Его глаза все время были полузакрыты и,
как мне казалось, затянуты мутноватой пленкой.
     Когда я кончил, Габиш стал задавать вопросы. Говорил он по-русски
с сильным акцентом,  неправильно.  Но,  как бы там ни было, мы отлично
понимали друг друга без помощи Гюберта.
     Габиша интересовало  многое.  Он   ставил   передо   мной   самые
разнообразные вопросы, которые совершенно не затронул до этого Гюберт.
Ему хотелось знать,  сможем ли мы,  то есть я,  Брызгалов и  Саврасов,
подобрать пригодных людей и направить их в Сибирь,  в Среднюю Азию, на
Урал,  на Дальний Восток,  можно  ли  надеяться  на  приобретение  там
солидной  агентуры.  Он  не  скрывал  от меня,  что теперь очень важно
организовать сеть надежных кадров именно  там,  куда  перебазировалась
наша промышленность из оккупированных районов. Далее он спросил, какие
железные дороги нашей страны несут  сейчас  наибольшую  нагрузку,  как
разрешается  вопрос  со специалистами-железнодорожниками,  какие новые
линии строятся.
     Вопросы ставились хитро и тонко,  с определенным расчетом.  Можно
было  заключить,  что,  с  одной   стороны,   его,   как   разведчика,
интересовали определенные данные,  а с другой стороны, он проверял мою
осведомленность,  мое знание транспорта,  работником которого  я  себя
назвал.
     Я не пытался делать из  себя  всезнайку,  осведомленным  во  всех
областях.  На часть вопросов я отвечал подробно, исчерпывающе, приводя
кое-какие  цифры,  иллюстрируя  свои  выкладки  примерами,  на  другие
вопросы отвечал сбивчиво, признавался, что я не в курсе дела.
     Затем Габиш круто изменил направление разговора и спросил меня:
     - Ви шифровальный работ умеете?
     Я ответил отрицательно.
     - Искусство это несложное, - вставил Гюберт. - Обучиться не очень
трудно.
     - Попытаюсь, если это нужно, - сказал я.
     - Вам надо знайт не только шифр и код,  - добавил Габиш, поправил
валик и изменил позу.  - Вам надо знайт фоторабот,  радиоработ, особый
техника, специфик-техника.
     - Вы понимаете,  о чем говорит господин полковник? - обратился ко
мне Гюберт,  не совсем,  видимо,  уверенный в том,  что все  сказанное
Габишем дошло до меня.
     Я не успел ответить.  За меня ответил Габиш.  Дернув головой,  он
резко бросил, повысив немного голос:
     - Он все прекрасно понимайт! Он человек грамотный...
     Гюберт недовольно поморщился, но ничего не сказал.
     Наступившее молчание нарушил Габиш. Он спросил меня:
     - Что ви будет делайт, когда ми вас не отпускать долго от себя?
     Я неопределенно пожал  плечами  и  попросил  пояснить,  что  надо
понимать под словом "долго".
     Габиш пояснил:  "долго" - это два,  а возможно,  и три месяца, то
есть  минимальный  срок,  необходимый  для обучения меня радио,  фото,
шифру и другой технике.
     - Ну  что  ж,  -  ответил я,  - придется выдумать для московского
начальства более сложный вариант моих приключений...
     Тогда Габиш  спросил  Гюберта  по-немецки,  поставил ли он меня в
известность о предстоящей поездке к Доктору.
     Я, конечно, все понял отлично. Речь, по-видимому, шла о том самом
докторе Шляпникове,  за которым  накануне  войны  безуспешно  охотился
полковник Решетов.
     Гюберт ответил Габишу, что без него не решился беседовать со мной
на эту тему.
     Тогда Габиш обратился ко мне и сообщил,  что  в  самое  ближайшее
время,  а  точнее  - завтра утром надо выехать в один из прикарпатских
городов и встретиться там с Доктором.
     - Доктор  хорошо  знайт Советский Россия,  - заметил Габиш,  - он
гросс-мастер. С ним ви будете договориться основательно.
     О чем  договориться,  Габиш не сказал,  а я,  конечно,  не просил
пояснений.  Я знал, что чрезмерная любознательность в такой обстановке
может  испортить  дело.  При  встрече  с  Доктором  так  или иначе все
выяснится.  Для того  чтобы  показать,  что  я  чувствую  себя  вполне
уверенно и спокойно, я задал все же вопрос:
     - Я должен буду остаться у Доктора или возвратиться сюда?
     - Сюда,  обязательно  сюда!..  -  ответил  Габиш и сказал Гюберту
по-русски:  - С поездкой к Доктор не затягивайт. Чем скоро, тем лючше.
Обязательно завтра.
     Гюберт наклоном головы  дал  понять,  что  принял  сказанное  как
приказ.
     - А мне ви подробно написайт рапорт вся ваша работ,  -  предложил
мне Габиш.
     - О встрече с Доктором?
     - Найн, - тряхнул головой Габиш. - Ваша работ Советский Россия.
     Я посмотрел на Гюберта и объяснил Габишу,  что подробный доклад о
себе и лицах, мне известных, я уже написал и вручил гауптману Гюберту.
Я не мог допустить, что Габиш не ознакомлен с моим докладом и не знает
о его существовании.
     - Неважн! - барственно бросил Габиш. - Рапорт сделайт мое имя.
     - Хорошо!  - сказал я и тут же сообразил,  что,  располагая двумя
моими письменными документами по одному и тому  же  вопросу,  Габищ  и
Гюберт получат возможность лишний раз проверить меня.
     - Вы можете быть свободны,  -  произнес  Габиш,  тяжело  встал  и
заложил руки за спину.
     Не удостоенный "чести" пожать руку шефу,  я поклонился и  покинул
комнату.
     До двух часов ночи я сидел за столом и  писал  второй  доклад.  Я
передал его Гюберту, так как Габиш уже покинул Опытную станцию.
     Рано утром следующего дня меня подняли с постели: вызывал Гюберт.
Я быстро оделся и прошел к нему.  Гюберт сказал, что меня ждет машина:
пора  ехать  на  вокзал.  Он  вручил  мне  приличную  сумму  немецкими
оккупационными марками,  документы на беспрепятственный проезд к месту
нахождения Доктора,  небольшой сверток для передачи Доктору и условный
телеграфный адрес на случай какого-либо непредвиденного случая в пути.
     - В машине вас ждет обер-лейтенант Шнабель,  - пояснил Гюберт.  -
Он вас усадит в поезд. Вам дают недельный паек, но я думаю, что дорога
займет не более четырех суток.
     Гюберт назвал  мне город,  место,  где должна произойти встреча с
Доктором,  описал внешность Доктора,  сообщил условный пароль,  но  не
назвал ни фамилии, ни имени Доктора.
     Получив исчерпывающий  инструктаж,  я  понял,  что   таинственный
Доктор - "гросс-мастер" по русским делам - находится сейчас на лечении
в курортном городке и что полковник Габиш не склонен вызывать его сюда
для встречи со мной. Понял я и другое: о моем визите Доктор, очевидно,
будет извещен по телефону или по радио.
     - Вы там долго не задерживайтесь, - сказал мне вместо прощального
напутствия Гюберт.
     - Если  это  будет  зависеть  от  меня...  - Я помялся и спросил,
смущенно ухмыляясь: - А как с деньгами? Брызгалов говорил...
     - Все в свое время! - сказал Гюберт и проводил меня до дверей.
     Час спустя я сидел в накуренном офицерском вагоне.  Поезд шел  на
юго-запад.

        "10. В ПРИКАРПАТЬЕ"

     Я сидел  на  жестком  диване  и  глядел в окно на оголенные поля,
испытывая непередаваемо странное чувство: ехать по родной земле как по
чужой,  как иностранец, в окружении врагов! Это царапающее, угнетающее
чувство не покидало меня.
     Гауптман Гюберт  был  прав  -  дорога уложилась в четверо суток с
небольшим.  Маленький,  с  писклявым  голосом  паровозик  резво  тащил
небольшой состав к конечной точке моего путешествия.
     Устал я изрядно. Путь по сложному маршруту с пересадками в Киеве,
Житомире,  Виннице  и Львове,  с толчеей на вокзалах,  с неизбежными и
частыми проверками документов измотал меня основательно.
     Захотелось подкрепиться немного.  С утра у меня во рту не было ни
крошки.  Я открыл  небольшой  чемоданчик,  в  который  Шнабель  уложил
продукты,   открыл  банку  голландских  мясных  консервов  и  съел  их
мгновенно.
     Потом взял  в  руки  сверток  для  Доктора,  врученный  Гюбертом.
Прикинул на руке: в нем было не больше двухсот граммов. Всю дорогу мне
очень хотелось раскрыть его.  И сделать-то это было совсем несложно. В
свертке было что-то  твердое,  видимо  какая-то  картонная  коробочка.
Сверток  был  обернут  целлофановой  бумагой и перевязан крест-накрест
шнурком.  С  одной  стороны  просвечивало  что-то  розовое,   вероятно
конверт, а с другой - черное. Развязать шнурок и точно так же завязать
его - не составило бы никакого труда. Уже несколько раз: и в вагоне, и
на вокзалах в ожидании поезда - я подолгу держал в руке этот сверток и
почти готов был удовлетворить свое  любопытство,  но  не  решался.  Не
решился и в этот последний раз.
     Конечно, мне надо собрать побольше сведений о враге, выведать как
можно больше тайн.  Но вряд ли новому человеку,  еще не проверенному в
деле агенту,  доверят пакет,  содержащий что-либо важное.  Кроме того,
профессиональная выучка и логика подсказывали,  что сейчас главное для
моего дела - это заслужить полное доверие  оккупантов.  В  этом  смысл
моего  пребывания здесь.  Было бы глупо воображать,  что они больше не
проверяют меня.  Не исключено,  что  этот  сверток  вообще  ничего  не
содержит  и  служит  только  для  проверки  моей надежности.  К какому
нелепому провалу привела бы моя легкомысленная  невыдержанность!  Нет,
сверток надо оставить в покое.
     Путешествие окончилось.  Поезд уткнулся в тупик возле крохотного,
аккуратного   вокзальчика.   Здесь  кончалась  железнодорожная  ветка.
Пассажиры,  схватив свои пожитки, ринулись к выходу. Я почти последним
вышел  на  перрон  и,  обойдя  здание  вокзала,  оказался на небольшой
площади, вымощенной брусчаткой.
     Здесь было намного теплее, чем там, откуда я приехал. Вдали четко
рисовались Карпаты,  покрытые у подножия  бурыми  пятнами  лесов.  Над
горами нависали многоэтажные белые хребты облаков.
     С чемоданом в руке и плащом,  перекинутым через плечо,  я зашагал
по  узенькой  мощеной улице.  Она спускалась вниз и у здания телеграфа
упиралась в другую улицу. Все точно соответствовало плану, данному мне
Гюбертом.  Я  повернул  налево.  Потянулись  жилые  дома  вперемежку с
санаториями.  Я шел  по  незнакомому  городу,  не  желая  прибегать  к
расспросам.  Уже  который  раз  приходилось проверять свою способность
ориентироваться в незнакомом месте.
     Городок был  невелик.  Но  люди в штатском выглядели здесь белыми
воронами:  повсюду на улицах,  в,  скверах,  на  балконах  и  открытых
верандах  расхаживали или сидели солдаты и офицеры гитлеровской армии.
Тут были представлены все чины и все рода войск. По случаю воскресенья
и  хорошей  погоды  никому  не  хотелось,  очевидно,  сидеть в четырех
стенах.
     Улочка, по-прежнему  идущая под уклон,  привела меня к городскому
парку.  Когда я вступил на центральную аллею,  из музыкальной раковины
ударили  звуки марша.  Играл духовой оркестр.  Под навесом у ресторана
офицеры стучали биллиардными шарами.
     Я осмотрелся.  Гюберт,  очевидно,  не раз бывал здесь и обрисовал
мне маршрут четко и ясно.  Покинув центральную  аллею,  я  свернул  на
более узкую,  обсаженную старыми, раскидистыми липами, ведущую в глубь
парка.  Глядя по сторонам,  я не заметил,  как аллея сошлась с обычной
дорогой  и парк перешел в лес.  Под березами и кленами лежали опавшие,
позолоченные  осенью  листья.  Справа   осталась   деревянная   будка,
укрывавшая  целебный  источник.  Далее,  возле  дороги,  на  небольшом
мраморном  пьедестале   высилась   статуя   женщины   немного   меньше
человеческого  роста.  Она  была  в  тунике  и глядела слепыми глазами
куда-то в пространство.  Все это были ориентиры, названные Гюбертом. Я
шел правильно.
     Сырая, прорезанная глубокими  колеями,  вся  в  рытвинах,  лесная
дорога  взяла  круто в гору,  и я оказался на площадке,  сдавленной со
всех сторон деревьями.  На ней,  окруженный  металлической  изгородью,
стоял  памятник  Адаму  Мицкевичу.  Я был у цели.  В моем распоряжении
оставалось еще двадцать минут.  А если бы я опоздал  сегодня,  встреча
должна была состояться в это же время завтра.
     Я никогда не считал себя склонным к особой  чувствительности,  но
памятники людям, покинувшим наш мир и оставшимся жить в наших сердцах,
всегда вызывали во мне какое-то волнение и неопределенную грусть.  Так
было  и  сейчас.  Я  сел  на неотесанный камень,  лежащий в сторонке и
невесть зачем  занесенный  сюда,  и  долго  смотрел  в  неживые  глаза
великого певца польского народа.
                     ...Мне имя - миллион. За миллионы
                     Несу страдание свое.
                     Как сын глядит безумным оком,
                     Когда отца ведут на эшафот,
                     Так я гляжу на мой народ,
                     Ношу его в себе, как носит мать свой плод...-
вспомнилЪ5  Ъ0яЪ5 Ъ0 словаЪ5 Ъ0 поэта-борца,  иЪ5 Ъ0 мнеЪ5 Ъ0 стало не по себе.  Разве  не
кощунство вот здесь,  у памятника этого великого человека, встречаться
с каким-то "доктором",  матерым прислужником фашистов?  И единственным
утешением была мысль, что я нахожусь здесь для борьбы с этим врагом...
     Доктор оказался аккуратным.  Когда стрелки на моих часах показали
ровно  пять,  появился  человек  в  темной  шляпе,  сдвинутой на лоб и
закрывающей лицо, в коричневом макинтоше, с тяжелой тростью в руке.
     Доктор вышел   на   площадку   и   спокойным,  размеренным  шагом
направился ко мне.  Я продолжал сидеть.  Доктор взял трость под мышку,
достал портсигар и вынул сигарету.
     Это - условный знак.
     В двух шагах от меня он остановился и спросил:
     - Простите! У вас нет спичек?
     Я встал, сунул руку в карман и, вручая ему коробку, ответил:
     - Спички всегда при мне.
     Зажигая и раскуривая сигарету,  доктор внимательно всматривался в
меня,  очевидно сопоставляя мой внешний вид с  приметами,  сообщенными
ему Гюбертом.
     Возвращая спички, он сказал:
     - Я вижу, вы приезжий.
     - Да.
     - Нескромный вопрос: издалека?
     - С Опытной станции.
     - С Опытной лесной станции?
     - Совершенно верно!
     - Прекрасно! - воскликнул доктор, бесцеремонно взял меня под руку
и повлек с пригорка. - Я вас сегодня не ждал, на всякий случай пришел.
Долго ехали?
     - Четверо суток.
     - Ого!  И напрасно.  Совершенно напрасно.  Надо было лететь, а не
толкаться в поездах.
     Я промолчал и лишь пожал плечами.
     Доктор говорил  громко,  густым  басом.  У  него  было   большое,
выразительное  лицо с широко расставленными глубокими черными глазами,
крупный нос с горбинкой и четко очерченные жестковатые губы.
     - Вы, кажется, Худяков? - спросил он, когда мы покинули площадку.
     - Нет, я Хомяков.
     - Да,  да,  вспомнил, правильно, Хомяков. А вот имя отчество ваше
не удостоен чести знать.
     - Кондратий Филиппович,  - сказал я и,  конечно,  не поверил, что
Доктор спутал мою фамилию и не знал имени и отчества.
     - Очень приятно, Кондратий Филиппович, - сказал Доктор, но сам не
представился. - Впервые здесь?
     - Да, впервые.
     - Нравится?
     - Хорошее место.
     - Чудное!  - воскликнул Доктор.  - Чего стоит воздух!  А лес!  Вы
обратили  внимание  на  лес?  Такого  леса,  как  здесь,  вы  нигде не
встретите...
     Мы шли  рука об руку,  бок о бок.  Доктор был чуть-чуть выше меня
ростом, солиднее по комплекции и, вероятно, старше по возрасту.
     - Обедали? - поинтересовался он.
     - Нет.
     - Отлично!  Пообедаем вместе.  И остановитесь у меня.  Я один как
перст.  А сейчас,  чтобы нагулять аппетит, проделаем не