тоящие
солдаты. Федор ни с одной из них не пошел бы  в разведку. Говорили,  что все
они  добровольцы. Как же им  жить  в окопах, делить  тяжкий солдатский  труд
заодно с мужчинами, видеть кровь и умирать? Гадко и не по-людски...
     На войне с чем только не сталкиваешься, чего только не насмотришься. Но
когда  душу начинает глодать  двоякое чувство, Федору кажется,  будто что-то
сосет ему печенку, вызывая выделение во рту неприятной холодной слюны. Тогда
держи себя в руках,  чтоб не впасть или в  уныние,  или, наоборот,  в черную
ярость.
     -- Дядя Федя, мы закончили, -- услышал над самым ухом голос Шаршена. --
Давай тесанку, поставим и пойдем.
     Перед  выходом  в  ход сообщения,  все трое  обернулись, как  бы  желая
удостовериться, что  у  них получилось. Траншея,  как  траншея,  блиндаж как
блиндаж. Но будут ли они нужны? Солдаты ведь толкуют, будто все это строится
лишь для отвода глаз, то есть, чтоб скрыть задумки нашего командования.
     -- Что, довольны? -- С задором заговорил Катионов.
     Все же сколько напрасного труда на войне, -- Борукчиев буркнул под нос.
     Стратегия!
     Вон где сидит эта стратегия...
     Будь командующим фронтом, что ты велел бы сделать?
     -- Не знаю. - То-то!
     Друзья замолкли  и шли молча за  Охлопковым. Затем  разговор между ними
пошел на иной лад.
     Ты пойдешь вечером?
     Друг, это военная тайна!
     А я пойду.
     О,  бедная москвичка!  Ты,  друг, наверняка,  вскружил ей голову своими
рассказами о скачках на лошадях...
     Она не москвичка. Из Мордовии она.
     -- Еще хуже, друг. О, бедная девушка!.. "Байге" ., "Тыйынэнгмэй"... Так
ли?
     -- Студентка, а не дурочка какая-нибудь.
     -- Тогда ты, друг, так  и ей поведал о том,  как твои пра-пра-деды били
Македонского?!
     Мы после войны встретимся. Это точно!
     Ну? А сейчас что?
     Это уже моя тайна!
     Н-да_ Ха-ха_
     Давай догонять дядю Федю. После ужина мне бежать надо.
     На ужине обе группы были в полном сборе. Кутенев, сидя рядом с Федором,
ел неторопливо, также не спеша и обыденно обменивался новостями дня. А вчера
в  это  же  время  он  был  возбужден  до  предела и,  не  стесняясь крепких
выражений, резко  бросил:  "Что ты несешь?! Все  пошли  по  приказу. Сарычев
тоже. Фашист вас не засек. Короткая очередь -- случайная. Тут никто ни в чем
не виноват! Понял ты?!"
     Кутенев  сегодня  спокоен.  А  Федор  никак не  может  освободиться  от
навязчивых мыслей. Кому надо было создать вокруг него дутую  славу? "Походка
кошачья". "Глаза  острые как у сокола"..,  Чего только  не несут о нем. И на
тебе. Парень захотел поскорей  познать секреты "волшебного стрелка", увидеть
"чудо-снайпера" на деле.
     О солдате  лишнее говорить ни к чему.  Как  появился очерк  Д.  Попеля,
любопытные стали донимать еще больше. Иной спросит:  "Я фрица в глаза  почти
не вижу. Как ты умудряешься найти и убить каждый божий день?" Другой скажет:
"Говорят, ты  генерала на мушку поймал, самолета сбил,  расскажи-ка, как там
было? Иные  приходят и меряют  глазами  с  ног до  головы, словно  бычка  на
базаре.   Подобное   любопытство   он  терпеть   не   мог   и  принимал  как
издевательство.
     И по этому поводу Кутенев не был согласен со своим другом.
     Ты чего, друг? У тебя  рука верная, у Попеля перо острое, -- говорит он
возбужденному другу и еще улыбается.
     Нет, Степан,  обо  мне  лишнее стали  говорить. Зачем  говорить:  якут,
охотник... Зачем  писать, как хожу, какой цвет лица,  какие зрачки у меня...
Это не дело, а ерунда!
     Федя, о тебе нельзя писать и говорить?
     Я снайпер. Вот об этом и надо писать.
     Выходит, Попель тоже пишет ерунду?
     Он еще ничего...
     О ком же тогда говоришь?
     Агитатор был. Я его выгнал.
     Ты, Федя, явно перехватил, -- Кутенев вовсе расплылся в улыбке. -- Если
солдат о солдате рассказывает, то это особый почет.
     Не знаю. Врут много.
     Кто? Попель врет? Он же сам  снайпер, до  войны на соревнованиях был  в
Англии. Если бы не он, то вряд ли кто собрал нашу группу.
     Гы... "Зря пулю не пускаю"... Хвастун я, однако?
     Э, нет, Федя.
     Тут Кутенев начал убеждать друга,  что он и есть стрелок-волшебник. Еще
в  далекие  времена,  когда  воевали луками  и копьями,  о  стрелке,  стрела
которого попадала в поставленное на голову яблоко, шла легенда через века. А
он, Охлопков,  фрицев щелкает как орешки: один появится -- тут  же не станет
его, второй появится  -- он тоже будет сражен. Притом что сложнее: попасть в
яблоко с двадцати-тридцати шагов или в фашиста, спрятавшегося черт знает где
и как? Попель, наоборот, не досказал.
     Или  ты пускаешь  пулю  наобум,  лишь  бы  отстреливаться? --  нарочито
запальчиво заметил Кутенев, хитровато улыбаясь.
     Как я пулю буду впустую пускать? Раз стреляешь, надо попасть!
     Чего  тогда  несешь?  Или о раздавленном ребенке,  о  гибели  брата зря
упомянуто?
     -- Нет, это верно_ - То-то.
     Кутенев еще  советовал  другу  -- своему "якуту-мужичку"  -- пропускать
мимо ушей эти  небылицы, хоть и в них нет ничего дурного. Солдаты, известное
дело, большие  выдумщики. Но зря не заговорят о  таком же,  как они сами.  У
каждого свое представление о  воине-герое. И вот как  что-либо  заденет  эту
струну, он охотно поверит и сам.
     -- То, что мы вдесятером делаем, тебе одному не под  силу, -- продолжал
внушать Кутенев, видя,  как успокаивается Федор. --  Но если каждый  из этих
десяти научится тому,  что ты  умеешь, то, считай, станем  бить  врага втрое
крепче. Вот где сила твоего примера.
     Доверительная беседа действовала на Федора всегда  безотказно. И сейчас
после нее решил: раз надо -- пусть пишут, раз нравится -- пусть говорят, что
им угодно.  Но второй Сарычев  с ним  больше не  пойдет. Новички должны  его
слушаться. Только  тогда никто из них зазря душу  богу не отдаст. Тут-то ему
нужно доверие молодых.
     Обернулся Федор к другу и  хотел было спросить  о  том,  удастся  ли из
прикрепленных к  ним ребят  подготовить  снайперов. А  Кутенев уже лег, и  у
него,  занятого  своими  думами,  лицо  с  полузакрытыми  глазами  светилось
улыбкой. И Федор не стал его беспокоить.
     Так прошел для  Федора один из обычных дней "жесткой" обороны. Зато  за
ним последовали другие дни, заполненные важными событиями. Приезд Верховного
Главнокомандующего  сюда,  на  Калининский  фронт, салют в  Москве  в  честь
освобождения Орла и  Белгорода, радуя и будоража,  настраивали всех на нечто
более серьезное, чего ждали уже давно.
     Именно  перед  этими  событиями,  в   порядке   подготовки  к  большому
наступлению, 234-й  полк получил приказ сняться с высоты-"Желтая", где стоял
в обороне около трех  месяцев, и занять позицию недалеко от деревни Дурнево,
той самой деревни, за которую полк вел бои почти всю зиму. Притом получилось
так, что самостоятельное  снайперское  подразделение  распалось,  и снайперы
группами  в  4 --  5 человек,  передавались в подчинение  командиров рот.  И
только по настоянию старшины Кутенева, он  сам,  Охлопков, сержант Катионов,
младшие сержанты Ганьшин и Борукчиев оказались в одной группе.
     Они-то,  эти  пять  снайперов,  за  четыре  дня августа  уничтожили  29
фашистов, в том  числе Охлопков -- 7,  Кутенев и Борукчиев -- по 6. Упомянув
об  этом, в  армейской  газете  было сообщено  от  их имени:  "Радостна наша
победа. Высока  честь  наших  братьев по  оружию, вернувших  Родине  древние
русские города  Орел и Белгород... Для себя мы сделали один вывод: еще метче
будем бить немецко-фашистскую нечисть" .
     У  Дурнево  в  жизни  снайперов промелькнул  и другой  счастливый день.
Кутенев и Ганьшин были награждены орденом Красной Звезды, а Катионов получил
медаль  "За отвагу". Знакомые и  незнакомые поздравляли: кто руку  жал, кто,
проходя мимо, честь отдавал, кто одаривал улыбкой со словами вроде "Молодцы,
ребята!"  Но  для  всех  неожиданностью  были  подарки  своего  же  товарища
Борукчиева.
     Парень  достал  из  голенища сапог  два кисета  и протянул  Кутеневу  и
Ганьшину.  Те переглянулись:  у  них обоих имелись и кисет, и  табак.  А эти
кисеты  оказались с трубками из  кореньев липы.  Федор был удивлен  тем, что
корень  этот  трудно  отличить от березовых щет-ков. Из щетков березы  якуты
тоже мастерят черенок для ножа,  курительную трубку.  Может, так  показалось
из-за  того, что  Шаршен  покрыл  трубку  каким-то  растительным  маслом. На
трубках  были  тонко  выведены  надписи:  "Степану  Петровичу.  От Шаршена",
"Леонтию Антоновичу. От  Шаршена". Затем Шаршен  повернулся к  Катионову  и,
вынув из  грудного кармана портсигар,  протянул другу  с уважительным кивком
головы.
     "Кто сделал?",  "Сам  что  ли?"  --  все удивлялись.  А  парень в  знак
согласия  кивнул:  "А-га".  Портсигар был начинен  полным  рядом  папирос  и
красовалась надпись: "У солдата любовь к Родине на кончике штыка".
     "Ну, брат, даешь!", "Гравер, да еще и сочиняешь!" -- на восторги друзей
Шаршен ответил уже серьезным тоном: "Это не я. Это Шолохов так сказал".
     Вот  те события, которые надолго  запомнились  Федору.  Каждое событие,
естественно,  сказывалось  на  его  настроении  и, вызывая  то  радость,  то
огорчение, то негодование и протест, оставляло невидимый след в его душе.
     С  нескрываемой злостью и ненавистью рассказывали на митинге о генерале
Власове.  Этот изменник,  стянув вокруг  себя немалые силы, продолжает вести
братоубийственные  бои  с   частями  43-й  армии.   Выходит,  в  предстоящем
наступлении, как  и  зимой, многие  из наших  солдат положат  головы от  рук
власовцев, которые дрались злее гитлеровцев.
     Еще услышал рассказ о том, что некий Егоров из-за трусости убежал в лес
и,  будучи пойман,  расстрелян по решению  военного трибунала.  Вдруг он его
земляк?.. Кто бы ни был, суть-то не меняется. Командиры и агитаторы правы --
на войне  измена, бегство с фронта равносильны тому, что  кто-то, крадучись,
подошел к тебе сзади и саданул ножом в спину.
     Об   этом  ежедневно,  ежечасно   говорят  командиры,   политработники,
агитаторы,  все  газеты,  начиная  с  "Боевого  листка"  и  до  центральных.
Внутренняя  же  настройка зависит от человеческих  качеств  каждого.  Бывают
люди, которые войну принимают как адскую муку,  ниспосланную кем-то  сверху,
как  цепь невыносимых  испытаний. И  они, желая  уйти  из этого ада  живыми,
калечат себя, стреляя  друг  в  друга в руку или  ногу, пьют мыльный раствор
препарата для вытравления вшей, натирают  кожу  солью...  для таких болезнь,
ранение  --  это  верх  счастья, плен  --  вынужденная,  но  не  исключаемая
необходимость. На войне, как и в жизни, народ разный. Небольшой марш-бросок,
а у многих уже  ни гранат, ни патронов, даже сухого пайка нет. Пошел человек
в атаку  в сапогах, а потом смотришь  --  топает босиком.  Есть  такие,  для
которых  ловчить,  хитрить, во что бы  то  ни  стало  постараться остаться в
живых,  пусть  даже за  счет  других  -- суть их  поведения. Они на поле боя
подталкивают  вперед других: "Ты,.... вперед!", а  после  атаки больше  всех
шумят: "Мы их...", "Да как дал!.." Как  только раскусят таких, делают обычно
"темную".  Это  делается не столько  из-за  ненависти  к ним, сколько  из-за
естественного чувства самосохранения.
     Время от  времени появляются штрафники. При  первой встрече с ними надо
держать уши востро.  Бывали случаи,  когда  они при  наступлении  стреляли в
сторону соседей, если им казалось, что их плохо поддерживают.  "Умирать, так
всем!" --  кричали  из  этой  ватаги и могли убить  любого, который вздумает
спрятаться за их спинами. Видимо, поэтому штрафников чаще всего используют в
ночных операциях  или  отправляют в  атаку одних. Оставшихся в  живых  после
первого боя тут же распределяют между подразделениями. Смотришь -- люди  как
люди,  ничуть не хуже других. С  большой  охотой тянутся  в  разведроту. Они
надежны  не только в бою, с ними чувствуешь надежно и  в будни: себя в обиду
не дадут и за тех, кто рядом с ними, заступятся.
     Четкие и ясные отношения между  людьми солдату всегда желанны.  Это ему
дает уверенность в  своих силах, поступках.  Но  людские  отношения на войне
настолько  сложны, что  без  отзывчивости  и доброты невозможно  нести  свою
смертную  службу, когда  ежедневно, ежечасно, ежеминутно надо быть готовым к
самым невыносимым испытаниям. Только такой настрой, готовность  делать добро
тому, кто рядом, потребность помочь другу, заступиться за него,  рассчитывая
на   взаимность,  помогают  солдату  взять  верх  над  своими  сомнениями  и
колебаниями, сохранить уверенность перед  черной напастью измены, трусости и
прочей подобной нечисти.
     Так,  трое  наших воинов  --  сержант Лебедев,  рядовые узбек Нурулаев,
татарин Гинатулин -- смогли противостоять в течение двух часов натиску сотни
фашистов  и уничтожили  из них  две  трети.  Когда  на такой  поступок будут
способны все больше и больше солдат, тогда будут исчезать  трусы, изменники,
как улетучивается ночная роса после восхода солнца. Так думал Федор.

        "НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ"

     Когда утром внезапным ударом  брали эту высоту с  отметкой 237,2, Федор
знать  не  знал,  что  ему  придется  биться  один  на   один  с  наседающим
противником.
     После  длительного  минометного  и  артиллерийского  огня,  который вел
противник с четырех сторон, от взвода осталось всего десяток  бойцов. Из них
трое были  бойцами его отделения. Потом  двое погибли во время первой атаки,
третий пал, когда отражали третью атаку. Теперь настал его черед.
     Лежал он за щитом разбитой пушки и бессмысленно глядел на плывущие  над
холмом  серые облака. Собрав  силы, с трудом  сел  и стал  разгребать комья,
завалившие ему ноги.
     Полк к подножию этой высоты  подошел  22  августа. В тот день батальоны
234-го  и 259-го полков после  пятиминутной  артиллерийской  подготовки  в 5
часов утра пошли в атаку.
     "Ввиду того,  что подразделения  234-го  полка  выдвинулись  вперед,  а
подразделения  114-го  батальона  задержались  и отстали  от  234-го  полка,
противник  весь огонь  с  безымянной  высоты 400  метров восточнее  Колодези
сосредоточил по наступающим подразделениям 234-го полка. 1-й батальон 234-го
полка  достиг  подошвы  237,2, 1 батальон 259-го  полка  овладел  безымянной
высотой  в  300  метрах  севернее  высоты 249,6.  Батальоны  закрепляются  и
приводят себя в порядок.
     Противник  оказал сильное  огневое сопротивление, его огневые  средства
вели  огонь  с  высоты  237,2 и  безымянной  высоты  восточнее  Колодези,  4
пулеметных  точек  с  высоты  249,6 до  огневых  точек  --  8,  батарея  105
миллиметровых орудий из района Колодези и два орудия прямой наводки" .
     Именно с того сражения, запись  которого  приведена из  журнала  боевых
действий  дивизии,  полк  вел непрерывные бои за  высоту  и взял ее лишь  на
шестой день, сегодня утром. Когда три наших бомбардировщика,  вынырнув из-за
облаков,  удачно побросали бомбы на самую вершину высоты, притаившиеся внизу
бойцы тут же встали и, воодушевляемые дружным раскатом взрывов, изо всех сил
устремились вверх.
     ...Сейчас  он,  оставшийся  один  на  высоте человек, пытается  чистить
пулемет. Ему мешают частые взрывы. Ох, как же остановить этот ужас  хотя  бы
на несколько мгновений?! В отчаянии Федор оглянулся  вокруг. По-прежнему  ни
справа, ни  слева  никого. Лишь  вспыхивают беспрерывно черно-красные столбы
взрывов.
     А перед началом  наступления  сколько у него было  надежд! Оказалось, у
немца сил еще хоть  отбавляй. В течение  полумесяца --  под непрекращающимся
дождем  и непрерывным артиллерийским огнем, разрушая множество укреплении --
прошли шесть верст. За пятнадцать  суток -- шесть верст! Много это или мало?
Сложно ответить. Сколько  пролилось крови, насколько иссякли силы дивизии? И
все эти дни противник отбивал атаки именно с этой высоты.
     Как  только огневой вал чуть отодвинулся, тут  же поднял голову: черные
тени  то снижаясь, то приподнимаясь,  шли вверх  к  нему. Видны  даже  овалы
раскрасневшихся  лиц. Что-то орут: рты округлены.  Это немцы. Они идут, чтоб
взять высоту...
     "Ы-ах!" --  невольно вырвался крик страха. И  Федор сунул руку  в  рот,
закусил до боли, тут же выдернул ее и завопил:  "Есть кто здесь?!" Зрачки от
бешеной ярости зажглись  угольками, глаза зло зажмурились  в  узкие щели. Не
отрывая глаз от идущей  лавины,  подхватил пулемет. "Начинай  справа --  там
офицер!" Ишь, пистолетом машет -- погоняет своих. Сейчас, сейчас...
     Пулемет, неистово содрогаясь,  выплевывал раз за разом  пучки  пламени.
Исчез офицер, через миг исчезли маячившие рядом с ним тени.
     При каждой удаче  Федор кричал:  "На, собаки..." Вдруг над ухом  дружно
зажужжали трассирующие пули. Одна  из  них  ударилась об щит, за которым  он
лежал. "Пушка  будет  бить",  -- мелькнуло в голове и  он мгновенно скатился
вниз, на дно  траншеи.  Тут же ахнул ужасный грохот. Ослепительная  вспышка,
затем  -- мгновенная  мгла,  жар пепла,  пороха  и горячей грязи,  удушающий
запах,  комья  земли,  куски  металла,  посыпавшиеся  на спину.  Федор  лег,
обхватив  голову  обеими  руками. Но,  как  прошла волна взрыва, задыхаясь и
чертыхаясь,  встал  сначала  на  колени,  неистово  замотал  головой,  затем
поднялся на ноги и пошел  вперед. Тут же  упал  от нехватки воздуха, все  же
двинулся вперед то ползком, то на четвереньках. Замечал ли трупы, по которым
полз? Вдруг почуял, как чья-то рука прошлась по бедру и вцепилась в голенище
сапог.  "Неужто настигли?!" --  с этой мыслью  выхватив  машинально  кинжал,
обернулся   и  увидел  --   свой.  Полузарытый  на  дне  траншеи  человек  в
командирской  гимнастерке  шевелил  губами и кистью свободной руки  указывал
куда-то  в  сторону.  Федор  пополз  дальше и  за поворотом боковой  траншеи
наткнулся на  пулемет. Радость  находки  мгновенно  придала  силы и  тяжелый
универсальный "МГ" вмиг оказался на бруствере.
     Немцы шли, но почему-то не прямо, а косо, к левому флангу.
     Хорош!  Сейчас поговорим!  -- Федор удобно устроился и, подбодрив  себя
протяжным криком  "Ы-ыы!", дал длинную очередь. Стали  падать один за другим
идущие. Это разбудило в Федоре страсть крушить, давить, сметать.
     Не пройдете! -- процедил сквозь зубы.
     Ближние четыре человека пытались было подняться, но тут же были скошены
огнем  в упор. На исходе ленты фашисты  вынуждены  были залечь. "Так-то!" --
удовлетворенно воскликнул Федор  и поволок пулемет по траншее,  теперь уже к
левому флангу. По  пути увидел, как раненый младший лейтенант приподнял руку
--  то  ли хотел предупредить, чтобы  шел, или одобрял его действия,  понять
было трудно.
     Дойдя до более удобного места, немного перевел дух и стал посматривать,
что  делается  на косогоре. И удивился: немцы  залегли. Их головы торчали из
воронок там и сям. "Заставил же уткнуться носом в сырую землю!" -- в который
раз  подбодрил  себя  Охлопков,  волоча   дальше  крупнокалиберный  немецкий
пулемет. Он подался еще ниже.
     Огонь  артиллерии  и  минометов  стал  как  бы  менее  опасным:  взрывы
взметались  где-то  позади.  "Задержать   хотя   бы  на  полчаса!  Всего  на
полчаса..."  Повторяя  мысленно  свое  пожелание,  Федор  отошел  метров  на
двадцать и приподнял голову, чтоб удостовериться, стоит ли  останавливаться.
"Что это?  Кто на  немца сыплет мины?"  -- "Наши!" Нет, оказывается,  он  не
один!
     Федор  тут же  разложил  гранаты, кинул  пулемет  наверх  и,  глубокими
вдохами  сбивая  душившую одышку, бросил взгляд вниз по  косогору. Те  самые
"кочки", которые раньше торчали из воронок, то удлинялись, то укорачивались,
извиваясь ящерицей. Это фашисты ползут.
     Пулемет,  подпрыгивая  на своих ножках,  заработал  снова  против своих
прежних  хозяев. Его  дуло,  по желанию нового  хозяина направлено именно на
ближние гребни,  откуда  могут  забросать  гранатами и встать