одобная   агентура   имеет   право   на
существование, возможно, она даже необходима.  Прямолинейные  диверсанты,  а
иных агентов я в школах не видел, для заброски в прифронтовую  зону.  Теперь
такие люди почти бесполезны.
   - Конечно, - вмешался Маггиль, - половина явится  с  повинной,  остальных
русские переловят, как котят. Выброшенные деньги.
   Целлариус нахмурился.
   - Гауптштурмфюрер, возможно, мы  недостаточно  эффективны,  но  не  абвер
загоняет русских в леса и создает партизанские отряды. -  Он  налил  Маггилю
рюмку водки. - Выпьем, Гауптштурмфюрер!
   Маггиль начал было застегивать мундир, хотел встать, но  Шлоссер  положил
руку на его плечо и сказал:
   - Гнев есть кратковременное безумие.
   - Георг!
   - Это сказал не я, а Гораций. - Шлоссер  похлопал  Маггиля  по  плечу  и,
пытаясь вернуть разговор в спокойное русло, напомнил:
   - Я подобрал для себя двух хороших агентов.
   - Ах, да. - Маггиль посмотрел на Шлоссера. - Кто же эти агенты, расскажи,
старый разведчик. И когда ты собираешься забросить их к русским?
   - В мае, - ответил  Шлоссер  и  повернулся  к  Хельмуту,  который  вкатил
столик,  уставленный  серебряными  блюдами.  -  Горячее  оставь,   мы   сами
поухаживаем за собой.
   Хельмут быстро выполнил приказание и, сердито ворча, что в доброе  старое
время господин генерал не опасался своих слуг, ушел.
   - Старик плохо кончит, - сказал Маггиль ему вслед.
   - У него одно положительное качество. -  Шлоссер  встал,  скинул  пиджак,
потянув рукава белоснежной  рубашки,  стал  ловко  раскладывать  горячее  по
тарелкам.
   - Какое, если не секрет? - поинтересовался Маггиль.
   - Не секрет, Франц. Он берет деньги только от хозяина и никогда не  берет
деньги от посторонних.
   - Вернемся к твоим агентам. - Маггиль поспешил сменить тему разговора.  -
По какому принципу ты их отбирал? - Он сделал вид, что  занят  разделыванием
цыпленка, и, скрывая усмешку, старался не смотреть на Шлоссера.

***

   На следующий день Шлоссер явился на  улицу  Койдула  спозаранку,  еще  до
официального начала работы, и сразу же велел привести Зверева. Бывший  майор
Красной Армии, войдя в кабинет, огляделся, внимательно посмотрел на барона и
по его  указанию  сел  в  кресло  у  письменного  стола.  Кабинет  отличался
предельной простотой: большой письменный стол, позади сейф, сбоку  диван,  у
стола два  кресла,  напротив  стола  небольшой  шкаф.  По  сигналу  Шлоссера
фельдфебель принес поднос с двумя стаканами крепкого чая.
   - Почему вас взяли в нашу школу, а не  расстреляли?  Непонятно,  -  сразу
спросил Шлоссер, не утруждая себя общими вопросами, чтобы завязать разговор.
   - Очень понятно, - возразил  Зверев,  -  холуи-то  никому  не  нужны,  не
годятся они для дела.
   - Какая у меня гарантия, что, оказавшись среди своих,  вы  не  явитесь  в
НКВД? - задал следующий вопрос Шлоссер.
   - Никакой, - ответил Зверев, беря стакан с чаем. -  Какие  гарантии?  Как
перейду линию фронта, так всякие гарантии кончатся. - Он  наклонил  лобастую
стриженую голову, гонял ложкой чаинки и, казалось, нимало  не  интересовался
своей судьбой и тем впечатлением, которое производит на Шлоссера.
   Майор разглядывал крепкую невысокую фигуру, сухое жесткое лицо  русского.
Лишь быстро  пульсирующая  жилка  на  виске  и  нарочито  уверенные  и  чуть
замедленные движения выдавали его волнение.
   - Стоит ли мне рисковать? - Шлоссер закурил и положил портсигар на стол.
   - У вас работа такая, без риска нельзя, майор. - Зверев взял  сигарету  и
перегнулся через  стол.  Шлоссер  щелкнул  зажигалкой,  ему  явно  нравилась
наглость русского.
   - Господин майор, - поправил Шлоссер.
   - Это слово не выговариваю, не обучен.
   - Ой, Зверев, Зверев! - Шлоссер покачал головой.
   - Я "господином" не назову, один ваш фельдфебель три плетки сломал,  пока
с этим смирился, а у меня голова на плечах и руки от страха не дрожат. Я для
дела годен.
   - Если в НКВД не явитесь, "товарищ майор".  -  Шлоссер,  поправив  брюки,
заложил ногу на ногу.
   - Разведчик  в  людях  разбираться  обязан.  -  Зверев  поднял  голову  и
посмотрел Шлоссеру в глаза.
   - Какой разведчик не ошибается?
   - Думайте, майор. Слов я вам говорить не  буду.  Вас  понять  можно:  кто
предал раз, глядишь, предаст и второй. - Зверев жадно затянулся  и  раздавил
окурок. - Вы русский-то язык где изучали?
   - В Москве. - Шлоссер встал у агента за спиной.
   - В Москве. - Зверев повернулся, посмотрел с любопытством. Хотел о чем-то
спросить, но передумал.
   - При нашей с вами профессии,  Александр  Федорович,  -  Шлоссер  впервые
назвал Зверева по имени и отчеству, - пить не  рекомендуется,  но  понемногу
можно. Как вы считаете?
   - Можно. - Зверев кивнул. - В школе нас  очень  даже  поощряли.  Вечером,
конечно.
   - Глупо, разведчику необходим трезвый ум. - Шлоссер  достал  из  шкафчика
бутылку водки и налил Звереву полстакана, себе чуть поменьше.
   - Почему глупо? Хотели языки нам развязать.
   Внизу раздался  шум  подъехавшей  автомашины,  и  через  несколько  минут
Целлариус, открыв дверь, остановился на пороге.
   - Входите, фрегатен-капитан. - Шлоссер  поднялся  из-за  стола  навстречу
Целлариусу.
   - Не помешаю, барон?
   - Нет, нет. Мы мило беседуем. -  Он  повернулся  к  Звереву,  представляя
Целлариуса:
   - Начальник местного абвера.
   Целлариус кивнул Звереву и, не раздеваясь, сел на диван.
   - Налейте мне водки, барон. На улице промозгло, я продрог в этом плаще.
   - С удовольствием, Александр. Налить по-русски или по-немецки?
   - Мы воюем с русскими. - Целлариус взял у Шлоссера бокал и выпил  залпом.
- Хорошо!
   - Задание выполните, Зверев? - спросил Шлоссер.
   - Постараюсь. - Зверев отпил из стакана немного и  зажал  его  в  широких
ладонях.
   - Не предадите?
   - Слушайте, что вы меня как девушку пытаете? Обману, не  обману?  Что  со
мной там сделают? Расстреляют! Если на расстрел идти, то лучше у вас!
   - Почему?
   - У вас я как герой погибну, а там как собака!
   - Это верно. А может, не расстреляют?
   - Не волнуйтесь, расстреляют, - ответил Зверев и допил водку.
   - Вы оптимист. - Шлоссер снова налил Звереву. - Напарник нравится?
   - Дегенерат и убийца.
   - Не завалит он вас?
   - Может. Но я его при первом случае...
   - Ладно, идите.
   Зверев встал, допил водку:
   - До свидания. Разрешите в город выйти. Не могу я взаперти долго  сидеть.
Неволя мой боевой дух подрывает.
   Видя, что Шлоссер не реагирует, Зверев продолжал убеждать:
   - Не сбегу я. Зачем мне сейчас бежать? Вы же меня сами перебросите.
   - Хорошо. Пойдете в немецкой форме. -  Шлоссер  снял  телефонную  трубку,
набрал  номер.  -  Канцелярия?  Говорит  майор  Шлоссер.  Оформите   пропуск
господину...
   - Карпухин Анатолий Иванович, - подсказал Зверев.
   - Господину Карпухину Анатолию Ивановичу. До двадцати  четырех  часов.  -
Шлоссер повесил трубку. - Идите.
   - Спасибо. - Зверев поклонился и вышел.
   - Ну? Будете забрасывать? - спросил Целлариус, встал и снял плащ. - А  он
не перейдет к русским?
   -  Конечно,  перейдет.  -  Шлоссер  самодовольно  улыбнулся.  -  На  этом
построена  вся  операция.  Зверев  придет  в  большевистскую  контрразведку,
расскажет о школах, о вас, фрегатен-капитан. Я специально только что  назвал
ему вашу должность. Еще он расскажет о майоре  Шлоссере,  который  прибыл  в
Таллинн со специальным заданием. На площади Дзержинского меня хорошо  знают.
- Видя недоумение Целлариуса, Шлоссер расхохотался.  -  Комбинацию  придумал
адмирал Канарис. Я ее исполнитель. Русская разведка должна  заинтересоваться
информацией Зверева и прислать в  Таллинн  своего  человека,  чтобы  создать
постоянные источники информации. Наша задача его обнаружить и захватить...
   - Значит, данные о прибытии в Таллинн русского разведчика...
   - Пока не соответствуют действительности.
   - Мы с вами, барон, в роли подсадных уток?
   - Вроде того. Вы не заметили, как вчера торжествовал Франц? Ему доложили,
что я выбрал Зверева. Служба безопасности знает о намерениях бывшего летчика
вернуться к своим, держит  его  в  школе,  чтобы  выявлять  неблагонадежных,
которые группируются вокруг Зверева. Франц понимает, что Зверев изменит нам,
и заранее торжествует победу над абвером.
   Офицеры рассмеялись.

***

   Подготовка Зверева и Ведерникова к  заброске  в  советский  тыл  занял  у
Шлоссера и Целлариуса почти две недели. Все надо было  сделать  досконально,
так, чтобы русские не почувствовали подвоха.
   Для самой переброски Шлоссер выбрал непогожий  день.  На  аэродроме  было
неуютно. Дождь хлестал по крыльям самолета, по лужам.  Залетали  капли  и  в
машину, из которой Шлоссер и Целлариус наблюдали за  отправкой  агентов,  но
барон не поднимал стекло, смотрел на разворачивающийся  самолет,  словно  не
верил, что тот улетит. Сделан первый ход в игре. Каков-то будет ответный?
   - Все-таки я поражен, барон, что вы, при вашем опыте, выбрали  напарником
Ведерникова. Они перегрызутся еще в самолете, это может сорвать операцию.
   - Зато когда Зверев явится в советскую контрразведку и сдаст Ведерникова,
то биография последнего лучше всего подтвердит правдивость Зверева.
   Шлоссер вынул из портфеля, который держал на коленях, папку.  На  обложке
было написано  кодовое  название  операции:  "Тандем".  На  первой  странице
красовались фотографии Ведерникова и Зверева, под  ними  подписи:  "Макс"  и
"Джон".
   Целлариус вначале считал  операцию  излишне  сложной  и  рискованной,  но
Шлоссер сумел убедить  его  в  оперативной  целесообразности  намеченных  им
действий.
   - Вы стратег, барон. Русские должны клюнуть на  ваш  "Тандем",  -  сказал
фрегатен-капитан, в голосе его не было и тени сомнения.
   Шлоссер посмотрел на фотографии Зверева и Ведерникова,  захлопнув  папку,
убрал ее в портфель.
   Самолет скрылся. Шлоссер  поднял  стекло,  и  дождь  заструился  по  нему
тоненькими ручейками.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Скорин выздоравливал медленно. Врачи недоумевали: казалось,  сделано  все
возможное - пулю из бедра извлекли удачно, рана заживала  хорошо.  Давление,
которое вначале из-за большой потери крови упало, сейчас было нормальным,  а
температура держалась чуть выше тридцати семи, сердечная  деятельность  была
вялой. Врачи решили, что всему виной  нервное  перенапряжение,  и  терпеливо
ждали: мол, время и покой в конце концов сделают свое дело.
   Врачи  были  правы  лишь  частично.  Действительно,  резкий  переход   от
максимального  нервного  напряжения,  необходимого  при  работе   в   логове
фашистов, к полному покою и  расслабленности,  оказал  на  организм  Скорина
определенное влияние. Скорина охватили усталость и равнодушие.  Он  выполнил
задание и теперь, находясь в бездействии, чувствовал себя бесполезным.
   Главное же было в другом Лена... Она приходила каждый день.  Очень  скоро
выяснилось, что говорить им друг с другом трудно, почти  невозможно.  Теперь
она не винила его ни  в  чем,  но  годы,  когда  она  не  могла  понять  его
отсутствия, невозможно забыть в несколько дней. Он лежал здесь, рядом, живой
и реальный, его можно тронуть рукой, подать воды или градусник. Та  же  чуть
смущенная улыбка на бледном худом лице - Сергей всегда был бледным и  худым.
Те же голубые глаза, глаза гриновского героя-мечтателя из другого мира. Все,
как и раньше, как четыре года назад.
   И вместе с тем это был чужой, малознакомый человек, очень  походивший  на
друга юности, первую ее любовь - Сережку Скорина, который исчез  в  тридцать
девятом.
   Забегая на час в госпиталь, Лена старалась быть все время занятой. Вот  и
сегодня она подмела пол, оправила постель, подала  Сергею  воды.  Делая  все
это, Лена думала о том, что надо еще успеть в магазин,  отоварить  карточки.
Думала о сыне. Как соседка справляется с  Олежкой,  не  простудился  ли  он?
Мужчина на кровати - его отец, эта мысль тоже не покидала ее.
   Первые дни голубые глаза преследовали ее - они спрашивали, возмущались...
Скорин понял, что  Лене  неприятен  его  настойчивый  взгляд.  Теперь  в  ее
присутствии он вел себя так, как будто в палату зашла  сестра  или  нянечка.
Там, за кордоном, среди чужих людей и врагов,  в  чужой  одежде,  с  искусно
выработанными привычками, разговаривая на неродном языке,  его  поддерживали
долг и мысли о  возвращении  домой,  когда  началась  война  -  ненависть  к
фашистам. Но только теперь он понял, как  ему  все  время  незримо  помогала
Лена. Она была рядом все время, боролся и ради того, чтобы вновь увидеть ее,
почувствовать на плечах ее руки,  на  лице  губы,  увидеть  глаза,  ответить
взглядом: "Я молодец, Ленка, я не подвел, ты можешь гордиться мужем! "
   Он вернулся. Лена рядом. Нет  ни  рук,  ни  губ,  ни  глаз.  Ничего  нет.
Усталость и равнодушие. Поэтому и держалась температура, сердце билось вяло,
словно выполняло нелюбимую работу.
   А сегодня Лена села рядом, взяла его руку, решительно сказала:
   - Сережа. - И заплакала. Сначала тихо,  сдерживаясь.  Затем  разрыдалась.
Плакала долго. Скорин не успокаивал,  молча  сжимал  ее  маленькие  шершавые
ладони. Силы его прибывали  с  каждой  секундой,  дышалось  глубоко,  сердце
билось полно и мощно.
   Лена перестала плакать, и они долго молчали. Молчали  совсем  иначе,  чем
раньше, понимая,  что  наивная,  неопытная  первая  любовь  умерла,  что  их
знакомство состоялось заново. Так они и не сказали ни слова. Лена  ушла,  но
на следующий день он слышал ее быстрые шаги на полчаса раньше обычного.  Она
остановилась на пороге, встретила его взгляд открыто, чуть смущенно.
   С этого момента дела Сергея быстро пошли на поправку.
   Через два дня Скорин уже ходил, встречал Лену на лестничной площадке. Еще
через несколько дней он выписался. Уезжал на фронт Костя Петрухин, и Скорину
хотелось его проводить. Костя  заехал  в  госпиталь  на  машине  управления,
старая "эмка" была разрисована грязно-серыми маскировочными пятнами. Они уже
поехали на вокзал, когда Скорин вдруг взглянул на  часы,  попросил  проехать
мимо дома Лены. Был солнечный  апрельский  день,  а  Лена  говорила,  что  в
хорошую погоду Олежка в это время гуляет у дома. И хотя Скорин  торжественно
обещал себе не торопиться со знакомством, не взглянуть на  сынишку  хотя  бы
издали он не мог.
   Он видел фотографию, да и Лена столько говорила о сыне, что Скорин  узнал
малыша сразу. Олег занимался серьезным делом - пытался пустить  по  бегущему
вдоль тротуару ручейку бумажный кораблик.
   Скорин попросил остановить машину, но из нее не вышел. Кораблик не  хотел
плыть по течению, крутился на месте, тыкался носом,  на  котором  нарисована
красная звезда, в тротуар. Мальчишка отгонял кораблик  прутиком,  выталкивая
его на середину. Наконец веселый  ручеек  подхватил  суденышко,  закружил  и
понес его. Малыш зашлепал следом.
   Скорин сидел рядом с  шофером,  опершись  подбородком  на  зажатый  между
коленями костыль, через ветровое стекло следил за сыном. На  заднем  сиденье
сидел в армейской форме капитан Костя Петрухин и  бездумно  крутил  в  руках
старинную  трость  с  набалдашником  резной  слоновой  кости.   Изредка   он
поглядывал на Скорина и вздыхал.
   - Сын у меня, Костя! Сын, ты  понимаешь?..  -  Неожиданно  Скорин  сменил
тему:
   - Значит, на фронт... Что в приказе  сказано?  -  спросил  он,  продолжая
следить за малышом.
   - Направить в войсковую разведку. - Костя быстро заговорил:
   - Прямо никто не сказал, что в мои способности больше не  верят.  Но  все
ясно. - Он вздохнул и тут же улыбнулся. - Еду на фронт!
   - А мне отказали, - сказал Скорин невесело. - Второй рапорт подал.
   - Жаль, Владимира Ивановича нет, он бы тебя понял.
   -  Белорусский,  -  сказал  Скорин  шоферу,  последний  раз  взглянул  на
играющего сына, повернулся к приятелю. - Видал?!
   Костя крутанул ручку трости, вынул из  палки  трехгранный  стилет.  Затем
вложил клинок обратно, повернул ручку и протянул палку Скорину.
   - Держи. Знаменитая палка. От одного немца досталась.
   - Спасибо. - Скорин  взял  трость,  вынул  клинок,  вложил  его  обратно,
передал на заднее сиденье костыль.
   - Высади меня здесь, - сказал Костя, когда машина выехала  на  площадь  у
Белорусского вокзала. - Дальше не провожай. Не  люблю.  -  Друзья  постояли,
посмотрели молча друг на друга. Обнялись и разошлись.  Через  сколько  шагов
Костя, якобы поправляя мешок, повернулся, быстро  посмотрел  на  удаляющуюся
машину. Скорин попросил отвезти  его  в  гостиницу  "Москва",  где  ему  был
забронирован номер.
   В тот же день поздно ночью он был вызван к руководству.
   На ночной безлюдной улице  гулко  раздавались  лишь  шаги  дежурившего  у
наркомата патруля. Скорин вошел в подъезд, остановился. Вот он  и  вернулся,
снова дома. Все так же стоят безмолвные часовые, штыки их  винтовок,  словно
черные стрелы. Все как прежде, только света меньше, от этого высокий потолок
кажется еще выше.
   Скорин протянул дежурному удостоверение и, увидев,  что  тот  внимательно
смотрит  на  фотографию,  повернулся  лицом  к  свету.  Дежурный,  возвращая
удостоверение, скупо улыбнулся, козырнул.
   Скорин стал подниматься по устланной ковром лестнице. Вполнакала  светили
лампочки. На третьем этаже было почти совсем темно,  только  в  самом  конце
коридора светился одинокий плафон да из открытой двери падал квадрат  света.
Скорин толкнул дверь своего бывшего кабинета, убедился, что  дверь  заперта,
пошел дальше и остановился в квадрате света.
   Скорин вошел в "предбанник", как между собой называли сотрудники приемную
начальника.
   Секретарь начальника отдела Вера Ивановна стояла  спиной  к  двери  и  не
видела Скорина.
   - Старший лейтенант государственной безопасности Скорин  для  дальнейшего
прохождения службы прибыл, - доложил он.
   - Сережа!
   Вера Ивановна повернулась, склонила голову набок.
   - Все такой же высокий,  худой  и  прямой  как  палка.  -  Вера  Ивановна
вздохнула. - Что же это вы, старший лейтенант, поцелуйте старуху-то,  ждала,
кажется!
   Скорин наклонился, поцеловал  ее  в  лоб,  над  которым  тугими  кольцами
поблескивали свернутые короной косы.
   - А вы не изменились, Вера Ивановна, - сказал он, глядя на осунувшуюся  и
постаревшую женщину.
   - А ты такой же врун, Сережа. - Она улыбнулась. - Одни косы и остались, а
бабий век под горку покатился. У меня плитка перегорела,  посмотри,  Сережа.
Сейчас майор придет, а он чай любит. Ты слышал, Владимир Иванович на фронте.
Он там начальник управления.
   - Слышал,  Вера  Ивановна.  -  Скорин  взял  плитку,  провел  пальцем  по
обгоревшей тусклой спирали.
   - Коля Синцов два дня назад уехал, Валя Семин с неделю, наверное,  Виктор
Фомин и Алексей Иванов еще  перед  Новым  годом,  как  немцев  шуганули  под
Москвой, так и они  двинулись.  -  Вера  Ивановна  говорила  быстро,  словно
боялась,  что  перебьют,  ставила  на  поднос  стаканы,  сахарницу,  тонкими
ломтиками нарезала серый хлеб. - Сейчас я воду принесу. - Она взяла  чайник,
вышла.
   Скорин соединил лопнувшую спиральку, включил плитку и стал смотреть,  как
она наливается светом и теплом. Значит, так теперь. Нет Владимира Ивановича.
И Кости нет. Скорин оглядел приемную, которую часто  видел  во  сне,  мечтал
сидеть  в  одном  из  этих  прохладных  кожаных  кресел  и,  ожидая   вызова
начальника, вполголоса шутить с друзьями, смотреть на  этот  шкаф  в  стене,
который маскирует дверь в "парилку", и, скрывая  мандраж,  подтрунивать  над
Костей. Знаменитые у Кости уши, примерно в два  раза  больше  стандартных  -
можно было спросить: "Костя, что там старик говорит?  Прислушайся,  парень".
Нет Кости, и "старика" - Владимира Ивановича - тоже нет.
   - Ты, Сережа, не сиди развалившись, Николай Алексеевич этого не любит.
   Скорин не заметил, как вернулась Вера Ивановна.
   - Как здоровье, Сережа? Подлечился? Тебя куда же угораздило-то? Вот уж не
думала, что ты себя ранить позволишь, аккуратный такой. Я