оваривая:
     - Заждался тебя,  душа моя!  Заждался!  Грешным делом, подумывал,
что не свидимся... Какой же ты чахлый!
     - Маленько  прихворнул,  -  ответил я,  вглядываясь в подсушенное
временем и заботами лицо старика.
     - Слыхал,  слыхал... Ребятки все рассказали. И угораздило же тебя
влипнуть в это болото,  пропади оно пропадом! - Старик покачал головой
и потянул меня к костру.
     - Ты надолго? - спросил я.
     - Да часика на три... - ответил Кольчугин и обратился к Тане: - А
ну-ка, дочка, давай глухаря налаживать.
     Таня бегом  бросилась  в  куст орешника и вернулась с ощипанным и
выпотрошенным глухарем.
     - Ну-ка,  Мишутка, - обратился старик к Березкину, - спроворь мне
листьев, да покрупнее. Живенько!
     Березкин побежал выполнять поручение.
     Фома Филимонович поглядел ему вслед, подмигнул мне и спросил:
     - Как паря?
     - Хорош!
     Кольчугин усмехнулся и заметил:
     - Сущий цыган...  ни дать ни взять.  И большой умелец.  У него из
рук ничего не вывалится!
     Фома Филимонович  поворошил  палкой  костер,  сгреб  в   сторонку
горящие поленья и золу и, вытащив из-за голенища большой нож, вырыл им
в земле вместительную ямку,  На самое дно ее он  насыпал  золы.  Когда
Березкин  принес  листья,  старик  аккуратно  обернул  в  них глухаря,
положил в ямку,  засыпал ровным слоем золы и земли и передвинул костер
на прежнее место.
     - Вот так... - проговорил он, вытирая о траву нож.
     В котле  бурлило  какое-то  варево,  и  аппетитный  запах щекотал
ноздри.
     Все расположились вокруг костра,  смолистый дымок обкуривал нас и
разгонял  мошкару.  Сквозь   зеленые   кружева   ветвей   проглядывало
густо-синее безоблачное небо.
     Фома Филимонович подвинулся, положил руку на мое колено и сказал:
     - Значит,  сон  в  руку выдался.  Привиделось мне сегодня в ночь,
будто я от тебя письмишко получил.  И вручил мне его Похитун. Пришел -
а ты уже тут.
     - А как Похитун? - спросил я.
     - А  что  Похитун?  Он не живет.  Прикидывается,  что живет.  Все
мертвую закладывает.  Съедает его винный червячок,  съедает.  Все свои
беды  и радости вином заливает.  Пропащий человек!  А мы с ним "душа в
душу",  Сошлись мы...  Ты прав был,  Кондратушка:  надо...  для пользы
дела. Тьфу!..
     - Ты что же, пешком?
     - Зачем пешком,  на кобылке! Я ее на заброшенном зимовье оставил.
Стреножил и  оставил.  Пусть  пасется.  Сено  ноне  выдалось  высокое,
жирное.  Хорош  был бы укос.  Э-хе-хе!  И погодка стоит подходящая.  Я
кружным путем до зимовья ехал, а сюда, конечно, пешочком, с ружьишком.
Пока шел, глухаря и двух тетерок взял...
     Ребята внимательно  слушали.  Березкин   тоже   слушал,   но   по
укоренившейся  привычке  был  занят  делом:  накалял  в огне тоненький
железный  прут,  видимо  обломок  шомпола,  и  выжигал   им   какой-то
замысловатый  узор  на очищенной от коры тросточке.  Делал он это так,
будто в этом состоял весь смысл его жизни.
     Таня сидела возле деда.  Она стала просто неузнаваемой.  Жизнь на
свежем  воздухе,  в  лесу,  преобразила  ее.  Она  загорела,  окрепла,
возмужала, стала подвижнее. В ее спокойных и когда-то печальных глазах
появился задорный, веселый блеск.
     Семен Криворученко   то  и  дело  поглядывал  на  Таню.  Сегодня,
смущаясь и ища нужные слова,  он сказал мне,  что Таня - его  невеста.
Все  уже  решено  и  договорено:  и  друзья знают,  и Фома Филимонович
одобряет.
     Что можно было сказать на это?  Я был очень рад за обоих:  ведь я
так любил Семена, моего верного, близкого, боевого друга-товарища, и я
успел полюбить нежную и отважную Танюшу. Хорошо, что они будут вместе.
Я поздравил своего друга,  пожелал ему  большой  любви  и  посоветовал
беречь счастье.
     Танюшу я не успел еще поздравить.  Я  надеялся,  что  подыщу  для
этого удобный случай, а пока спросил:
     - А как же Таня попала на Полюс недоступности?
     Ответил Фома  Филимонович.  Когда  стало  известно,  что  Опытная
станция меняет свое место и  Гюберт  увозит  с  собой  старика,  встал
вопрос о Тане.  Оставлять ее одну в городе было опасно,  брать с собой
невозможно. Надо было найти какой-то выход, и, хотя времени было мало,
ребята сообща додумались. За несколько дней до перебазирования Опытной
станции Фома Филимонович пробрался к Гюберту  и  заявил,  что  намерен
отправить  свою  внучку в Германию.  Пусть,  мол,  она поживет в такой
великой стране,  как Германия,  поработает на первых порах,  а  потом,
глядишь,   и   подучится  чему-либо,  а  то  и  образование  настоящее
получит...  Гюберт отнесся к просьбе Фомы Филимоновича положительно  и
поинтересовался,  чем он может помочь.  Кольчугин объяснил, что хорошо
бы  получить  от  Гюберта  "бумаженцию",  которая   дала   бы   внучке
возможность добраться до Германии по-людски,  в пассажирском поезде, а
не в  общем  эшелоне.  Он  добавил,  что  внучка  у  него,  как-никак,
одна-единственная, да и сам он "служит верой и правдой". В тот же день
Гюберт вручил Фоме Филимоновичу деньги и документы  на  индивидуальный
проезд в город Франкфурт-на-Майне Кольчугиной Татьяне Фоминичне.
     - А дальше? - полюбопытствовал я.
     - Дальше пошло все как по маслу, - усмехнулся Логачев.
     - До вокзала я довез Таню на машине, - продолжал Кольчугин, - а с
машины она попала на подводу к Семену - и прямо в лес.
     - И волки сыты, и овцы целы! - заключил Березкин.
     - Здорово!  - одобрил я.  - И смело! А Гюберт не интересовался ее
судьбой?
     - Было   дело,   -   ответил   Фома   Филимонович.  -  Как-то  он
полюбопытствовал и спросил,  что пишет внучка,  а я почесал затылок  и
сказал,  что  молчит...  Видать,  забыла,  дрянная девчонка,  старика.
Увидела свет,  голова вскружилась,  и забыла.  Гюберт успокоил меня  и
сказал:  "Не унывай,  найдется. В Германии все люди на счету!" А я про
себя подумал:  "Хитрый ты,  чертяка,  слов  нет,  однако  мы  похитрее
оказались и обдурили тебя".  Потом как-то,  по наущению Семена,  я сам
подошел к Гюберту во дворе и сказал: "Как же быть мне, господин майор?
Пропала  ведь  Танька.  Ни слуху ни духу!  Уж не приключилась ли с ней
беда?..  Ведь времечко-то военное, тревожное". И Гюберт опять успокоил
меня:  "Не  волнуйся,  старик,  все  выяснится,  ничего  страшного  не
случится.  Объявится, мол, твоя внучка да еще пригласит тебя в гости".
На том и окончились все разговоры.
     Варево побежало из котла  через  край,  и  костер  зашипел.  Таня
спохватилась,  сняла с котла деревянную крышку,  и клубы горячего пара
смешались с дымом.
     Я выжидал и берег сюрприз до удобной минуты.
     Таня разостлала в сторонке от костра  плащ-палатку,  положила  на
нее крышку.  Семен Криворученко снял котел обеими руками и водрузил на
крышку.  Появились деревянные ложки,  черные,  уже  тронутые  плесенью
сухари.
     - Где же моя фляга? - спросил я.
     - В  порядке,  товарищ майор,  - ответил Березкин.  - В целости и
сохранности. Доставить сюда?
     Я кивнул, и Березкин побежал в землянку.
     Когда он вернулся и мы по капельке спирта  разлили  в  кружки,  я
объявил,  что  Указом  Президиума  Верховного  Совета Фома Филимонович
Кольчугин, Криворученко и Ветров удостоены правительственных наград.
     Вначале все опешили от этого известия, особенно Сережа Ветров. Он
покраснел,  как бурак,  и мне показалось,  что глаза  его  подернулись
влагой.  Он  судорожно  глотал воздух и,  не в состоянии выговорить ни
слова,  смотрел в огонь.  Фома Филимонович хмурился и  пощипывал  свою
обкуренную бороду.
     - Чего же приуныли?!  - громко воскликнул Логачев.  -  Выпьем  за
первые и не последние!
     Все встрепенулись.
     - Медаль!..  -  сдержанно  проговорил Фома Филимонович и покрутил
головой.
     Таня обняла деда и крепко расцеловала.
     - Начинайте, Фома Филимонович, - обратился к Кольчугину Березкин.
-  Вы  старейший,  вам  и  начинать.  -  И  он  подал старику огромную
деревянную ложку, могущую сойти за черпак.
     - Старейший - это еще не старый, - ухмыльнулся Кольчугин.
     Вооружившись ложками, все дружно бросились в решительную атаку на
суп,  черпая его прямо из котла.  Суп из двух тетеревов,  заправленный
концентратами из  пшенной  крупы,  выдался  на  славу.  Все  наперебой
хвалили повара - Танюшу.
     - Ешь,  Кондрат,  до отвала, нагуливай жирок! - приговаривал Фома
Филимонович.
     Сам он ел степенно, не торопясь, держа под ложкой сухарь.
     Сережа Ветров подражал ему.
     Когда деревянные  ложки  стали  скрести  по   дну   котла,   Фома
Филимонович сдвинул костер и извлек из ямки глухаря.  Он дымился паром
и издавал непередаваемо аппетитный запах.
     Старик разрезал глухаря на куски и предложил:
     - Угощайтесь!
     От второго  блюда  все  пришли  в  еще  больший восторг.  Когда я
расправился с первым куском, Фома Филимонович подсунул мне второй.
     Я наотрез отказался:
     - Хватит! Так наелся, что шевельнуться не могу. Сам ешь!
     Фома Филимоиович покачал головой:
     - Тоже не могу. Душа больше не принимает.
     Выручил Криворученко:
     - Ну-ка, переправьте этот ломтик сюда! Моя душа примет...
     Обед разморил   всех.   Не   хотелось   подниматься,   двигаться.
Подбросили свежих поленьев в костер,  и,  заняв позы поудобнее, ребята
начали доставать кисеты и крутить цигарки.  Фома Филимонович отказался
от  табака,  предложенного  мною,  и  свернул  самокрутку  из   своего
горлодера.  Выхватив из костра горящее полешко, он дал прикурить мне и
прикурил сам.
     Березкин запалил    свою    цигарку    солнечным   лучом,   через
увеличительное стекло.
     Возобновился прерванный  разговор.  Я  попросил Фому Филимоновича
рассказать,  что представляет собой новый  помощник  Гюберта  -  майор
Штейн.
     Старик сел поудобнее, подобрал под себя ноги и начал:
     - Это такой злыдень,  такая выжига,  что Гюберта за пояс заткнет!
Злой,  как цепной пес!  Ест всех поедом.  Все жилы выматывает.  Такому
палец  в  рот  не клади!  А с полковником Габишем - друг.  Тот сам его
доставил к нам, на своей машине.
     Оказывается, с  появлением  Штейна  на  Опытной станции положение
Фомы  Филимоновича  несколько  изменилось.  Через  Похитуна  Кольчугин
узнал,  что  Штейн с первых же дней настроился к нему очень враждебно.
Ему  не  понравилось  пребывание  Фомы  Филимоновича  на  станции.   В
присутствии Похитуна Штейн как-то сказал Гюберту: "Напрасно вы держите
здесь эту старую  дрянь.  У  русских  есть  очень  удачная  поговорка:
"Сколько волка ни корми,  он все равно в лес смотрит".  Гюберт ответил
ему:  "Волк волку рознь.  Зубы старого волка никого не пугают".  Штейн
заметил:  "Кроме  зубов,  у  него  есть  глаза  и  уши".  Тогда Гюберт
объяснил,  что  не  опасается  Кольчугина,  что  внучка  его  живет  в
Германии,  что  до  революции  старик  несколько  лет работал у такого
верного их соотечественника,  как покойный помещик барон Эденберг. Тот
был не настолько глуп, чтобы держать около себя всякую дрянь. Штейн не
унимался  и  утверждал,  что  нельзя  сравнить  нынешние   времена   с
дореволюционными,  что  тогда  люди  смотрели  на все иначе.  Гюберту,
видно,  надоело пререкаться,  и он заявил,  что знает,  что делает,  и
попросил  своего помощника не касаться больше этой темы.  Штейн только
пожал плечами.
     Однако точка  зрения  Гюберта не изменила отношения Штейна к Фоме
Филимоновичу.  Он еще  пуще  невзлюбил  старика,  не  отвечал  на  его
приветствия  и при встречах глядел на него так,  что Фоме Филимоновичу
становилось не по себе.
     Однажды Гюберт,  выйдя  во  двор  и  увидев Кольчугина,  приказал
отыскать  и  вызвать  к  себе  Штейна.  Старик  разыскал   Штейна   на
радиостанции  за  беседой  с  радистом Раухом и передал приказ.  Штейн
сразу изменился в лице,  затопал  ногами,  разразился  бранью,  назвал
Кольчугина  старым  дураком  и строго-настрого наказал,  чтобы он даже
близко не подходил к радиостанции.
     - Он  по-нашему,  по-русски,  здорово  говорит,  -  пояснил  Фома
Филимонович.
     - Так,  так... - заметил я, слушая старика. Такой оборот дела мне
не особенно нравился.  В лице Штейна появилась определенная угроза.  -
Продолжай, отец...
     Фома Филимонович рассказал,  что Штейн завел на  Опытной  станции
новые порядки. Если раньше она охранялась одним караульным у входа, то
теперь установлен еще и внутренний пост,  во дворе.  Кроме того, Штейн
завел овчарок.
     - Злые,  как  черти!  -  говорил  Кольчугин.  -  Признают  только
проводника  своего  да повара.  Но ко мне мало-помалу принюхались.  Не
гавкают уже и не  кидаются.  А  первые  дни  -  страсть  одна!  Так  и
наскакивают.  Я  их  мясцом приманиваю.  Их держат полуголодными,  а я
нет-нет,  да и подброшу кусок.  Поначалу рычали,  скалились и мясо  не
брали. Должно, так приучены. А потом пообвыклись.
     - Значит, Штейн - человек опасный? - уточнил я.
     Фома Филимонович махнул рукой.
     - Какой это человек!  У него желчь  одна  и  злоба.  Разве  может
человек обидеть бессловесное существо?  - И Фома Филимонович рассказал
случай, дополнивший характеристику Штейна.
     Как-то Штейн  ездил куда-то верхом и вернулся домой на взмыленной
лошади.  Она хромала на заднюю ногу, и Кольчугин сразу подметил, что у
лошади  повреждено  сухожилие.  Когда  Штейн надавил на больное место,
конь вздрогнул,  бросился в сторону и задел копытом ногу  Штейна.  Тот
выругался, вытащил пистолет и выпалил два раза сряду коню в ухо.
     - Вот он какой подлец! - заключил старик. - Бессловесную скотину,
коня, расстрелял. Бешеный!
     - Да-а...  - протянул я.  -  Видно,  трудный  характер  у  нового
помощника Гюберта. Чем же еще он отличился?
     - А он,  что ни день,  то и  отличается.  Как-то  дал  зуботычину
Похитуну. Повстречал его пьяного в столовой и так запросто сунул ему в
зубы.  Вот уж проклинал его после Похитун.  Боже ты  мой!..  Он  такую
затаил против него злобу,  что слопать готов с потрохами.  И еще Штейн
придумал штуку:  два раза  в  неделю,  как  по  расписанию,  солдат  и
проводник  берут  самую здоровую овчарку,  Спрутом ее звать,  и марш в
лес...  Часа по четыре,  по пяти болтаются в лесу  и  прочесывают  всю
округу.
     - И что-нибудь получается?
     - Ничегошеньки.  Один  раз  пожилую бабу задержали с лукошком,  в
другой - напоролись на подростков. Подростков пороли шомполами.
     Рассказал Фома  Филимонович  и еще одну подробность.  В апреле на
станции появился молодой парень, белорус, по имени Тарас. Он прожил на
станции около месяца.  С ним занимались Раух и Похитун.  А перед самым
маем Гюберт вернулся из города,  вызвал к себе Тараса и так  исколотил
его, что парня на руках вынесли из его кабинета. Этой же ночью Венцель
и Раух вывели Тараса в лес и расстреляли.
     - Страшные дела творятся,  Кондрат!  - сказал Фома Филимонович. -
Лежишь ночью в своей дыре,  а в голову лезет всякая дурь.  Выведут так
же вот в лес - и будь здоров!
     - До этого еще далеко,  - заметил я.  - Да и  мы  постараемся  не
допустить этого. Теперь послушайте, что я вам скажу.
     Я изложил друзьям суть задания,  с которым прибыл,  и  задачи  на
ближайшие дни.
     - Ой, беда с тобой, Кондрат! - проговорил Фома Филимонович, когда
я окончил.  - Помереть спокойно не дашь!..  Все планы плануешь.  Что ж
заварили кашу  -  придется  расхлебывать.  Хм...  А  каша,  душа  моя,
крутенькая получилась. До того крутенькая, что и ложкой не провернешь.
     Я предложил Фоме Филимоновичу по-новому  приглядеться  к  Опытной
станции,  рассмотреть и запомнить все так,  чтобы можно было начертить
ее подробный план.  Старик  больше  не  должен  появляться  на  Полюсе
недоступности.  Это не вызывалось необходимостью и в то же время могло
повлечь за собой тяжелые последствия.  Он согласился.  Мы договорились
об  очередной встрече и о знаках в лесу на тот случай,  если возникнет
надобность в срочном свидании.
     Я, Криворученко   и   Логачев   проводили  Фому  Филимоновича  до
заброшенного зимовья и лишь под вечер вернулись обратно.

        "38. СЕМЕН, СЕМЕН..."

     Четыре дня спустя, рано утром, меня разбудил сдержанный разговор.
Я прислушался и услыхал голос Миши Березкина.
     - Вот и пойдем вместе, - говорил он. - Я хочу прогуляться с тобой
     - Ты у меня, как хвост у коня, - ответил Семен Криворученко. - Но
сегодня я не вижу надобности в совместной прогулке.
     - А я вижу, - настаивал Березкин.
     - "Я,  я"!  -  передразнил  его  Семен.  -  Сиди  уж.  Может,  ты
понадобишься Кондратию Филипповичу.
     Оба умолкли. Я сообразил, о чем идет речь. Криворученко собирался
в лес, чтобы проверить, нет ли сигналов от Фомы Филимоновича.
     Я слышал,  как одевался Семен, как шуршал он одеждой, не слезая с
нар.
     - А вот я могу сделать так,  что один ты не  пойдешь!  -  объявил
Березкин.
     Я приподнял голову и увидел Криворученко.  Он сидел, свесив ноги,
и застегивал ворот гимнастерки.
     - Что же ты сделаешь, хотел бы я знать? - сказал он.
     - Посмотри на ноги!
     Криворученко вытянул босые ноги, пошевелил пальцами и заметил:
     - Ну и что? Ноги как ноги...
     - Без сапог?
     Семен поглядел  по сторонам,  заглянул под нары,  тряхнул чубом и
сказал:
     - Мишутка, детка! Дай-ка сюда сапоги. И быстренько! А то я зажарю
босиком и схвачу насморк.  Сам потом  жалеть  будешь.  Ну!  Считаю  до
десяти. Раз... два... три...
     Березкин вздохнул,  вытащил из-под  головы  сапоги  и  бросил  их
Семену.
     - Вот так лучше, - сказал Криворученко.
     Через полчаса он ушел.
     Я с утра засел за карту,  чтобы по ней хорошенько ознакомиться  с
расположением  "осиного  гнезда"  и его окрестностями.  Ко мне подсели
Логачев,  Березкин,  Ветров и Таня.  Они помогали мне пояснениями, так
как хорошо знали местность.
     Гюберт выбрал  новое  место  в  глухом   лесу.   В   четырех-пяти
километрах  от  него,  строго  на запад,  находился районный центр,  а
километрах в восьмидесяти на  восток  -  уже  знакомый  нам  город.  В
пятнадцати  километрах  юго-восточнее  "осиного  гнезда"  на карте был
обозначен  леспромхоз,  который,  по  словам  Логачева,   с   приходом
оккупантов разорен и бездействует, людей там уже давно нет.
     На востоке от Полюса недоступности пролегала железная дорога,  за
которой базировался партизанский отряд, а на западе - шоссе.
     Сам Полюс недоступности находился  в  двадцати  километрах  южнее
"осиного гнезда", в заболоченной местности.
     В радиусе пятнадцати  -  двадцати  километров  от  нашего  лагеря
находились деревни Ловлино,  Раковка,  Карасево,  Ближняя.  Между ними
были проложены лесные, недоступные для автотранспорта дороги, которыми
оккупанты почти не пользовались.
     От железнодорожного  разъезда   -   через   леспромхоз,   деревню
Селезневку  и  "осиное  гнездо"  - тянулся большак,  местами устланный
щебенкой, а в низких, болотистых местах - кругляком.
     Пользуясь картой  и  подсказкой  друзей,  я  принялся  составлять
рабочую схему и  провозился  с  ней  до  обеда.  После  обеда  занялся
составлением  донесения  полковнику  Решетову,  так  как в шестнадцать
часов Ветров должен был проводить сеанс.
     Уже под вечер я спохватился, что Криворученко еще не возвратился.
Логачев меня успокоил.
     - К ночи вернется,  - сказал он.  - Мы обычно к ночи возвращаемся
из обхода.
     Я попросил  Логачева  показать  на  карте  место свиданий с Фомой
Филимоновичем.  Оно оказалось в районе Ловлино, по прямой - километрах
в десяти отсюда.
     Но Криворученко не вернулся и к  ночи.  Все  обеспокоились,  хотя
вслух и не высказывали опасений. Ужин прошел вяло, в молчании. И сразу
после ужина все, кроме дежурившего Ветрова, залезли в землянку.
     Погода стояла  пасмурная,  небо  затянули  тучи,  дул  порывистый
ветер, тоскливо и неуемно шумел окрестный лес.
     Лежа на  нарах,  не  зажигая  коптилки,  ребята стали высказывать
догадки и предположения о причинах задержки Се