одила широкую
вербовочную работу среди предателей и пособников оккупантов  и  сейчас
подготавливает  из  них три группы шпионов и диверсантов для подрывной
работы на нашей территории.
     Доктор назвал их имена и фамилии,  а также известных ему агентов,
в разное время переброшенных за линию фронта.
     Он вернулся  к  прошлому,  к  довоенным годам,  выложил историю с
Робушем и сказал, что на нашей территории должна существовать еще одна
небольшая,  но  строго законспирированная шпионская группа,  созданная
самим Гюбертом при первом его визите в Советский Союз.
     Полковник Габиш  высказывал  намерение  передать эту группу также
под руководство Доктора, но потом почему-то передумал.
     Доктор располагал своим шифром и кодом,  специальными позывными и
волнами для радиста, и, если бы он не стал сразу на путь признания, мы
попали бы в затруднительное положение. Разоблачив себя, Доктор не счел
нужным утаивать что-либо и  великолепно  понял,  что  именно  от  него
требуется.  Он  "доложил" Гюберту о благополучном прибытии.  С помощью
Доктора полковник Решетов продолжал искусно  водить  за  нос  капитана
Гюберта,  время  от времени передавая ему выгодную нашему командованию
лжеинформацию.
     Комбинация с  Доктором  натолкнула  Решетова на совершенно новую,
смелую мысль.  Он задался целью совершить налет на "осиное  гнездо"  и
захватить все документы и материалы, там хранящиеся.
     Операция эта   предварительно    была    продумана,    оставалось
разработать детали.  Руководство одобрило этот план.  В Москву вызвали
подполковника Фирсанова и начальника разведки штаба майора Коваленко.
     Мне предложили засесть за телеграммы, поступившие за это время от
Криворученко,  и составить по ним обзор о положении дел в его группе и
на станции.
     Я пересмотрел кипу телеграмм и выбрал  из  коротеньких  сообщений
все, что только было возможно.
     Складывалась такая картина.  В конце  зимы  Гюберт  перенес  свою
резиденцию   на   новое   место.  Он  перебазировался  на  восемьдесят
километров западнее  прежней  стоянки  и  разместился  в  бывшем  доме
отдыха.  "Осиное  гнездо"  по-прежнему  прикрывается  вывеской "Лесной
опытной станции", стоит в лесу между городом и большим селом, районным
центром.  От города до него восемьдесят километров,  а от села - всего
четыре.
     Похитун объясняет это перемещение тем,  что близость города могла
привести  к  полной  расшифровке  Опытной  станции,  и  Гюберт   решил
предвосхитить события.
     Изменений в личном составе Опытной станции никаких не  произошло,
только  на  вакантную  должность  помощника Гюберта прибыл некий майор
Штейн.
     Гюберту присвоено  звание майора.  Он награжден железным крестом.
Штейн  владеет  русским  языком  и  отличается  более  крутым,  нежели
покойный Отто Бунк, характером. Он завел на Опытной станции овчарок.
     В своих  показаниях  Доктор  дал  аналогичные  сведения  и   лишь
добавил,  что Штейн,  по его мнению,  является преемником Гюберта, так
как были разговоры о переводе Гюберта на новую должность.
     В группе Криворученко теперь не двое, а пятеро: сам Криворученко,
радист Ветров,  Логачев, пришедший из партизанского отряда, Березкин -
из  городского  подполья и Таня Кольчугина.  Она попала в группу после
какой-то удачно проведенной комбинации,  но какой именно  -  мне  было
непонятно.  Можно предположить лишь,  что уход Тани в лес был связан с
отъездом из города Фомы Филимоновича.
     Да, старик  покинул  свои "хоромы".  Он выполнил мое задание.  Он
сумел войти в такое доверие к Гюберту, что тот захватил его с собой на
новое  место.  Старик  и  в  самом  деле  заделался  егерем.  Мог ли я
предполагать,  что его разговор с Гюбертом об охоте приведет  к  таким
результатам?
     Фома Филимонович выполнил  и  второе  мое  задание:  ему  удалось
наладить отношения с Похитуном;  он поступился своим характером и стал
неразлучным "другом" грязного шифровальщика.
     Фома Филимонович ездит на охоту с Гюбертом,  и весенний сезон, по
словам Криворученко,  прошел у них на  славу.  Но  Гюберт  стал  более
осторожен.  Если раньше он ездил в сопровождении двух автоматчиков, то
сейчас берет с собой по три-четыре, а то и по пять солдат.
     Группа Криворученко   стоит   лагерем   в  лесу,  в  девятнадцати
километрах   от   Опытной   станции.   Лагерь    именуется    "Полюсом
недоступности". Встречи с Фомой Филимоновичем проводятся в лесу, между
"осиным гнездом" и Полюсом недоступности, но иногда и в селе. В лесу с
ним  встречаются  поочередно  Криворученко,  Логачев  и Березкин,  а в
райцентре - только Березкин.
     Старик свободно пользуется лошадью Опытной станции, часто ездит в
лес на охотничьи  разведки.  Пользуясь  этим,  Фома  Филимонович  даже
приезжал на Полюс недоступности.
     В марте группе Криворученко выбросили на парашюте мешок с грузом.
В  мешке  были  батареи  для радиостанции,  медикаменты,  боеприпасы и
продукты первой необходимости.
     Так выглядели дела на той стороне...

     Вскоре полковник Решетов вызвал Фирсанова, Коваленко, Петрунина и
меня, чтобы посовещаться о плане налета на Опытную станцию. Единодушно
было  решено  снова  выбросить  меня  в  тыл врага,  возглавить группу
Криворученко и уже там,  на  месте,  разработать  до  мелочей  два-три
варианта операции, которые мы здесь наметили в общих чертах.
     - Сколько вам надо времени на  подготовку?  -  обратился  ко  мне
Решетов.
     Я ответил, что недели три.
     - Мало,  не успеете. Месяц! - заключил Решетов и на этом отпустил
нас.

        "34. СНОВА В ДОРОГУ"

     Быстро бежало время.  Ушла  весна  с  запоздалыми  снегопадами  и
теплыми  ветрами.  Отгромыхал  первыми  грозами,  омыл  землю  прямыми
крупными дождями веселый, прозрачный май. Пришло лето.
     Электричка мчала меня в Подмосковье. Я сидел у окна.
     Зеленый ковер сменялся  сосновыми  борами,  березовыми  рощицами,
мелькали дачные места. В пруду с шумом и гамом плескались ребятишки.
     Подготовка моя закончилась.  Сегодня ночью я должен  был  выехать
поездом на прифронтовой аэродром,  а там... там опять прыжок. Я шел на
новое задание с  большим  подъемом.  Несомненно,  сказывались  опыт  и
связанная с ним уверенность в своих силах.
     Электропоезд на полминуты остановился на  маленькой  станции.  Из
вагонов хлынул поток озабоченных пассажиров.  Я сошел с платформы и по
дорожке, так похожей на партизанскую тропу, направился лесом к домику,
в котором жил все это время.
     Да, пришло  лето.  С  осин  летели  пуховые  "гусеницы",  отцвела
черемуха,  доцветала  сирень,  елки выбросили молодые побеги салатного
цвета. Воздух - сочный, густой, настоенный на зелени, - пьянил. Солнце
узкими  полосами  пробивалось  через пушистые кроны деревьев и вносило
яркую пестроту в лесной полумрак.
     Вот и  мой  домик.  Он уже стар,  почернел от времени,  покосился
немного и,  кажется, грозится заглянуть в овраг, в речушку. На лужайке
перед  домом  лето  выткало  чудесный зеленый ковер.  Такой чудесный и
нежный, что мне жаль топтать его ногами! Я его обхожу.
     Дом обнесен ветхим частоколом,  маленькие окна полускрыты кустами
сирени.  По углам крыши на длинных шестах закреплены две скворечни. Из
них доносится писк. Старый скворец, нахохлившись, сидит на скворечне и
греется на солнышке.
     Я уже привык к своему временному жилью,  и мысль о том, что через
несколько часов я его покину, навевает какую-то безотчетную грусть.
     Войдя в  комнату,  я увидел майора Петрунина.  Он сидел,  странно
выпрямив  корпус.  Его  всегда  беспокойные  руки  сейчас   неподвижно
покоились   на  коленях.  У  майора  были  недюжинные  организаторские
способности.  Я невольно заражался его энергией.  Все привыкли  видеть
его в постоянном движении, за каким-нибудь делом. И я удивился, застав
его на этот раз в необычной для него позе.
     - Распрощались? - спросил он и тут же встал.
     - Да. А вы о чем призадумались?
     Майор сделал  круговой  жест  рукой.  На диване,  на стульях,  на
столе, на кровати, на полу и подоконниках - везде, где только можно, -
лежали пистолеты,  гранаты,  патроны,  автоматы, подсумки, компасы. На
вешалке болтался заплечный мешок,  а на спинке стула -  парашютный.  У
порога лежал ручной пулемет.
     - Соображаю, что еще надо взять, - озабоченно сказал майор.
     Сначала мы  составили  список,  а  потом  отобрали  и  отложили в
сторону два автомата,  два пистолета,  боеприпасы  к  ним,  пятнадцать
противотанковых   гранат,  полдюжины  бутылок  с  самовоспламеняющейся
жидкостью "КС",  ракетницу,  набор ракет  трех  цветов,  два  компаса,
аптечку,   нательное  белье,  спирт  в  металлических  флягах,  сахар,
консервы,  концентраты,  сухари,  табак, спички, - словом, все то, что
попросил в последней телеграмме Криворученко и что добавил я сам.  Все
это надо было уложить  в  один  мешок,  который  сбросят  на  грузовом
парашюте перед моим прыжком.
     - Боюсь, что не влезет в один мешок, - засомневался я.
     - Это уж мое дело, - сказал Петрунин и приступил к укладке.
     Все отлично улеглось.
     В сумерки  укладка  была  закончена.  На  полу лежал здоровенный,
пухлый, туго перетянутый ремнями мешок.
     А минут  через  десять  на  машине подкатил Костя Воронков,  и мы
поехали в Москву.

        "35. ОДИН В ЛЕСУ"

     Все слышали такие странные клички,  как  "тихоход",  "огородник",
"этажерка",  "примус",  "утенок",  "король воздуха".  В этих словечках
заложены любовь и юмор,  теплота  и  дружеская  фронтовая  шутка.  Так
окрестили   в   годы   войны  замечательный  нехитрый  самолетик  У-2,
завоевавший славу смелого  соколенка  и  приумноживший  заслуги  нашей
боевой авиации.
     Это он во мраке ночи  незаметно,  тихо  появлялся  над  тщательно
замаскированными вражескими объектами и подвешивал огненные "люстры" -
ориентиры    и    своеобразные    светофоры    для    своих    старших
братьев-бомбардировщиков.  Это он в погоду и непогоду,  зимой и летом,
весной и осенью скрытно подкрадывался к переднему  краю  противника  и
добросовестно обрабатывал его гранатами, сам оставаясь неуязвимым. Это
он  подвозил  к  передовой,   в   дивизионные   санбаты,   драгоценную
человеческую кровь,  возвращавшую жизнь тысячам бойцов,  и доставлял в
безопасный  тыл  тяжелораненых,  которым  требовалась  немедленная   и
сложная  операция.  Это  он  развозил по всему необъятному фронту,  от
Черного моря до  Ледовитого  океана,  офицеров  связи  с  приказами  и
планами, которые нельзя было доверить ни коду, ни шифру, ни телеграфу,
ни  телефону,  ни  радио,  -  сокровенные  замыслы  и   предначертания
советского  командования.  Это  он первым опустился на Малую землю,  к
народным мстителям - доблестным партизанам,  и  связал  их  с  Большой
землей.
     "Рус фанер" - с презрением и издевкой отзывались о нем  в  первые
дни войны гитлеровцы. Но когда они познакомились с ним вплотную, когда
он стал отбивать у них аппетит и превращать спасительную ночь в  яркий
и  беспощадный  день,  они начали называть его не иначе,  как "стоячая
смерть".
     Я питал    большую   любовь   к   этой   маленькой   и   удобной,
нетребовательной и выносливой,  безотказной и маневренной машине.  Она
оказала  мне  при  полетах  в  тылы  врага  много неоценимых услуг.  Я
предпочитал ее любой другой машине.  Но, признаюсь честно, когда в эту
ночь  повис  в  ней  над  линией  фронта,  то  особого удовольствия не
испытывал.
     Подо мной  внизу  кипел  тяжелый  бой,  разгоревшийся  с  вечера.
Басовито ухали дальнобойные пушки,  и разрывы снарядов угадывались  по
взметавшимся вверх языкам пламени, взлетали ракеты, освещая все вокруг
мертвенным светом,  огненный пунктир трассирующих пуль чертил  воздух,
что-то горело, и огонь метался из стороны в сторону.
     Попав под многослойный зенитный огонь,  "утенок" жалко вздрагивал
всем своим хрупким телом.  На нижних плоскостях появились пробоины. Но
он,  словно преисполненный презрения к смерти, упорно полз через линию
фронта.
     Нас спасало лишь то, что немцы били наугад, так как после первого
выстрела летчик почти совсем сбросил газ, и мы плыли бесшумно. Но зато
мы теряли высоту и снижались.
     Я вздохнул облегченно не тогда,  когда огонь, преследовавший нас,
остался позади,  а когда снова услышал мотор,  заработавший на  полных
оборотах.  Значит,  все обошлось и на этот раз. И на этот раз "утенок"
оправдал себя.
     Потянулась территория,   захваченная   противником.  Летчик  внес
поправку в куре,  взял правее, и спустя некоторое время я увидел внизу
сигналы  Криворученко.  Пять  костров,  выложенных  в  форме конверта,
показались мне маленькими светящимися точками.  Самолет  шел  на  них,
сделал разворот, и мне подали сигнал.
     Я удачно сбросил мешок с грузом,  а сам  немножко  замешкался.  Я
зацепился  лямками  за  что-то  в кабине и прыгнул на несколько секунд
позднее,  чем следовало.  И эти несколько секунд  обошлись  мне  очень
дорого.
     Выбираясь на плоскость,  я подумал,  что и этот очередной  прыжок
дается мне как первый в жизни, потом ступил в пустоту и провалился.
     Когда я опускался,  сигнальные  огни  появлялись  то  позади,  то
впереди меня и, как казалось, разгорались все ярче и ярче. Я следил за
ними,  но с каждой секундой убеждался,  что меня относит в сторону.  И
вдруг  я  обнаружил,  что спускаюсь не на землю,  а на воду.  Было это
озеро,  болото или пруд - я не  успел  определить,  Зеркальная  водная
поверхность  отчетливо  рисовалась  на густо-черном фоне леса,  в воде
мерцали отраженные звезды.  В моем распоряжении  оставались  считанные
секунды.  Раздумывать и гадать было некогда. Ясно, что, если я опущусь
на воду,  не освободившись от парашюта,  меня накроет,  я запутаюсь  в
стропах  и,  конечно,  не выплыву.  Когда до воды оставалось несколько
метров, я отстегнул лямки и камнем полетел вниз.
     Я нырнул  удачно  и  довольно  глубоко,  но  дна  не  достал.  На
поверхность выбрался с трудом:  движения связывал  вещевой  мешок.  От
сапог  я  освободился так же решительно,  как от парашюта.  Затем,  не
сбросив заплечного мешка,  я стал медленно подгребать к берегу. Вскоре
ноги мои коснулись дна,  я попробовал встать,  но тотчас погрузился до
колен в липкую и  густую  жижу.  Меня  охватил  естественный  в  таких
случаях страх.  Я решил, что попал в одну из зыбких трясин, из которых
спастись можно лишь чудом. Кое-как высвободив ноги, я поплыл как можно
быстрее  и  наконец  ощутил  под ногами более или менее твердую почву.
Передохнул.  От напряжения меня  мутило,  в  висках  стучали  молотки.
Сердце колотилось часто и гулко.
     До берега оставалось еще шагов восемь - десять.
     С исколотыми  об  осоку  и  изрезанными  в  кровь босыми ногами я
наконец  на  четвереньках  выбрался  на  кочковатый,  сырой  берег   и
растянулся пластом.
     Мокрый, не чувствуя от усталости холода,  я  пролежал  неподвижно
минут   пятнадцать.   Затем  встал,  прислушался,  осмотрелся.  Где-то
далеко-далеко ворчала артиллерийская канонада,  а  здесь  вокруг  меня
стояла  глухая  тишина.  Лишь болото,  из которого я выбрался,  тяжело
вздыхало,  булькало,  чмокало,  как  огромное  чудовище,  -  это  вода
заливала мои глубокие следы в илистом дне.
     Только теперь  я  почувствовал,  что   начинаю   коченеть:   зубы
лихорадочно застучали,  озноб охватил все тело. Я хотел сразу бежать в
лес,  чтобы согреться,  но вспомнил о парашюте:  нельзя бросить его на
болоте, надо спрятать. Ночью этого не сделаешь, придется ждать утра...
     Да и куда бежать?  Прыгнув с опозданием,  я перед приземлением не
мог  засечь сигнала,  а в болоте окончательно потерял ориентировку.  В
каком направлении надо идти,  где искать Криворученко и его ребят?  До
рассвета оставалось часа два - срок небольшой, но у меня зуб на зуб не
попадал, всего трясло. И все-таки надо что-то предпринимать.
     Прежде всего  я  выбрался  на  сухое  место,  снял с себя одежду,
белье,  выжал то и другое и снова натянул на себя.  Теплее  не  стало.
Озноб усиливался.  Я отхлебнул из фляги,  закрепленной на поясе, и это
ненадолго согрело меня.
     Можно бы развести огонь, обсушиться и обогреться, благо зажигалка
моя работала, но нет, нельзя: неизвестно, где я находился, неизвестно,
кого мог бы привлечь мой костер.
     Я прыгал на месте, делал коротенькие пробежки, приседал, согревал
себя этим на короткое время и вновь мерз.
     Потом я забрался в густой молодой ельник.  Мне  казалось,  что  в
нем,  укрытый  от промозглого дыхания болота,  я согреюсь.  Из ельника
меня выжила мошкара. Она гудела, наседала, липла к лицу, рукам, мокрой
одежде  и  жалила  беспощадно.  Я  опять  выбрался  на  чистое место и
принялся  плясать.  Тьма  постепенно  редела.  Никогда  розовеющее  на
востоке небо не приносило мне такой радости.  Я прыгал,  бегал,  ждал,
считал секунды.  Я видел,  как меркли звезды, но мне казалось, что они
гаснут слишком медленно и слишком уж долго и ярко горят на западе.
     Я успокоил себя мыслью, что ребята, конечно, ищут меня, возможно,
что бродят где-нибудь вблизи и не решаются окликнуть.
     Я хотел было подать голос,  но не рискнул. В тылу врага опасность
подстерегает на каждом шагу.  Могло быть и так, что невдалеке проходит
дорога, что появление самолета замечено врагом и меня уже ищут.
     Небо бледнело.  Я  различил  на  руке циферблат часов с замершими
стрелками,  гряду леса,  очертания  болота  и,  наконец,  увидел  свой
парашют.  Он белел посередине болота, окруженный чашеобразными цветами
кувшинок.
     Когда солнце  показалось  над вершинами осин,  я решился:  снял с
себя влажную одежду и  бросился  в  темно-зеленую  воду.  Сразу  стало
теплее.
     Парашют дался мне с большим трудом.  Я долго барахтался в болоте,
пока наконец не выволок его на сушу.
     Я спрятал парашют  под  трухлявый  пень,  уселся  на  солнышко  и
принялся развязывать вещевой мешок. Вытряхнув на землю его содержимое,
я грустно покачал головой:  все пропало!  Сахар, соль, шоколад, табак,
сухари  - все превратилось в месиво,  облепившее белье.  Единственное,
что было годно к употреблению,  - это две  банки  рыбных  консервов  и
десяток папирос, хранившихся в металлической коробочке.
     Я решил  поесть.  Но  перочинный  нож,  уже  второй   за   войну,
подаренный мне Костей Воронковым, видимо, выпал из кармана при прыжке.
Я пустил в ход все,  что можно: поясную пряжку с острым штырем, пряжки
от парашютных лямок, острые сучки - и кое-как, изодрав в кровь пальцы,
исковеркав банку, добрался до консервов.
     Солнце пригревало  все  сильнее.  Я не стал дожидаться,  пока моя
одежда высохнет,  и оделся.  Я был уверен,  что на мне  она  просохнет
быстрее.
     Спрятав в   заплечный   мешок   оставшуюся   единственную   банку
консервов,  флягу  со спиртом и пару белья,  я решил,  не углубляясь в
лес, обойти вокруг болота. Мне казалось, что где-то на этом маршруте я
натолкнусь на друзей, а если и не на них, то на следы костров, которые
они жгли.  По моим расчетам,  сигнальные  костры  отстояли  от  болота
недалеко,  я лишь не знал,  в какой стороне.  А что друзья, разыскивая
меня, так или иначе возвратятся к месту, где раскладывали костры, я ни
на минуту не сомневался.
     Я закурил,  двинулся в путь и,  ощутив во рту неприятную  горечь,
бросил  папиросу.  Это  был  верный,  знакомый  признак:  при малейшем
повышении температуры я не мог курить.
     Пройдя немного,  я почувствовал, что во рту пересохло, руки стали
влажными, а на лбу выступила испарина. Обеспокоенный, я прибавил шагу.
     Осиновый лес, окружавший болото, был угрюм и мрачен. Лишь кое-где
проглядывали атласно-белые  стволы  берез.  Воздух  здесь  был  сырой,
полный испарений, затхлый.
     Я обошел часть болота,  вдававшуюся острым клином в лес, и ощутил
неимоверную  усталость.  Все тело горело,  суставы ныли,  в ушах стоял
звон.
     Поляны, где ночью горели ко