ерал, вручая  подарки  и грамоты, приговаривал:
"Молодцы, фронтовики, не подкачали!"  Когда подошел черед Федора, генерал из
своего кармана достал ореховую трубку:
     -- На,  это тебе  мой личный  подарок! Пусть  он поможет тебе  исправно
нести службу!
     То хорошее настроение, появившееся еще  на полигоне, не покидало Федора
и вечером,  когда  вернулись  на  передовую.  Федор  с  еле заметной улыбкой
натопил с товарищами печку  в землянке, поставил на  печку бак  с водой, при
свете  коптилки  прочитал письмо  от  жены и родных, среди  веселого  гомона
поужинал.  Когда друзья  уже ложились  спать, он  достал  из кармана газету,
оставленную ему майором  Попелем и стал  вырезать кинжалом тот кусок газеты,
где  крупным черным шрифтом было набрано: "Слава снайперу -- сержанту Федору
Охлопкову!" Затем приблизил листок к керосинке и стал читать:
     "У него острый глаз охотника,  твердая  рука шахтера  и большое горячее
сердце. Он  горячо любит жизнь, свою  Якутию, советскую Родину  и потому  не
страшится смерти в борьбе с врагом.
     Федор  Матвеевич Охлопков  был  в самых  жестоких боях.  Всюду  выходил
победителем.   Разбил  врага   пулей  и  прикладом.  В  огне  сражений  стал
снайпером...
     Немец, взятый им на прицел, -- мертвый немец!"
     Федор положил вырезку на стол  и почесал затылок. Все сказанное верно и
неверно. Он года полтора был шахтером, но при чем тут его "крепкая" рука? Он
любит Родину, жизнь, но зачем такие слова, как "не  боится  смерти"? Ох, эти
корреспонденты... Вот почему  так почтительно  здоровались  с  ним сегодня и
приветствовали на каждом шагу... Может, это для других надо, как  пример что
ли... Тогда еще ладно. А так, зачем?..
     В землянке от натопленной печи стало тепло, запахло глиной  и сыростью,
с потолка  закапало. Не обращая внимания на все это, Федор вынул  из кармана
огрызок карандаша, старательно наточил  тем  же кинжалом, и стал выводить не
очень стройные буквы на листке ученической тетради:
     "Дорогие мои -- старший брат  Федор, жена  моя Анна, сестры Уля и Саша,
сыновья мои Федька и Ванька, примите от меня фронтовой привет!"
     Письмо свое начал обыденно, будто пишет он в родное село из Якутска или
Алдана: "Как прежде я здоров и у меня по-прежнему дела идут хорошо".
     Вокруг -- чмоканье  капель, падающих с потолка землянки, и храп спящих.
Это  он и не слышит. Он пишет, старательно выводя букву за  буквой. Время от
времени  останавливается и от напряжения  морщит  лоб.  Так он  сидел долго.
Наконец, складки на  лбу разгладились и от  того лицо его как бы помолодело.
Письмо родным уже готово.  Хотел вложить в  письмо ту вырезку  из газеты, но
почему-то сдержался. Посидел, держа в руках листок -- единственное имеющееся
у него свидетельство того, как он бился с фашистами в течение целого года --
затем достал партийный билет и вложил туда.

        "ПРЕДАТЕЛИ И "КУКУШКА""

     Радость и горе, торжество и смерть на войне ходят рядом. Воодушевляющие
слухи с  юга  и обидное топтанье  на своем фронте... В январе, перед слетом,
была организована снайперская группа. Назначили  командира и  снайперы стали
выполнять  свойственные  их  призвания  задачи.  Их  перестали   посылать  в
разведку,  больше не использовали в  качестве  пулеметчиков и  автоматчиков.
Пошли  выходы "на охоту", устройство засад.  Сообщения  "о метких стрелках",
"умелых следопытах" и "счете мести" часто стали появляться в газетах.
     Снайперы в течение нескольких недель так и жили. Однажды, когда занесло
дорогу Грязодубово-Бердяеве, получили приказ пойти вместе со  своей ротой на
очистку этой  дороги.  Работа -- не бой. И  бойцы  были  рады. Но без налета
немецких штурмовиков  не обошлось...  Жертв было немного. Зато, как на грех,
из  группы  снайперов  был тяжело ранен сам  командир -- молоденький младший
лейтенант. Жалко  было парня.  Как  сам  говорил, не  только  воевать, но  и
оглянуться не успел. Если жив останется, то все это ничего -- еще  успеется.
После ранения лейтенанта то  ли замены не нашлось, то ли еще что, группа так
и стала распадаться. Снайперов по двое-трое снова понасовали по ротам. И они
снова  стали выполнять  обязанности обычных  бойцов. Так, 31 января  Федор у
деревни  Дуброво  ходил  в  разведку, в  составе  которой  было  30 человек.
Требовалось захватить "языка". Но задание выполнить не удалось.
     В  общем,  настроение  бойцов и хорошее,  и не очень. Хорошо, что  наши
намяли бока  немцу под Сталинградом. На своем фронте после долгих боев взяли
штурмом Великие Луки. Трудящиеся только освобожденной им Калининской области
подписались на  заем, подумать  только, на целых 130 миллионов рублей! Полку
вручили   Красное   Знамя.   Наконец-то   прорвана   блокада   города-героя,
города-мученика Ленинграда. Все эти события, происшедшие за какие-то полтора
месяца,  подарили  бойцам уверенность в окончательную победу. Ново  для  них
было  и введение погонов.  Федор  сначала воспринял это настороженно.  Потом
понял. И на самом деле, если  у  тебя на погонах будет номер полка, по-иному
будешь  себя  вести. Натвори  что-нибудь,  сразу видно,  откуда  ты.  Сделай
путное, дельное -- хорошо для полка  и твоих товарищей.  И командиров  легче
узнать, в  каком они  звании. Только  вот не сразу-то разберешься в погонах,
галунах,  звездочках. Сказывают, что погоны были  введены  еще перед  первой
Отечественной.  Тогда  же солдаты вместо ботинок  с  обмотками  стали носить
сапоги. Выкинули букли, длинные  волосы. К чему  солдату  волосы до плеч?  В
такой   новой  форме,  сказывают,  тогда  русская  армия  побила  Наполеона,
маршировала по их главной площади Марсово Поле.
     Конечно,  все это  хорошо и  занятно.  Но тут-то -- прямо перед ними --
продвижения  нет.  Правда, поднимаясь  в  атаку несметное количество  раз, и
здесь они дрались за Сталинград. Федор  на каждом шагу  слышит -- "не зря мы
здесь погибали". Но это не  то. Ему иногда становится не по себе. Как же еще
надо бить врага, чтоб сдвинуться с места?  Сколько на это понадобится  сил и
пота, крови и нервов, мук и страданий?
     И тут день выдался такой -- хоть стой, хоть падай. Утром Федор со своим
напарником Кутеневым уложил троих из десятка фрицев, занятых очисткой снега.
Но  4-й  фашист  чуть  было  не  убил  самого  Кутенева.  Не  замеченный  ни
напарником,  и  что  досадно,  ни  самим  Федором, немецкий  снайпер  достал
Кутенева с фланга. Не будешь же сам себя отдавать под трибунал. Одно хорошо,
что напарник отделался ранением...
     Кутенев ходил у него в напарниках всего с месяц и успел довести счет до
45. Жалко расставаться с таким... Не стонал, шел сам. Еще успокаивал его:
     -- Федь, ты не переживай. Скоро вернусь к тебе. Так и знай.
     На   пути   к  медсанбату  встретился   им  командир  роты,  заменивший
отправленного недавно в госпиталь капитана Ровнова.
     -- Снайпер? -- Осведомился тот. -- Оставь его. Сани  тары заберут. Бери
еще  одного снайпера, да чтоб через полчаса был в Руднах на митинге! Пойдете
прямо в школу. Пропуск возьмете у политрука. Ясно?!
     Когда Охлопков с Ганьшиным явились  в  школу, оказалось, что там шел не
митинг, а военно-полевой суд. Как только предъявили пропуск, их отправили на
боевое  охранение. Бойцы подразделения,  прибывшего  из  тыла,  и  население
слушали  выступление прокурора. Подсудимые, оказывается,  предатели: один --
высокий,  сухопарый старикан со злыми ястребиными глазами,  двое --  военные
средних лет и четыре подростка. Как увидел подростков, Федор вспомнил пацана
из  "ремесленного",  который швырнул под их  машину гранату. А эти  были  из
лазутчиков,  отправляемых -фашистами на "охоту" за нашими офицерами. Военные
-- оба власовцы, бойцы РОА, то есть "русской освободительной армии". Один из
них, как сказал прокурор, у нас еще кадровым был. Старикан-то, Ефим Глушков,
самый матерый  из  всей этой компании. В гражданскую -- белый  офицер. Затем
сумел  замести  следы  и занимал  разные  должности.  Даже  в  председателях
сельсовета  ходил. В  1у38  году  по его доносу  многие  угодили  во  "враги
народа".  В  эту  войну  он, забывший, что  такое старость и смерть,  стал у
фашистов начальником  полиции.  Потом перешел к  власовцам  и вел разведку в
тылу, то есть в наших действующих частях. Оказывается, был в 234-м полку и с
документом  связного партизанского отряда "гостил" у  штаба 1-го  батальона.
Очень странно,  но Федор будто помнит его. Точно,  такой же высокий  старик,
встретившись,  спросил:  "Ты  и  есть Охлопков?"  Тогда  Федор почему-то  не
захотел  признаться и  прошел мимо.  На  следующий  день  прямым  попаданием
орудийного снаряда взлетел командный пункт 2-й  роты. В  последний раз он  с
рацией  пришел. В  штаб не  пошел, а  устроившись недалеко от  орудий  нашей
артиллерии,  спокойно   стал   корректировать   точность  попаданий   орудий
власовцев. К счастью, наши ребята-артиллеристы случайно набрели на него.
     -- Странные люди. Что им  нужно? --  Недоумевал Федор, когда зачитывали
приговор.  --  Черт  с  ним,  с  этим  недобитым  белогвардейцем, всю  жизнь
злобствующим  против  народа.  А  вот  ребята?  Эти военные?  Немчуры  и так
хватает, еще из-за этих приходится кровь проливать. Поставить бы к стенке, и
их еще судят... И на обратном пути рассуждения Ганьшина о том, что умом тоже
надо воевать,  ведь кто-то  им верит, кто-то поддерживает, потому и устроили
показательный суд, он  пропустил мимо ушей. По его  разумению, как ни крути,
народ меж собой не должен воевать.
     Тот день преподнес Федору еще одно испытание. После возвращения с  суда
ему было приказано отправиться в распоряжение командира соседней роты. Федор
догадывался, зачем его  туда посылают: еще  вчера  ребята говорили, что  там
появился фашистский снайпер и за считанные  дни убил восьмерых наших бойцов.
Если так, то ему не миновать снайперской дуэли.
     Кто он? Немец? Финн? Или тот же власовец? Справится ли он?
     Раньше, когда немцы наступали, меткими стрелками считались у  них егеря
из  горных  дивизий. Однако поединки  с ними как таковые  не практиковались.
Нынче  же, при обороне,  поединок как  у  немецких, так и у  наших снайперов
утвердился  как метод  избавления  от  убийственных  единичных  выстрелов  с
противоположной стороны.
     На такое состязание со смертью Федор шел пятый раз.
     Командир  3-й роты  с  нескрываемой  тревогой  поведал  Охлопкову,  что
натворил  фашистский  снайпер за  неделю,  особенно  огорчался  тем, что  не
вернулись два наших метких стрелка, отправленных с заданием уничтожить этого
фрица.  Предположительно,   он  находится   на  нейтральной   полосе   перед
расположением роты.
     Несмотря  на  то,  что  старший  лейтенант  готов  был  исполнить любую
просьбу, Охлопков не стал  требовать  выделения в помощь  ни наблюдателя, ни
напарника, тем паче отделения для поддержки. Зато Федор, пытаясь определить,
откуда  мог  вести огонь  вражеский  снайпер,  осмотрел рану  его  последней
жертвы. Затем пошел в землянку, поел там и лег спать.
     Когда проснулся,  было около  четырех утра. Он подогрел на примусе чай,
часть  попил,  часть налил  себе в  флягу. Взял пару  обойм.  С  облегченной
экипировкой дошел до правого фланга. Здесь по свету снега определил куда ему
идти и, не торопясь, стал ползти в сторону нейтральной зоны.
     В  поединке,  просто говоря,  в охоте  двух снайперов  друг  на  друга,
говорят,  что  главное,  это  крепкие  нервы  и  уменье  бить  без  промаха.
Остальное, дескать,  дело  наживное.  А тут  ползешь и не  знаешь,  что тебя
ожидает в двух-трех шагах. Он ползет по гребню: снег мельче и  идти легче. В
конце длинного гребня  снега стало больше и Федор понял, что он заходит в ту
самую низину, которую облюбовал еще днем. Дав изрядный круг, из низины вышел
в лес. Кругом тихо. Тихо до странности.  Слышен стук собственного  сердца. И
ни шороха. Хоть бы ветер поднялся...
     Федор осторожно,  чтоб не задеть  за  сучок и  нечаянно не наступить на
сухую ветку, стал тихо передвигаться в  глубь леса. Вскоре он остановился и,
нагнувшись, принялся  рассматривать лыжню. След твердый, вчерашний. Недалеко
от той лыжни Федор набрел на  укромное место  и  стал всматриваться  вокруг.
Справа от него стояло дерево, непохожее на остальных: крона более пышная, да
снега на ней мало. Если тот, как убедил себя уже вчера, "кукушка", то ему на
этом дереве и сидеть. Федор еще раз прислушался, постоял немного  в гнетущей
своей невозмутимостью тишине,  затем, решив выждать своего противника именно
здесь, тихонько лег.
     Наконец, на стороне немцев  завели мотор, потом оттуда же донесся  стук
топора. И, как ни странно, эти отголоски присутствия поблизости людей Федора
чем-то немного успокоили. Даже  начал было дремать, но утренняя стужа дала о
себе  знать. Федор вынул из-под пазухи флягу  и глотнул теплого густого чая.
Затем,  уткнув  нос  в  воротник  шубы,  долго  отлеживался.  Где-то  бухнул
минометный снаряд. С той и с другой стороны то  начинался, то  умолкал треск
перестрелки.
     Вдруг  в лесу раздались звуки, насторожившие Федора. Это был скрип лыж.
Оч или  разведка?  Скрип  послышался сзади.  Чуть  приподняв  голову,  Федор
обернулся и  увидел, что лыжник один. В одиночку в разведку вряд  ли пойдет.
Или остальные за ним идут? Нет, это не разведчик. Ружье с оптикой. Это он...
Остановился, снял лыжи, какую-то  коробочку положил у ствола той самой сосны
и  стал подниматься по ее стволу вверх. Хорошее себе  свил гнездо.  Как сел,
так и  исчез. Вдобавок густые ветки мешают. Федору тут стало не по себе: "Но
нет, теперь я тебя не упущу. Пусть кто угодно придет на помощь. -- ассистент
или рота, спасу тебе не будет". А сверху четко доносится его голос: "Ахтунг!
Ахтунг!" Ишь, переговаривается, доложил-таки о своем прибытии. "Ну-ну,  сиди
пока..."  -- успокаивает  себя Федор.  А  у самого голова трещит  от мыслей,
идущих бесконечным  потоком. Фу,  ты. Обиднее  не придумаешь: нашел-таки эту
проклятую "кукушку", а как бы она тебя самого не прикончила... Передвинуться
бы, да шуму можно наделать.
     Время проходит медленно, держа нервы в напряжении. Ох... Чем ждать так,
Федор предпочел бы идти на медведя-шатуна с голыми руками. В родных местах с
утра точно в это время ходил он смотреть наставленные на зайца и другую дичь
самострелы и силки. Когда по пути  попадалась белка, он спокойно  обходил то
дерево, на которое она поднялась, становился  с той  стороны, чтоб виден был
лишь кончик мордочки, и тогда  стрелял, чтоб не портить шкурки. Какая же это
была легкая  забава!  А здесь  на дереве --  фашист. Он обойти себя не даст,
хотя его шкурку Федор беречь  не собирался. "Как же так, что-то  должно быть
видно  от  дьявола  этого!"  Федор  приподнял винтовку и направил оптику  на
гнездо, где  сидел противник.  Тут-то  увидел голенище!  Теперь  уже  легче:
примерно понятно, где туловище, где голова.
     Прошло десять  минут, затем еще полчаса. Ни одну  дичь Федор столько не
стерег.  Осенью  на  сохатого  ходил. Но  лось это  же...  Постой!  Вдруг из
"кукушкиного" гнезда раздался  выстрел. "Дождался-таки!"  -- Федор вскочил и
быстро  подался вправо.  Фриц,  услышав треск сучьев, стал поворачиваться  в
сторону  грозящей  опасности, но  было  уже  поздно: снизу  тут же  раздался
выстрел.
     Набрав  полную грудь воздуха,  Федор крякнул  и сплюнул. Затем дошел до
сосны и с удивлением увидел, что тот висел на веревке, которой обвязался для
страховки. Из его вещей вниз, ничего, кроме шапки  не упало.  А рация у него
.стояла у самой сосны. Маленькая такая. И антенна не длинная. Федор кинжалом
обрезал шнур и, раскрутив антенну, привязал аппарат к поясу.
     Теперь можно отправляться к своим.
     Когда  средь бела дня переполз нейтральную и дошел  до расположения 3-й
роты, старший лейтенант с радостью выслушал доклад Охлопкова.
     --  Это его лист?  С  шапки  взял?  И  рацию доставил.  Молодчина! -- И
поздравил его не по-уставному, взяв в объятия. -- "Кукушка", значит? Значит,
все с ним? Ишь, как здорово!
     Командир повел Федора в свой КП и спросил:
     -- Выпить дать?
     -- Нет, товарищ  командир. Если найдется, дали бы мне мяса? Суп крепкий
хочется похлебать. Мы, якуты, суп с мясом любим.
     Старший  лейтенант  сначала  удивился  необычной  просьбе,  но  тут  же
приказал своему сержанту сварить на кухне суп и принести Охлопкову. Наевшись
как следует, Федор лег спать.
     На следующий день в штаб 1-го стрелкового батальона поступило донесение
о  том, что Охлопков  уничтожил одного снайпера  противника. Сам  Федор  был
очень  доволен  прошедшей дуэлью:  был  риск,  был  расчет  и  в  поединке с
настоящим матерым снайпером он одержал верх.

        "ОТЗВУК СЛАВЫ"

     Старик сегодня проснулся раньше обычного.  Вопреки обыкновению, полежал
на кровати с открытыми глазами.
     Сон-то странный какой... Когда его мать рожала Федора  -- младшего, он,
находясь  в другом доме, услышал во сне четкий человеческий  голос: "Родился
мальчик с  саблей  на правом предплечье". Сегодня, под утро  увидел  во  сне
брата,  изгоняющего  саблей черную рать, которая пыталась колдовской пеленой
затмить  солнце. Что с ним? Неужто дурная весть  придет? Ох-ох, как долго  и
тяжело идет война!..
     Павел Баланов,  молодой парень,  уходя в армию,  не  уставал повторять:
месяца через два вернемся с победой,  к нашему приезду  самовар  не забудьте
поставить.
     Куда там.  Полтора года с лишком идет эта война. Все же счастливый этот
Павел:  раненого и умирающего так далеко везли, прямо  до  родного дома. Он,
Павел, единственный из  ста с лишним человек, отправленных на  войну  из  их
села, получил медаль.
     Федор Старший, наконец, встал и, накинув на плечи старую, видавшую виды
доху из  оленьей шкуры  вышел во  двор. Ну и  мороз... В голодный  год будто
понарошку  лютует.  Старик обернулся в сторону поселка, стоящего на северном
холме аласа. До  рассвета еще далеко, но ему кажется, что новенький  дощатый
памятник белеет на  склоне  холма... Это  памятник  Павлу. Как взбудоражили,
когда хоронили,  вопли  матери,  жены...  Бабы, старухи, до  того получившие
похоронки на своих, рыдали хором. Жутко было. Будто  каждая хоронила своего.
А лик  покойного,  вынесенного на  мороз,  покрылся инеем, и оттого  казался
туманно-белесым. Реденькие, жиденькие пушинки, оставшиеся от былой кучерявой
шевелюры, и бабьи стенания выдавили слезы и у стариков. "Павлуша, родное мое
дитя,  неужто  это ты?  Съели,  обезобразили  как!"  --  стенала мать  Павла
Евдокия. Старик, не выдержав воплей,  стенаний,  как  только опустили гроб в
могилу,  откололся от  толпы и  быстро зашагал домой.  Вон  как  обернулось:
Павел-то  торопился вернуться к  детям, матери,  жене, а  они -- престарелая
мать,  братишка Павлик,  сестренка Дуняша,  больные туберкулезом,  маленькая
дочь -- остались без кормильца.
     Когда дошел до середины аласа,  в декабрьском морозном воздухе раздался
залп из  охотничьих  ружей.  Не  ожидавший  ничего подобного  он  вздрогнул:
почудилось,  что  раскат  оружейного  залпа  чествования  покойного  солдата
донесся прямо-таки от фронта до его села, затерянного  в таежной глуши...  И
сам поразился тому, какой уязвимой стала  его душа. А дома дожидалось письмо
от брата.
     К  брату  Федор Старший относился скорее как  к сыну и оберегал  его от
всего по своему разумению. Так, до войны, когда интересовались братом, чтобы
взять в активисты, без обиняков говорил, что он  легковерный, никчемный  для
серьезного дела  человек. Ведь несправедливостей  по отношению  к людям  при
новой  власти  не то, что убавилось, скорее,  еще  больше прибавилось.  Чуть
чего,   окрестят  "врагом  народа".   Это   потом  не  может  не  обернуться
неприятностями.  Почти каждый  год  объявлялось очередное "доброе дело"  для
утверждения нового облика  жизни,  но  оно или не  доводилось до конца,  или
забывалось так же быстро, как начиналось. Есл