теперь здесь живу,
Сережа.  Дом  мой  немцы  разбомбили,  я  здесь  устроилась.  Начальство  не
возражает, а куда я, старуха, поеду?
   Вера Ивановна бросила в фарфоровый чайник щепотку чаю, подумав,  добавила
еще.
   Стало жарко, Скорин снял шинель, повесил на старую вешалку, обычно на ней
места не хватало, сейчас его шинель повисла, словно вымоченная селедка.

***

   Вера Ивановна все говорила. Задавать вопросы и не  ждать  на  них  ответа
вошло у нее в привычку. Видимо, когда-то женщину предупредили, что  задавать
вопросы разведчикам не полагается. С годами Вера Ивановна выработала  особую
систему: она расспрашивала и, не ожидая ответа, говорила сама, сама отвечала
и снова спрашивала. Поэтому в отделе шутили: "Поговорил с  Верой  Ивановной?
Рассказал ей много нового и интересного?"
   - Так что там фашисты в своей Германии предполагают? Как с питанием-то  у
них? Жрать-то есть что? Карточки, как у  нас?  Простой  народ  как  к  войне
относится? Помалкивают? У своих-то границ они вконец озвереют, да и партизан
не станет. Ты как считаешь? Сами немцы не поднимутся, не помогут нам?
   - Не помогут, Вера Ивановна.
   Она удивленно посмотрела на Скорина и достала из стола щетку.
   - Ты сапоги почисти, Сережа. Николай Алексеевич не любит, когда сапоги не
чищены.
   Скорин взял щетку, отошел к двери, стал чистить сапоги.
   - Что еще не любит Николай Алексеевич?
   - Холодный чай. - Вера Ивановна замолчала, Скорин  поднял  голову.  -  Не
любит, когда о Владимире Ивановиче спрашивают. Ты поаккуратней,  Сережа,  он
Юре Сапрыкину такую баню устроил, здесь слышно было.  Я  Юрку  полчаса  чаем
отпаивала.
   - Спасибо за совет. - Скорин подошел к своей шинели.  -  Курить-то  здесь
можно?
   - Сколько угодно. Слышишь? - Она подняла тоненький пальчик. - Идет.
   Скорин достал  пачку  "Казбека",  хотя  понимал,  что  сейчас  курить  не
следует, неудобно с папиросой докладывать. Но он  все-таки  вынул  папиросу,
неторопливо ее размял. Когда майор вошел, Скорин положил пачку и папиросу на
стол, глядя поверх русой,  коротко  остриженной  головы  нового  начальника,
доложил:
   - Старший лейтенант госбезопасности Скорин из госпиталя  для  дальнейшего
прохождения службы прибыл.
   - Здравствуйте, Сергей Николаевич.  -  Майор  оглядел  Скорина.  -  Брит,
вычищен, подтянут. Всегда худой или после ранения?
   - Всегда, товарищ майор.
   - Курите. Вера Ивановна, чай, пожалуйста. Проходите, Сергей Николаевич. -
Майор распахнул дверцу шкафа, ведущую в его кабинет, быстро прошел вперед.
   Пока он  снимал  шинель,  одергивал  гимнастерку,  раскладывал  на  столе
бумаги, Скорин разглядывал нового начальника.  Майор  был  невысок,  видимо,
когда-то полноват и розовощек. Сейчас гимнастерка свободно висела на нем, на
лице серая кожа залегла морщинами.
   - Садитесь. - Майор показал на  стул,  заметив,  что  Скорин  внимательно
смотрит на него, спросил:
   - Ну, как вам новый начальник? Вот все  не  знал,  как  похудеть,  диетой
мучился. Теперь никак обмундирование перешить не соберусь. - Он обошел стол,
остановился напротив Скорина.
   - Так ведь новый начальник, Николай Алексеевич, он всегда хуже старого. -
Скорин подвинул себе пепельницу, оглядел кабинет.
   - Да? - Майор удивленно посмотрел на Скорина, белесыми ресницами  прикрыл
выпуклые глаза, откашлялся. - Наверно, не всегда, а сначала,  -  сказал  он,
разглядывая носки начищенных сапог. - Как здоровье?
   - Вылечился, намерен воевать до победы. Дойти до Берлина. - Скорин встал.
   Майор долго стоял с опущенной  головой,  словно  увидел  на  полу  что-то
интересное.
   - Слова изволите говорить, молодой человек? Ну-ну! Ваш рапорт с  просьбой
направить на фронт у меня. - Он поднял голову,  посмотрел  на  вытянувшегося
Скорина, поморщился. - Сядьте, не изображайте бравого служаку.
   Скорин сел, погасил папиросу, тут же зажег новую.
   - Папироску держите, как красноармеец, - задумчиво протянул майор. -  Что
же  это,  Сергей  Николаевич?  Знаток  немецкой  литературы,  специалист  по
Германии?
   - Я дома, товарищ майор, - ответил Скорин.
   Майор закрыл глаза, запрокинул голову и улыбнулся.
   - Сергей Николаевич, сейчас мы  получим  по  стакану  чая  и  побеседуем.
Расскажите о себе коротко, - майор поднял палец, -  но  подробно.  Хорошо  я
сказал: коротко, но подробно. - Он приоткрыл дверь.  -  Вера  Ивановна,  где
чай?
   - Иду, Николай Алексеевич. -  Вера  Ивановна  внесла  поднос,  расставила
стаканы. Скорин зажал горячий стакан между ладонями и, когда  Вера  Ивановна
вышла, сказал:
   - Товарищ майор, вы ознакомьтесь с моим личным делом. Там все подробно  и
складно записано. Рассказчик же я, мягко выражаясь, скверный.
   - Идемте, Сергей Николаевич. - Майор, отдернув портьеру, открыл  дверь  в
"опочивальню", так разведчики окрестили комнату отдыха начальника отдела.
   Они прошли в смежную комнату. Скорин отметил,  что  диван  теперь  новый,
кожаный. В остальном обстановка не  изменилась.  Комната  напоминала  жилище
холостяка. Майор сел за круглый обеденный стол,  покрутив  ручку  приемника,
крякнул и выключил.
   - Остановил нас немец, дороги развезло, и встали мы.  В  районе  Харькова
еще двигаемся помаленьку, но похоже, недолго теперь. - Он перевел взгляд  на
Скорина. - Анкету вашу  советуете  почитать?  Сергей  Николаевич,  вроде  не
мальчик вы... - Симаков  запнулся,  подыскивая  нужное  слово.  -  Я  иногда
детство вспоминаю. Знаете ли, вспомнишь, и стыдно становится. Груб и  жесток
бывал по молодости и неразумению. - Майор вновь разлил чай.
   Скорин сидел на диване, прихлебывал горячий чай, молчал.
   - Родились вы в Москве, в пятнадцатом  году,  в  семье  служащего...  Это
можете пропустить, Сергей Николаевич.  -  Майор  хрупнул  сахаром,  довольно
жмурясь, отчего морщины на лице стали  еще  отчетливее,  стал  пить  чай.  -
Начните с института.
   -  Ну,  окончил  я  десятилетку,  -  выдавил  Скорин,  -  проработал  год
переводчиком в Интуристе, поступил а ИФЛИ.
   - А откуда  вы  так  хорошо  язык  знали,  что  после  десятилетки  могли
переводчиком работать? - спросил майор, доливая себе чай.
   - Я и  не  знал,  уговорил  одного  товарища  в  Интуристе,  убедил,  что
справлюсь, у них переводчиков не хватало. За  год  поднатаскался,  освоился.
Говорят, способности у меня.
   - Случается. - Майор пил, обжигаясь, вытягивал губы, смешно шевеля ушами,
довольно жмурился.
   - Поступил я в институт, увлекся западной литературой. На  третьем  курсе
приглашают меня в райком комсомола  и  путевочку  в  руки.  Будьте  любезны,
говорят, очень нужны на переднем крае. Я сомнение выразил. -  Скорин  сделал
паузу, дал возможность задать вопрос, но майор отдувался и вопроса не задал.
- Объясняю, что сугубо  штатский  я  человек,  в  герои-разведчики  могу  не
подойти. Долго говорить со мной не стали - и пошел я учиться на курсы.
   - Почему вы сомневались? Ведь большинство шло с воодушевлением.  -  Майор
вытащил из стакана чаинку, положил на блюдце.
   - Я объяснил.
   - Не понял, извините покорно. Не понял, Сергей Николаевич.
   - Так. - Скорин замялся, решал, как объяснит.  -  Боялся!  -  брякнул  он
решительно и вызывающе посмотрел на майора. - Боялся, и все!
   - Смерти боялся? - Майор возился с чайником, на Скорина не смотрел.
   - И смерти боялся. А вы не боитесь?
   - Вопрос снимается как провокационный. - Достав платок, майор вытер  лоб.
- Не верю. Так почему же?
   - Я ответил.
   - Других версий нет?
   - Нет.
   Майор допил чай, отставил  стакан,  долго  вытирал  платком  лицо,  затем
посмотрел на Скорина.
   - Ладно. Итак, направили в нашу школу...
   - Проучился два года, назначили сюда.
   - Всех в Москве оставляли?
   - Нет.
   - Почему вас оставили?
   - Спросите у руководства. Работал... в Германии. Привык к  нашей  работе.
Но сейчас война - и хочу на фронт, воевать среди своих, с полевой почтой.
   Майор долго, изучающе смотрел на него, затем спросил:
   - Как же ты, Сергей, брак не оформил? - Скорин вздрогнул, затем  медленно
поставил стакан на стол, выпрямился, хотел встать. Майор взял его  за  руку,
заглянул в глаза, вздохнул, после паузы сказал:
   - Да, Сергей Николаевич, я вот тоже однолюб.
   - Я вас прошу, товарищ майор...
   - Зря просишь, - перебил Скорина майор. -  Нам  работать  вместе.  Личная
жизнь разведчика - его тыл, можно сказать. Ты уж  извини  меня  за  красивые
слова, но человек без любви - не человек вовсе, а так - пустышка.
   Скорин встал, но Симаков, не обращая внимания на его  протест,  продолжал
говорить:
   - Любовь оружие, оружие грозное. А ничейного оружия,  Сергей  Николаевич,
не бывает. Если оно не в наших руках, значит, в руках врага.
   - Не надо, товарищ майор!
   Майор замолчал, потер коротко остриженную вихрастую голову, посмотрел  на
Скорина, тот, продолжая стоять, почувствовал себя неловко.
   - Давайте прервемся, Сергей  Николаевич.  -  Симаков  тоже  встал.  -  До
завтра. В двадцать три часа жду вас.
   - До завтра, Николай Алексеевич. - Скорин повернулся и  пошел  к  выходу.
Майор чуть было не вернул его,  но  сдержался,  покачал  головой  и  грустно
улыбнулся.
   В кабинет вошла Вера Ивановна, и майор, то ли спрашивая, то ли  рассуждая
вслух, сказал:
   - Нехорошо у Скорина в личной жизни произошло.  -  Он  взглянул  на  Веру
Ивановну, которая открывала окно, чтобы проветрить кабинет.
   - Не верите вы подчас женщинам. - Вера Ивановна вытряхивала из  пепельниц
окурки, на майора не  смотрела.  -  Сережа  перед  командировкой  с  ней  не
расписался, сказал, что в спецкомандировку на год-полтора на восток  едет  и
свадьбу сыграют, когда вернется. От него  загодя  написанные  два  либо  три
письма пришли, и молчок. Словно в воду канул. А она сына родила. Ей никто не
объяснил, где Сергей. Четыре года.
   Вера Ивановна поставила на поднос стаканы и чайник, направилась к двери.
   - Сын есть, а семьи нет. - Она посмотрела на Симакова так, словно  именно
майор был виноват в случившемся. - Вот и вся его личная жизнь.

***

   Дребезжа, прокатился трамвай, заклеенными окнами он напоминал лазарет.
   На бульваре девушки из команды  противовоздушной  обороны  закрепляли  на
день аэростат.
   Скорин  с  Леной  сидели  на  лавочке,  смотрели  на  аэростат,  на   уже
отодвинутые в сторону, но еще не убранные совсем противотанковые ежи. Скорин
никак не мог начать разговор, вздохнул, закурил, вытянул из кармана  газету,
хотел ее  выбросить,  но  передумал,  оторвал  страницу  и  начал  мастерить
кораблик.
   Ночью неожиданно ударили заморозки, лужи  были  затянуты  ледком,  Скорин
разбил  его  палкой,  пустил  кораблик  в  полынью.  Лена  следила  за   его
движениями, нагнувшись, взяла тонкий ломтик льда, который стал быстро  таять
в руках.
   - Сережа, - сказала Лена нерешительно, - четыре года.  Ты  не  виноват  в
случившемся, но я тоже не виновата. - Она взглянула на Скорина,  боясь,  что
он ее прервет, быстро заговорила:
   - Ты не думай, я никого не люблю. Я просто... ну,  ты  должен  понять.  Я
была уверена, что ты погиб. Я не верила,  что  ты  можешь  оставить,  забыть
меня. Тебя не было. Значит, тебя нет... Я смирилась с этой мыслью...
   - Нельзя же всю жизнь быть одной.
   - У меня сын.
   - Наш сын. У Олежки есть отец. - Скорин встал. - Никто не  вправе  лишить
человека отца. Даже мать.
   - Война. - Лена тоже встала. - Я не переживу потерю вторично.
   - Да, война.  -  Скорин  взял  Лену  под  руку,  они  медленно  пошли  по
пустынному в этот час бульвару. Гуляли, как четыре года назад. Как гуляли до
разлуки, до войны. Скорину казалось, что понятия: "до  войны"  и  "до  нашей
эры" приблизительно идентичны. Они означают - так давно, что не имеют к  нам
отношения.  История.  Их  любовь  тоже  стала  историей,  событием  далекого
нереального прошлого. Они и сами стали иными, и им  предстояло  узнать  друг
друга. Жил он в гостинице, дома у Лены не  был.  Так  они  и  шли  с  одного
бульвара на другой. Боясь споткнуться, Скорин часто поглядывал под ноги.  Он
увидел лежавшую на земле ветку  липы,  ее  срезало  осколком  либо  оторвало
взрывной волной,  таких  веток  кругом  лежало  много,  а  у  развалин  дома
неподалеку толпились люди, стояли машины с красными крестами. Скорин  поднял
ветку, отряхнул, тронув губами липкую набухшую почку, почувствовал, что Лена
вздрогнула. Она смотрела настороженно. Ее взгляд просил, даже  требовал.  Он
медленно, осторожно, словно шаря впотьмах, протянул ей ветку.  Она  залилась
румянцем, взяла ветку, придвинулась ближе и спросила:
   - Помнишь?
   Он не помнил, понял только, что когда-то, в юности, так же  подарил  Лене
ветку, и сейчас радовался как мальчишка, что угадал. Счастье, что ветка  эта
попалась под ноги. Скорин забыл о развалинах рядом,  о  людях  и  машинах  с
красными крестами.

***

   Папки с личными делами сотрудников отдела лежали на столе майора Симакова
двумя аккуратными пачками. Он  брал  дело  из  левой,  быстро  просматривал,
отдельные документы читал, делал  пометки  в  блокноте,  затем  перекладывал
направо. Дела эти майор знал хорошо, тщательно ознакомился,  когда  принимал
отдел. Сейчас Симаков перечитывал  их  в  основном  для  того,  чтобы  лучше
вспомнить каждого своего сотрудника, анализируя  совокупность  достоинств  и
недостатков каждого, решить, кого же послать в Таллинн.
   Скорин? В личном деле отмечено, что недостаточно наблюдателен. Работа  на
рации, шифрование, обнаружение за собой слежки - все на среднем  уровне.  Не
умеет притворяться,  играть  роль,  на  этот  серьезный  недостаток  Симаков
обратил внимание при первой же встрече. Зато внешне истинный немец:  манеры,
язык, хорошие документы. И ранение пригодится. Но главное  -  интеллигентен,
эрудирован. При встрече со Шлоссером это может иметь решающее значение.
   Если не Скорин, то кто?
   Майор вновь перебирал личные дела своих сотрудников.
   Люди это были разные, но все дружно,  словно  сговорившись,  настороженно
относились к нему, своему новому начальнику, майору Симакову.  Возможно,  он
на их месте относился бы так же. Старого начальника отдела любили, человек и
профессионал он был отменный. Его уход из отдела был воспринят  сотрудниками
болезненно. Пусть он, майор Симаков, не имеет никакого отношения к этому, но
он занял его место. Отсюда и  холодок  в  отношениях.  Сотрудники,  выслушав
очередное задание, отвечали в уставной форме и  уходили.  Так  работать  где
угодно трудно, в разведке - невозможно.
   Словами положения не исправишь, да и заигрывать с людьми Симаков не умел,
ни с подчиненными, ни с начальством.
   Выбрать разведчика для задуманной операции было  нелегко.  Симаков  очень
рассчитывал на  выздоровление  Скорина.  Вчера  Симаков  прервал  беседу  со
Скориным, так как не мог до  конца  разобраться,  какое  именно  впечатление
производит на него Скорин. Скорин походил на немца больше, чем на  русского.
Не только цветом волос и  глаз,  безукоризненным  берлинским  произношением.
Хотя Симаков не преминул подколоть Скорина,  как  тот  держал  папиросу,  на
самом деле, если бы его показали  Симакову  со  стороны  и  спросили,  какой
национальности этот человек,  майор,  не  задумываясь,  ответил  бы:  немец,
неумело копирующий манеры русского. Как Скорин двигался, сидел, закинув ногу
на ногу, слушал, задрав подбородок, глядя поверх головы  собеседника  -  все
выдавало в нем немца. Видимо, выработанные в Германии  привычки  укоренились
прочно. Все это прекрасно. Тем не менее Скорин майору поначалу не понравился
своим активным нежеланием работать в разведке. Для  профессионала  это  было
более чем странно. Майор чувствовал, что за  рапортами  старшего  лейтенанта
скрывается нечто больше, чем естественное сейчас желание воевать на  фронте.
Что именно? Майор не любил окольных путей. Когда в  назначенный  час  Скорин
явился, после обычных приветствий Симаков сказал:
   - Друг ваш Константин Петрович Петрухин уехал на фронт. Так. -  Майор  не
ждал ответа. Понимая это, Скорин молчал. - Вы что,  проситесь  на  фронт  из
солидарности? Здесь вы не воюете?
   - Чего вы добиваетесь, товарищ майор? - Скорин достал коробку  "Казбека".
- Я все изложил в рапорте.
   - Чего хочу, не  получается.  -  Майор  отметил  и  официальное  "товарищ
майор", и что  Скорин  не  взял  папиросы  со  стола,  закурил  свои.  -  Не
получается, Сергей Николаевич, - повторил он.
   Скорин понимал, что новый начальник добивается "разговора по  душам",  и,
пытаясь предвосхитить следующий вопрос, сказал:
   - С семьей у меня все в  порядке.  Я  оставил  у  Веры  Ивановны  рапорт,
аттестат и адрес. - Видя недоумение начальника, Скорин пояснил:
   - Мы завтра регистрируем наш брак. - Он не сказал, что они приняли  такое
решение ради сына. Возможно, и ради себя, но не хотят признаться в этом.
   - Поздравляю...
   - Спасибо.
   Симаков потер голову, помолчал, затем встал, одернул гимнастерку,  начал,
прохаживаясь по кабинету, подыскивать нужные слова.
   -  Разрешите,  товарищ  майор?  -  В  кабинет  с  папкой  в  руках  вошел
молоденький офицер.
   - Разрешаю, - совсем не по-военному ответил Симаков, взял у юноши папку с
документами, расписался в получении. - Спасибо. - Он повернулся к Скорину:
   - Извините, Сергей Николаевич, - и,  явно  обрадованный,  что  объяснение
откладывается,  стал  просматривать  полученные  документы.  -  Ваши  друзья
работают неплохо. Хорошо, можно сказать, работают, - задумчиво  говорил  он,
взяв очередной документ, замолчал и нахмурился.
   Майор, продолжая читать, отошел к висевшей на стене  карте,  взглянул  на
карту, снова на донесение, вздохнул,  вынул  воткнутый  около  Керчи  черный
флажок, с силой вдавил его в кружок, обозначавший город.
   Скорин подошел ближе, молча наблюдал за переставляемыми флажками.
   - Взяли Керчь. Теперь на Севастополь навалятся,  -  говорил  Симаков,  не
поворачиваясь. - Дать Сергею Николаевичу автомат - исправить положение.
   - Тысяча Скориных - полк, - в тон начальнику ответил Скорин,  но  главное
не произнес: "Полк - это значит знамя, командир. Ты среди тысячи  товарищей.
Кругом руки, плечи и глаза друзей".
   Симаков отошел к столу, уложил  все  документы  в  папку  и  после  паузы
сказал:
   - Хороший разведчик один немалого стоит.  Если  хороший,  конечно.  -  Он
увидел, вернее, почувствовал, как  при  слове  "один"  Скорин  чуть  заметно
вздрогнул и под предлогом, что ему нужна пепельница,  обошел  стол,  излишне
долго гасил окурок.
   Устал воевать один. Как часто разгадка оказывается простой.  Четыре  года
на чужой земле. Почти год  из  них  без  связи.  Майор  боялся  смотреть  на
разведчика, взглядом показать, что понял состояние Скорина.  Очень  хотелось
ободрить его, но он не знал, как это  лучше  сделать,  учитывая  характер  и
душевное состояние Скорина.
   Сразу по возвращении  Скорина  майор  представил  его  к  ордену  Боевого
Красного Знамени. Указа еще нет. Сейчас сказать? Нет,  будет  выглядеть  как
заигрывание: мол, смотри, какой я, твой начальник, хороший.
   Симаков решил, что лучше  всего  увлечь  разведчика  интересной  работой,
настроился было совсем на мирный лад, когда Скорин сказал:
   - Не надо уговаривать, Николай Алексеевич. Тем более что вы имеете  право
приказать.
   - Вас, извините покорно,  никто  уговаривать  не  собирается!  -  Симаков
выпрямился, казалось, стал выше ростом, затем усмехнулся, скорее над  собой,
чем над  Скориным,  и,  решив  придерживаться  принятого  плана,  вполголоса
продолжал:
   - Познакомитесь сейчас с  одним  перебежчиком.  Заброшен  абвером  неделю
назад с серьезным заданием по Транссибирской магистрали.
   Скорин  отошел  к  окну,  задернутому  тяжелой  портьерой.   Майор   снял
телефонную трубку, набрав номер:
   - Майор Симаков. Приведите ко мне Зверева.
   Майор включил настольную лампу, убрал верхний свет, вызвал Веру Ивановну.
   - Чай и бутерброды, пожалуйста.
   Скорин наматывал на