Крест-Хальджае кроме
двух-трех  дворов,  все  жили не  шибко  хорошо, а "претендентов"  в  кулаки
набралось 64 человека. Так, каждый третий мужик мог стать кулаком да улусное
начальство  лишило  прав лишь четверых, остальных отпустило. Коллективизация
сначала шла обычным темпом, то есть люди вступали в артель по желанию. Потом
частников обложили таким непосильным налогом, что за год почти все очутились
в артельщиках. Летом 1938 года начались репрессии. Двое из НКВД -- Сидоров и
Борщов -- за какие-то  двадцать дней "работы"  в Крест-Хальджае "раскрыли" и
отправили под конвоем  в райцентр больше  пятидесяти "врагов народа". Вскоре
прошла  и  эта  лихоманка,  почти все  арестованные  вернулись  --  избитые,
оборванные -- кто с райцентра, кто с Якутска.  Так, и худые и добрые события
перемежались, как после напасти -- добро, после ненастья -- ясные дни.
     Трудно  сказать,  как  отразились  на  душе Федора превратности  жизни,
однако   он   одно  твердо  знал:  возврата  к   прошлому  для   него   нет,
рабоче-крестьянская  власть  --  это  его власть. И он был убежден, что  все
издержки и ошибки исходят от отдельных руководителей, тут сама власть ни при
чем.  Но невозможно было  ему  не заметить изменений  в поведении людей.  На
собраниях  много  говорить  перестали,  смиренно  слушали уполномоченных  из
райцентра, трудились безропотно,  но без былого подъема. Сложа руки никто не
сидел,  а  работа не спорилась.  Худо-бедно нужная  утварь -- техника  вроде
плуга, косилки  --  доставлялась  и  скот  породистым  стал. Но  колхоз  еле
справлялся с госпоставками по  сдаче молока, мяса, зерна. Молодежь под видом
продолжения  учебы уходила и вместе с ней убывало и веселья, и  развлечений.
На фермах  работали вдовы да одинокие, у  которых не было ни кола, ни двора.
Снова  давал  о себе знать старый недуг --  туберкулез. Почему  так?  Отчего
жизнь человека-труженика  не становилась лучше? На это нужного ответа Федору
неоткуда было взять. Может, поэтому иногда  на него  находило: он готов  был
дерзить  всем,  с  кем-то  почему-либо получалась  размолвка,  напиться  или
резаться  в  карты... Ведь  жили же  так разгульно Тихоня Васька  из конторы
"Заготскот" да сборщик налогов Афанасий Голубь. Они-то  на  него  с усмешкой
смотрели как на  дурачка! Но играть в карты не было денег, а одурманивающего
зелья  не  всегда  можно было  найти.  От  подобного настроения  его спасала
привычная  работа.  Как брался  за какое-то дело,  так маета эта, к счастью,
куда-то пропадала.
     И тут, на  фронте, чувство занятости ограждало  его от шальной напасти.
Когда  Василий лег рядом, Федор чуть подвинулся  и, переждав,  пока  немного
рассеется дым,  приоткрыл  глаза.  Все же удивительный  человек -- его  брат
Василий! Держится как ни в чем не бывало и из своей фляги глотает чай.
     -- Дай-ка и мне напиться...
     И впрямь  легче стало: горло не  сжимает  и в груди свободнее... Федору
даже захотелось спросить  у брата: "Что же ты? Когда гонялся в родных местах
за зайцами, тоже ходил с чаем?" Но взрывы опять участились.
     Впереди -- затонувшая в снегу деревушка с церковью. Вдоль деревни немец
соорудил  укрепление из  набитых песком  кулей.  За ним проходит траншея, то
там,  то  сям маячат головы солдат и чернеют пулеметные ячейки.  Наши  будут
брать эти укрепления: такая уж обязанность наступающих.
     Вскоре по цепи  передали приказ идти  вперед.  Метров сто братья ползли
впереди отделения. Затем, когда отделение стало разворачиваться, подались на
левый фланг.  Отсюда они поддержали атаку огнем своего  пулемета. Но из трех
взводов ни  один  не  продвинулся  дальше  двадцати  шагов.  После небольшой
передышки поднялись снова. Атака не удалась и на этот раз.
     У  Федора от  усталости  рябило в глазах,  мелко тряслись руки. Горячей
пищи не ели  ни вчера вечером, ни сегодня утром. Все же, откуда у него такая
усталость? Может, ему одному так тяжело? Он обернулся к брату.
     Василий  выглядит бодрым. От него идет  пар, шапка вся в инее, но дышит
глубоко  и  спокойно.  Федор  вглядывается  в  лицо  брата: все-таки  как он
осунулся! Кожа на переносице и на скулах потрескалась и начала шелушиться. И
не улыбается он... Да что это он? Нельзя же  вечно улыбаться. Если бы Федора
самого-то увидел бы кто-нибудь из знакомых, обязательно  заметил  бы, как он
похудел и изменился.
     Федор  снял с  плеча вещмешок. Оттуда достал  мерзлый  хлеб  и протянул
брату. Тот,  сняв  штык, стал  дробить. Еще Федор вынул из  НЗ кусок сахара.
Василий,  положив его  на  ладонь,  ударом  штыка  ловко  разбил напополам и
большую половину протянул брату, а вторую тут же взял в рот.
     -- Догоняют нас. - Кто?
     -- Наши. Вон ползут. --  Василий,  опасаясь, как бы  не отругали их  за
самовольный полдник, сдержанно улыбнулся.
     А,  успеем...  --  Успокаивающе  ответил  Федор.   --  Ешь.  Надо  силы
набраться.
     В  атаку!  -- Как только  успели  братья запить  остатком  чая из фляги
Василия, сквозь треск боя где-то близко послышался голос командира роты.
     Подняв  пулемет, Федор  побежал  в  сторону  воронки от  мины,  которую
приметил  заранее. Отсюда и стал поддерживать атакующих. Как кончился  диск,
Федор, не оборачиваясь, протянул руку  за  очередным  диском и вставляя его,
старался выбрать  удобную  позицию.  На шероховатом снежном  покрове,  кроме
мелких сугробов, ничего подходящего не видно. Проваливаясь в наст и с трудом
вытягивая ноги из-под снега, Федор продолжал искать место, где можно было бы
установить  пулемет. Сугроб не выдержит.  С  рук вести  огонь -- лишь  ворон
пугать.
     Вдруг перед Федором упал мешок  с дисками.  Это Василий подбросил. Надо
же!  Сам-то не мог додуматься... Федор вдавил  его в  сугроб и, установив на
нем пулемет, открыл огонь по ячейке, вспыхивающей длинными языками пламени с
самого начала  атаки.  Он  тщетно  пытался  поймать  его на  мушку.  Дыхание
перевести не может и  руки не слушаются. Федор тут повел ручку пулемета так,
чтобы ствол ходил сверху  вниз,  слева  направо. Тот, к его радости, замолк.
"Ы-гы! Так-то!" -- крикнул пулеметчик и снова вскочил. Он пошел левее. Стало
идти легче. Это он, наверно, перешел пашню.
     Добежав до сугроба, под  которым угадывалось что-то твердое, пулеметчик
лег и, дыша  шумно  и  глубоко, замер. Об  щиток дважды треснула  автоматная
очередь. Не обращая внимания, повернул голову  вправо.  Вон один ползет, там
второй, третий...
     Ободренный  присутствием своих, дал длинную очередь.  Затем, протягивая
руку, привычным жестом просит диск. Ему на этот раз диск в руки брат не дал.
Чего это отстал? Федор  с тревогой обернулся и тут же присел. В шагах десяти
от него брат  неподвижно лежал на снегу. Весь вытянулся и держится за грудь.
"Что с тобой?" -- вырвалось у Федора и он бросился к брату. Взял за руку  --
она  бесчувственная. "Убили?!" -- Федор, все еще  не веря, не желая верить в
смерть  брата,  осторожно  приподнял  тело  Василия и, как  бы  ограждая  от
чьего-то удара, обхватил его  голову и положил к себе на колени. "Странно-то
как,  а?.." Пот застыл на  лице  крупными,  как росинки, каплями. Переносица
бледная,  будто  натерли  мелом. Зрачки  полузакрытых глаз повернуты наверх.
Из-под  пальцев, прижатых к груди, сочится кровь.  Федор прислушался... Нет,
ни  одна  жилка  не бьется,  ни  один  мускул не  дергается...  Предсмертные
судороги, видать, уже прошли.
     -- Василий! Василий! -- В отчаянии Федор стал трясти безжизненное тело,
потом прижал его к себе. -- Басылыкы!.
     Федору вдруг показалось, что  брат еще  живой. Опустив его, внимательно
вгляделся  в  лицо.  И вправду  живой! Шарики  глаз чуть опустились  вниз  и
зашевелились губы:
     --  Диски... вот... здесь... -- Брат хотел было оторвать правую руку от
раны,  но  так и не  смог. Он  еще  пошевелил губами и  тут же  весь размяк,
остановившиеся глаза приоткрылись, рот тоже...
     Как  она  неожиданна, проста  и  нелепа эта смерть...  Федор сначала не
понял, что  с братом кончено. Но тут  же почувствовал как бьется со странной
щемящей  болью его сердце. Во рту  пересохло. Кровь хлынула  в  голову. Весь
задрожал, в глазах перевернулось поле, завертелось небо"
     -- Гады, отомщу!  Слышите,  отомщу! -- Зарычал он,  сотрясая  кулаком в
сторону врага.
     Привела  в себя  боль  от  удара кулаком  об  штык  опрокинутой  в снег
винтовки.  Тут  Федор спохватился  и поволок тело  брата в первую попавшуюся
воронку.  Там положил  труп  брата  на спину, скрестил руки на груди, закрыл
раскрывшиеся веки. Затем встал на колени и склонил голову перед братом.
     Вот так-то пришлось расстаться им...
     "Похоронят ли тебя?  Или  ты останешься здесь, занесенный  снегом?"  От
этой мысли Федор содрогнулся и его снова охватила ярость.
     -- Сейчас... Сейчас, кровопийцы... -- Быстро вскочил с места  и, забрав
мешок с дисками, побежал к пулемету. -- Сейчас- Вокруг крики идущих в атаку,
треск выстрелов, гул взрывов...  Но все это не доходит  до слуха  Федора. Он
видит перед  собой только  фашистов,  которые,  не  выдержав  натиска наших,
побежали к траншеям,  куда и направляет  огонь своего обезумевшего от ярости
пулемета. Видит, как  падают  фашисты, видит,  как живые, толкая друг друга,
перепрыгивают через  убитых, убегая от смертоносного дождя. Видит и злорадно
кричит:
     -- На-ка вам! На-ка вам! Подавитесь!

        "РИСКА - ВОЛОСОК ТЕРПЕНИЯ"

     После гибели брата Федор сильно изменился.
     Будто заплутал  в ближнем лесу:  все  слышит, знает куда выйти, а  идет
напролом. С  чего это -- он понимает,  а сделать  с  собой ничего не  может.
Встряхнуться бы надо  ему... Но как  выбить из головы ту ночь, когда впервые
лег без брата и его разбудил  от тяжелого сна лежавший рядом с ним боец?  Во
сне снова видел смерть брата, проснулся, а слезы все текли и текли...
     В  бою он  чувствует  какое-то облегчение. В  передышках же  меж  боями
мучается от наплыва навязчивых мыслей. Не смог он уберечь  брата...  В силах
ли был он сделать это? Их,  сибиряков, на фронт  прибыл целый  состав.  Всех
Федор,  конечно, не смог запомнить. Но от  его вагона, хоть  шаром покати --
никого. Последним пал его брат. Что же  это? Может, они  не умели воевать? А
он,  Федор, умеет?  Видимо, солдату на войне  не так уж долго суждено  жить.
Вторых  номеров за две недели у него побывало несколько человек: кого ранит,
кого убьет... И каждый раз невольно думается: сегодня его, завтра меня...
     Без брата мучило Федора отсутствие общения. Оказывается, Василий унес с
собой тот родной мирок, где  можно было  делиться всем тем,  что у  тебя  на
душе, где понятны каждое слово, жест, мимика, взгляд...
     Федор   стал  беспокойным,   раздражительным,  молчаливым...  Если  кто
обратится  к нему,  отвечает односложно: "да"  или "нет".  А сам  занимается
бесконечными  солдатскими заботами:  одежду  починит,  пулемет  почистит,  к
ночлегу  станет  готовиться...  Как  ни  сдерживался,  успел  поссориться со
многими, раз даже подрался, когда какой-то мужик обозвал его ругательным, на
его   взгляд,  словом  "елдаш".  Один  бывший  заключенный,  как  потом  сам
признался,  стрелял по нему  дважды во время атаки...  Так  в  отношениях  с
людьми наступал тупик.
     Кто знает, сколько бы времени Федор смог так жить? Однажды,  когда 1243
полк после тяжелых боев за село Гущино вышел в район поселка Раменье,  то ли
с Урала, то  ли из Сибири прибыло  очередное пополнение. На  сей раз прибыли
непохожие на  прежних  -- шумные, озорные.  Были и такие,  которые вели себя
вызывающе, шутили с издевкой.
     В  первый же день случилось так,  что фронтовики чуть не поссорились  с
этими вновь прибывшими. Фронтовики  стояли у  походной кухни  за обедом. Тут
молодой  человек, которого дружки  звали Михой,  прибежал  и  протянул  свой
котелок повару, будто кроме него вокруг никого нет. Федору стало не по себе:
"Ишь, откормыши  тыловые...", вырвал  у Михи  котелок да  швырнул в сторону.
Миха  полез  было  в  драку,  но  оказалось,  что  вокруг  были  почти  одни
фронтовики.
     На следующее  утро  к Федору  прибежал его второй  номер  и,  почему-то
заикаясь  и  тараща  глаза,  сказал: "Тебя вызывают в  землянку  к комиссару
Боровкову".
     Что  бы  это  значило?  Неужто за  случай  у  кухни?  Надо  же было ему
связываться с этим молокососом...
     -- Товарищ политрук, по вашему приказанию прибыл красноармеец Охлопков!
-- буркнул Федор, как только зашел в землянку батальонного комиссара.
     Боровков посмотрел  на Охлопкова внимательно и строго.  А Федор все  же
выдержал взгляд комиссара.
     -- Садись,  товарищ  красноармеец. --  Комиссар пока  зал  на чурку. --
Разговор у нас будет долгим и обстоя тельным.
     Федор  бесшумно  выдохнул:  комиссар  его  не  отчитал,  еще приглашает
садиться... 26
     Давно ли на фронте?
     Второй месяц.
     Видел вчера, как сбили наш самолет?
     Видел.
     Ну как?
     Тяжело.
     Если немцы окружат нас, ты поднял бы руки?
     Нет, я бьюсь насмерть.
     Это хорошо,  товарищ красноармеец. -- Комиссар закурил "козью ножку"  и
медленно, как бы про себя, продолжал:
     Мы знаем, что ты отличный пулеметчик.  Видим, как  ты в атаку встаешь в
числе  первых, с поля боя  уходишь с  последними. Несмотря ни на что, воюешь
упорно и  умело.  О тебе  пишут в боевых листках  как о неутомимом мстителе.
Так, да?
     -- Так.
     -- Все же придется оторвать тебя от пулемета. Со гласен?
     Федор,  догадавшись, что  дело  начинает  приобретать серьезный оборот,
вскочил с чурки и рявкнул:
     -- Есть, товарищ политрук! Комиссар почему-то улыбнулся.
     -- Товарищ лейтенант, вы что говорили мне о нем, а? Слыхали -- он сразу
согласился. -- Боровков оглянулся на худощавого лейтенанта. Затем повернулся
к собеседнику. -- Как из винтовки стреляете?
     Федор замешкался с ответом. Затем не очень уверенно сказал:
     -- Могу, наверно. Мало имел дела с винтовкой.
     Комиссар расспросил его  о прошлом:  был  ли  охотником,  имел  ли опыт
стрельбы из  малокалиберной винтовки  и  других  видов однопулевого  оружия.
Федор только тут понял,  что его вызвали не по "делу Михи", и,  успокоившись
окончательно,  рассказал  комиссару,  как во  время  военной  подготовки  на
станции Мальта близ Иркутска  немного познакомился со снайперским делом, как
там занял первое место по стрельбе именно из боевой  винтовки, потому вскоре
и был отправлен на  фронт.  Он вспомнил и о том,  как  в 1932 году, когда по
комсомольской  путевке  работал шахтером  на  золотых приисках Алдана,  стал
значкистом ворошиловского стрелка.
     --  О,  если  ты  ворошиловский  стрелок,  то  это  совсем  хорошо,  --
обрадовался комиссар. --  Так вот, слушай. Мы  организуем снайперскую группу
полка. Ты в  эту группу  первый кандидат.  Но  ты  не переживай,  мы тебя от
пулемета   насовсем  не  оторвем.  Сам   видишь,   бои  сейчас   похожи   на
оборонительные. В  обороне будешь снайпером,  а  при  наступлениях  возьмешь
пулемет. Вот так. Что скажешь на это?
     Есть товарищ политрук! Согласен.
     Тогда поступаешь в распоряжение лейтенанта Василькова. Познакомься, вот
он.
     Обернувшись,  Федор  собрался было  доложить  по  Уставу,  но лейтенант
жестом остановил его и велел идти пока в свой взвод до его вызова.
     Разговор с комиссаром оказал на будущего снайпера прямо-таки исцеляющее
действие. Может быть, тут сыграли роль внезапность вызова, раскаяние  Федора
по  поводу  неприятного  случая  с  новичком  или  сознание  того,  что  его
присутствие на фронте  необходимо. Во всяком случае  то состояние смятения и
неудовлетворенности, которые преследовали его после смерти брата,  перестали
мучить Федора. К нему постепенно вернулась обычная уверенность.
     С дивизией Федор ходил  на передовую еще несколько дней. Во время одной
атаки  увидел в овраге, как два  молодых  человека вертятся вокруг миномета.
Первый, стоя без телогрейки, с  невесть откуда доставшимся  ему "маузером" в
руках кричит:
     -- Круши их, подлюг! Бей проклятых! "Бывалый"  -- подумал Федор, ложась
у оврага. Друг его, паренек с ушанкой, поддакивает ему:
     -- А ну, Ганс, получай аванс! Беги до Берлина без оглядки!
     Сам-то паренек, как пролетит над ними снаряд,  невольно нагибается. Тут
Федор узнал в них Миху с другом и улыбнулся, мол, бывает же такое...
     Вскоре,  во  время  обороны  у Нечаеве --  Брусково, Федора  вызвали  к
лейтенанту Василькову.  На сборный пункт пришло около десятка  бойцов, в том
числе тот же Миха. Он здоровался со всеми за руку.
     -- Здравствуй, здравствуй, курсант на девятом пайке, -- ответил один из
"старичков", явно намекая на первую с ним встречу.
     Миха лишь  улыбнулся  и,  когда подошел  к Федору,  поздоровался с  ним
уважительно.
     -- Имя мое Михаил, фамилия Корытов, -- представился он.
     Бойцов  повезли  в  тыл  на  видавшем виды грузовике-полуторке.  Благо,
дорога  оказалась хорошо  протоптанной  и через  часа два были  уже на месте
назначения -- в затерянной  в  лесу  деревушке.  Бойцов  привели  в  ближний
крайний  дом. Им  объявили,  что пробудут  здесь  три дня,  познакомятся  со
снайпингом, будут соревноваться  по стрельбе из  винтовки. А  Миха опять тут
как тут. К вечеру нашел Федора и говорит:
     --  Дядя  Федя,  я  нашел  где  ночевать.  Командир  раз  решил. В дом!
Понимаешь? Пошли, друг, пошли.
     Солдата  в  дом приглашают... Ночевать под крышей,  любоваться белизной
стен, наслаждаться теплом русской печи -- это мечта каждого солдата.
     В  доме  Федор  не  ночевал уже десятый месяц.  На станции  Мальта близ
Иркутска  во  время прохождения военной подготовки бойцы жили  в  землянках,
построенных  ими самими.  Федор не очень-то переживал -- в землянке было  не
хуже, чем в охотничьей избушке. Зато запомнилось ему другое.
     Помнится, привели их на поляну и приказали  рыть две канавки глубиной в
40 сантиметров. Дерн, снятый с поверхности земли, клали между канавками. Как
потом  понял Федор, это они, оказывается,  сооружали себе "стол".  Затем над
"столами" из жердей сколотили навес. Под этими навесами, покрытыми сосновыми
ветками, солдаты ели в любую погоду -- и в ясные дни, и в ненастье...
     И вот Федора приглашают в дом...
     В доме царит тихий, уютный полумрак.  На самой середине белеет  плоская
печь. Тепло-то как! Тут же потекло по жилам  и все тело охватила  неодолимая
приятная дремота. Федор  даже  не помнит,  как  поставил  сушить  валенки  и
портянки, как лег на пол, положив под голову телогрейку. Когда  проснулся, в
доме было уже светло, а Миха бегал то  от печи к столу, то от стола  к печи.
Федор сладко  потянулся и стал подниматься, разминая шею резкими  поворотами
головы.  Усталость как  рукой сняло,  будто спал  не на  полу, а  на пуховой
перине и под заячьим одеялом.
     Ох,  бэрт да бэрт!  -- воскликнул он  от удовольствия. Миха, наливавший
чай в кружки, повернулся к нему:
     Что? Чего ты там, дядя Федя?
     Тебя хвалю, Миша.
     То-то. Собирайся быстрее, чай будем пить.
     Так началось знакомство Федора с Михаилом Корытовым.
     --  Дядя Федя, давай чай пить. Ваш брат,  ох как любит!  Это я знаю. --
Улыбается Корытов. -- Эх,  какой  чай!  Бабка  дала перед  уходом на работу.
Настоящий царский!  Чуешь? Сейчас попробуем. Чем мы хуже царя? Ага? На войне
мы, солдаты -- короли! Так-то!
     Позавтракав,  они пошли в тот дом, где остановились  вчера.  Как зашли,
лейтенант Васильков встал и начал рассказывать об оптическом приборе.
     По снайперскому делу в  Сибири тоже приходилось немного  учиться. Будто
все знакомо, но  тут из уст  лейтенанта сыпятся  так  много  мудреных  слов:
"сектор", "ориентир", "шкала", "оборачивающая  система",  "база", "риска"...
Как их сразу запомнишь?  Лейтенант еще Федору дал задачу с дробью. Решить ее
он  тоже не  смог.  Лишь на топографическом  листке без ошибок  указал,  где
овраг, где высота, точно назвал