- мягкий, просторный. Я  на  нем
спал. В нем было много клопов, но мы жили дружно, и  они  меня  не  трогали.
После обеда на нем всегда отдыхала бабушка.  Я  укрывал  ее  старым  пальто,
которое только для этого и служило, и давал в руки  чьи-нибудь  мемуары  или
"Анну Каренину". Потом искал очки. Они оказывались в буфете,
   ---------------------------------------(1) КП - командный пункт. в  ящике
с ложками.  Когда  находил,  бабушка  уже  спала.  А  старый  кот  Фракас  с
обожженными усами жмурился из-под облезшего воротника...
   Бог ты мой, как все это давно было!.. А может, никогда и не было,  только
кажется...
   Направо большой гардероб. В нем мы прятались, когда в  детстве  играли  в
прятки. Тогда он стоял еще в коридоре. Потом прорубили в  коридоре  дверь  и
его перенесли в комнату. На гардеробе картонки  со  шляпами.  На  них  много
пыли, ее сметают только перед Новым годом, Первым мая и мамиными именинами -
двадцать четвертого октября.
   За гардеробом комод с  овальным  зеркалом  и  бесчисленными  вазочками  и
флакончиками. Я не  помню,  когда  в  этих  флакончиках  были  духи,  но  их
почему-то не позволяют убрать. Если вынуть пробку и сильно втянуть носом, то
можно еще уловить запах духов.
   Дальше идет ночной столик... Нет, голубое кресло  с  подвязанной  ножкой.
Садиться на него нельзя, и гостей всегда об этом предупреждают. А затем  уже
ночной столик. Он  набит  мягкими  клетчатыми  туфлями,  а  в  его  ящике  -
коробочки с бабушкиными порошками и пилюлями. В них давно уже никто не может
разобраться. Там же и стаканчик для валерьянки - чтоб кот не нашел...
   И все это сейчас там... у них.
   Последнюю открытку от матери я получил через три дня  после  сообщения  о
падении Киева. Датирована она была еще августом.  Мать  писала,  что  немцев
отогнали, канонады почти не слышно, открылся цирк и музкомедия. А  в  общем:
"Пиши чаще, хотя я и знаю, что у тебя мало времени,- хоть три слова..."
   С тех пор прошло десять месяцев. Иногда я  вынимаю  из  бокового  кармана
открытку и смотрю на тонкие неразборчивые буквы. Они расплылись от дождей  и
пота. В одном месте, в самом низу, нельзя уже разобрать слов. Но я  их  знаю
наизусть. Я всю  открытку  знаю  наизусть...  На  адресной  стороне,  слева,
реклама Резинотреста: какие-то ноги в высоких ботиках. А  справка  -  марка:
станция метро "Маяковская".
   В детстве я увлекался марками и просил всех друзей и знакомых  наклеивать
на конверты красивые новые марки. Вот и сейчас мать наклеила красивую марку,
как в детстве... Они у нас лежали в маленькой длинной  коробочке,  слева  на
столе. И мать, вероятно, долго выбирала, пока остановилась на этой - зеленой
и красивой. Стояла, склонившись над столом, и, сняв пенсне, рассматривала их
близорукими, сощуренными глазами...
   Неужели я уже никогда ее не увижу? Маленькую, подвижную, в золотом пенсне
и с крохотной бородавкой на носу. Я  любил  ее  целовать  в  детстве  -  эту
бородавку.
   Неужели никогда больше не будем сидеть за  кипящим  самоваром  с  помятым
боком, пить чай с любимым маминым малиновым вареньем... Никогда  уж  она  не
проведет рукой по моим волосам и  не  скажет:  "Ты  что-то  плохо  выглядишь
сегодня. Юрок. Может, спать раньше ляжешь?" Не будет по утрам жарить мне  на
примусе картошку большими круглыми ломтиками, как я люблю...
   Неужели никогда не буду я больше бегать за угол  за  хлебом,  бродить  по
тонущим в аромате цветущих лип киевским улицам, ездить  летом  на  пляж,  на
Труханов остров...
   Милый, милый Киев!.. Как соскучился я по твоим широким улицам,  по  твоим
каштанам,  по  желтому   кирпичу   твоих   домов,   темно-красным   колоннам
университета. Как я люблю твои откосы днепровские! Зимой мы катались там  на
лыжах, летом лежали на траве, считали  звезды  и  прислушивались  к  ленивым
гудкам ночных пароходов... А потом возвращались по  затихшему,  с  погасшими
уже витринами Крещатику и  пугали  тихо  дремлющих  в  подворотне  сторожей,
закутанных даже летом в мохнатые тулупы...
   Я и теперь иногда гуляю по Крещатику. Завернусь  в  плащ-палатку,  закрою
глаза и иду от Бессарабки к Днепру. Останавливаюсь около Шанцера - это самый
лучший в мире кинотеатр. Так казалось нам в  детстве.  Какие-то  трубящие  в
длинные трубы скульптуры вокруг экрана, жертвенники  с  трепещущими,  словно
пламя,    красными    ленточками    и    какой-то    особый,    возбуждающий
кинематографический  запах.  Сколько  счастливых  минут  пережил  я  в  этом
Шанцере!.. "Индийская гробница", "Багдадский вор", "Знак  Зерро"...  Бог  ты
мой, даже дух захватывает!.. А чуть подальше, около Прорезной, в  тесном,  с
ненумерованными местами "Корсо" шли ковбойские фильмы. Погони,  перестрелки,
мустанги,  кольты,  женщины  в  штанах,   злодеи   с   тонкими   усиками   и
саркастическими улыбками... А  в  "Экспрессе"  -  потом  он  почему-то  стал
прозаическим "Вторым Госкино" - шли салонные фильмы  с  Полой  Негри,  Астой
Нильсен и Ольгой Чеховой. Мы их не очень любили, эти  фильмы,  но  у  нас  в
"Экспрессе" был знакомый  билетер,  и  мы  обязательно  ходили  туда  каждую
пятницу.
   Сворачиваю на Николаевскую. Это самая эффектная из  всех  киевских  улиц.
Аккуратно подстриженные липы, окруженные решеточками. Большие  молочно-белые
фонари  на  толстых  цепях,  перекинутых  от  дома  к  дому.   Ослепительные
"линкольны" у "Континенталя". А около цирка толпы мальчишек ждут выхода  Яна
Цыгана и держат пари о сегодняшней встрече Данилы Пасунько с Маской смерти.
   А дальше Ольгинская, Институтская, надстроенное  здание  банка  с  не  то
готическими, не то романскими башенками  по  углам...  Тихие  сонные  Липки,
прохладные даже в жаркие июльские полдни.  Уютные  особнячки  с  запыленными
окнами... Столетние вязы дворцового сада... Шуршащие под ногами листья...  И
- стоп! - обрыв. Дальше - Днепр, и синие дали, и громадное небо, и  плоский,
ощетинившийся трубами Подол, и стройный силуэт Андреевской церкви,  нависшей
над  самой  пропастью,  шлепающие  колесами  пароходы,   звонки   дарницкого
трамвая...
   Милый, милый Киев...
   Как все это сейчас далеко! Как давно все это было,  боже,  как  давно!  И
институт когда-то был, и чертежи, и доски, и бессонные, такие короткие  ночи
перед экзаменами, и сопроматы, и всякие там теории архитектурной композиции,
и еще двадцать каких-то предметов, которые я уже все забыл...
   Нас было  шестеро  неразлучных  друзей  -  Анатолий  Сергеев,  Руденский,
Вергун, Люся Стрижева и веселый маленький Шурка  Грабовский.  Его  почему-то
все "Чижиком" звали. Вместе учились, вместе всегда за город ездили. Во  всех
конкурсах всегда вместе участвовали. Кончили институт -  в  одну  мастерскую
Пошли. Только-только принялись за работу, новые рейсшины, готовальни купили,
и...
   Чижик под Киевом погиб - в Голосееве. Мне еще мама  об  этом  писала.  Он
лежал у нее в госпитале - обе ноги оторвало. Об остальных ничего  толком  не
знаю. Вергун, кажется, в окружение попал. Руденского,  как  близорукого,  не
мобилизовали, и он, кажется, эвакуировался. Он провожал меня еще на  вокзал.
Анатолий связистом будто стал - кто-то говорил, не помню уже кто.
   А Люся?.. Может быть, она  все-таки  эвакуировалась?  Вряд  ли...  У  нее
старая больная мать, я писал ее тетке в Москву, и та ничего  не  знает.  Два
года тому назад, как сейчас помню, пятого июня, в день Люсиного рождения, мы
были с ней на  Днепре.  Взяли  полутригер,  легкий,  быстрый,  с  подвижными
сиденьями, и поехали туда, далеко, за
   Наталку, за стратегический мост. У нас там было  излюбленное  местечко  -
маленький, затерявшийся среди камышей и ракит очаровательный  пляжик.  Этого
места никто не знал, и там никогда никого не бывало.  Вода  там  прозрачная,
как стекло, а с высокого бережка хорошо было  прыгать  с  разбегу...  Потом,
усталые, со свежими мозолями от весел на  ладонях,  мы  сидели  в  дворцовом
парке и слушали Пятую симфонию Чайковского. Мы сидели сбоку, на скамейке,  и
рядом были какие-то яркие, красные, декоративные цветы,  и  у  дирижера  был
тоже какой-то цветок в петлице...
   - Третий ряд будем делать? - спрашивает кто-то над самым моим ухом.
   Я вздрагиваю.
   Валега,  сидя  на  корточках,  вопросительно  смотрит  на   меня   своими
маленькими, блестящими, как у кошки, глазами.
   - Третий ряд... Нет, третий ряд не будем делать. Переходите на  четвертый
участок, у пристани.
   Мы перетаскиваем  оставшиеся  мины  к  пристани  и  начинаем  минировать.
Осталось еще около сорока штук.
 
 
 
          4 
 
   Утром над нашим расположением долго кружится "мессершмитт".  Мы  огня  не
открываем - экономим боеприпасы.  Две  большие  партии  "хейнкелей"  и  одна
"юнкерсов-88" на большой высоте проплывают на северо-восток.
   Часов в семь вечера к нам  на  КП  приходит  молоденький  лейтенантик,  в
новенькой фуражке с красным околышем, от нашего правого  соседа  -  третьего
батальона 852-го полка. Расспрашивает, как и что  у  нас  и  что  собираемся
делать. У них тоже все спокойно. Народу человек шестьдесят. Пулеметов  пять.
Зато нет минометов. Мы кормим его обедом и отправляем обратно.
   С наступлением темноты начинаем  сворачиваться.  Нагружаем  две  повозки,
третью бросаем. Ширяевский старшина, одноглазый Пилипенко,  никак  не  может
расстаться со своими  запасами  -  старыми  ботинками,  седлами,  мешками  с
тряпьем. Ворча и ругая и немцев, и войну, и спокойно отмахивающегося от  мух
вороного мерина Сиреньку, он пристраивает свои мешки со всех сторон повозки.
Ширяев выкидывает. Пилипенко с безразличным видом жует козью ножку, а  когда
Ширяев уходит, старательно запихивает мешки под ящики с патронами.
   - Такие ботинки бросать! Бога побоялся бы. Впереди еще столько колесить.-
И он прикрывает рваной рогожей выглядывающие из-под ящиков мешки.
   Часов в одиннадцать начинаем снимать бойцов. Они  поодиночке  приходят  и
молча  ложатся  на  зеленом  когда-то  газоне  двора.  Украдкой   покуривая,
укладываются, перематывают портянки.
   Ровно в двенадцать даем последнюю очередь.  Прямо  отсюда,  со  двора,  и
уходим.
   Некоторое время белеет еще сквозь сосны силуэт дома, потом исчезает.
   Обороны на Осколе более не существует. Все, что  вчера  еще  было  живым,
стреляющим, ощетинившимся пулеметами и винтовками, что на схеме обозначалось
маленькими красными дужками, зигзагами и  перекрещивающимися  секторами,  на
что было потрачено тринадцать дней и ночей, вырытое, перекрытое  в  три  или
четыре наката, старательно замаскированное травой и ветками,-  все  это  уже
никому не нужно. Через несколько дней все это превратится в  заплывшее  илом
жилище  лягушек,  заполнится  черной,  вонючей  водой,   обвалится,   весной
покроется зеленой, свежей травкой. И только детишки, по колено в воде, будут
бродить по тем местам,  где  стояли  когда-то  фланкирующего  и  кинжального
действия пулеметы, и собирать заржавленные патроны. Все это мы оставляем без
боя, без единого выстрела...
   Мы идем сосновым лесом, реденьким,  молоденьким,  недавно,  должно  быть,
посаженным. Проходим мимо штабных землянок. Так и не  докопали  мы  землянки
для строевой части.  Зияет  недорытый  котлован.  Смутно  белеют  в  темноте
свежеобструганные сосенки. На плечах таскали мы их из  соседней  рощицы  для
перекрытия.
   Петропавловка  -  бесконечно  длинная,  пыльная.  Церковь   с   дырой   в
колокольне. Полусгнивший мостик, который я по плану как раз  сегодня  должен
был чинить.
   Тихо. Удивительно тихо. Даже собаки не лают. Никто ничего не подозревает.
Спят. А завтра проснутся и увидят немцев.
   И мы идем молча, точно сознавая вину  свою,  смотря  себе  под  ноги,  не
оглядываясь, ни с кем и ни с чем не прощаясь, прямо  на  восток  по  азимуту
сорок пять.
   Рядом шагает Валега. Он  тащит  на  себе  рюкзак,  две  фляжки,  котелок,
планшетку, полевую сумку и еще сумку от противогаза, набитую хлебом. Я перед
отходом хотел часть вещей выкинуть,  чтоб  легче  было  нести.  Он  даже  не
подпустил меня к мешку.
   - Я лучше знаю,  что  вам  нужно,  товарищ  лейтенант  Прошлый  раз  сами
укладывались, так и зубной порошок, и помазок, и стаканчик для бритья -  все
забыли. Пришлось к химикам ходить.
   Мне нечего было возразить. У Валеги характер диктатора, и спорить  с  ним
немыслимо.  А  вообще  это  замечательный  паренек.  Он  никогда  ничего  не
спрашивает и ни одной минуты не сидит без дела. Куда бы мы ни пришли - через
пять минут уже  готова  палатка,  уютная,  удобная,  обязательно  выстланная
свежей травой. Котелок  его  сверкает  всегда,  как  новый.  Он  никогда  не
расстается с двумя фляжками - с молоком и водкой. Где он  это  достает,  мне
неизвестно, но они всегда полны. Он  умеет  стричь,  брить,  чинить  сапоги,
разводить костер под проливным дождем. Каждую неделю я меняю белье, а  носки
он штопает почти как женщина. Если мы стоим у реки - ежедневно рыба, если  в
лесу - земляника, черника, грибы. И все  это  молча,  быстро,  безо  всякого
напоминания с моей стороны. За все девять месяцев нашей совместной жизни мне
ни разу не пришлось на него рассердиться.
   Сейчас он шагает рядом мягкой, беззвучной походкой  охотника.  Я  знаю  -
будет привал, и он расстелет плащ-палатку на сухом месте, и в руках  у  меня
окажется кусок хлеба с маслом и в чистой эмалированной кружке - молоко. А он
будет лежать рядом, маленький, круглоголовый, молча  смотреть  на  звезды  и
попыхивать крохотной уродливой трубочкой, делающей его похожим  на  старика,
хотя ему всего восемнадцать лет.
   О себе он ничего не говорит. Я знаю только, что отца и матери у него нет.
Есть где-то замужняя сестра, которую он совсем почти не знает. За что-то  он
судился, за что - не говорит. Сидел. Досрочно был освобожден. На войну пошел
добровольцем. Фамилия его по-настоящему Волегов, с ударением на первом  "о".
Но зовут его все Валега. Вот и все, что я о нем знаю.
   Мы редко с ним разговариваем - он молчалив и замкнут. Один только раз  он
чуть-чуть приоткрылся. Это было весной, месяца три тому назад. Мы дьявольски
промокли и устали. Сушились у костра. Я выкручивал портянки, он в консервной
банке варил пшенный концентрат. Мы уже две недели сидели на этом концентрате
и не могли на него равнодушно смотреть.
   Кругом  было  темно  и  холодно.  Промокшая  плащ-палатка  топорщилась  и
нисколько не согревала. Мы были вдвоем.
   С трубкой во рту, освещенный красноватым пламенем костра, он был похож на
гнома, готовящего волшебное варево.
   - Когда кончится война,- сказал он,- я поеду домой и построю себе  дом  в
лесу. Бревенчатый. Я люблю лес. И вы приедете ко мне и проживете у меня  три
недели. Мы будем ходить с вами на охоту и рыбу ловить...
   Я улыбнулся:
   - Почему именно три недели?
   - А сколько же? - Валега удивился, но лицо его ни на йоту не  изменилось.
Он все так же попыхивал трубочкой и равнодушно мешал  кашу.-  Вы  больше  не
сможете. Вы будете работать. А на три недели приедете. Я знаю  такие  места,
где есть медведи, и лоси, и щуки по пятнадцать фунтов весом. У  нас  хорошие
места на Алтае. Не такие, как здесь.  Сами  увидите.-  Он  вынул  и  облизал
ложку.- И пельменями я  вас  угощу.  Я  умею  делать  пельмени.  По-особому,
по-нашему.
   На этом разговор и кончился.
   Сейчас я смотрю на него и спрашиваю:
   - Ну как, Валега, когда же мы твоих пельменей попробуем?
   Он даже не улыбнулся.
   - Мяса такого нет. И приготовить его здесь по-настоящему нельзя.
   - Значит, до конца войны ждать будем?
   Он ничего не отвечает и продолжает шагать. Ботинки ему непомерно велики -
носки загнулись кверху, а пилотка мала: торчит на самой макушке. Я знаю, что
в нее воткнуты три иголки с белой, черной и защитного цвета нитками.
   Часов в семь делаем большой привал.  На  карте  село  называется  Верхняя
Дуванка. Здесь же его называют Вершиловкой. От Петропавловки оно в  двадцати
двух километрах. Значит, прошли  мы  около  тридцати.  Это  неплохо,  дорога
трудная.
   Бойцы с непривычки устали. Скинув мешки, лежат в  тени  фруктового  сада,
задрав ноги. Наиболее проворные тащат в котелках молоко  и  ряженку.  Валега
тоже раздобыл где-то буханку белого хлеба и мед в сотах.
   Я ем и хвалю, хотя у меня нет аппетита. Нельзя обижать Валегу.
   Ноги гудят. Левая пятка немного натерта. Вообще с  сапогами  дело  дрянь,
совсем разваливаются. Так и не дождался я брезентовых. Прямо хоть проволокой
обматывай. Надо было послушаться Валегу и походить один день  в  ботинках  -
были бы отремонтированы сапоги. А теперь кто  его  знает,  когда  с  вещевым
складом встретишься. Полк, вероятно, уже далеко, километров за  семьдесят  -
восемьдесят. Если они эти два дня шли, то никак  не  меньше.  Возможно,  они
где-нибудь стали в обороне или пробиваются через немцев.  Местное  население
говорит, что "ранком в недiлю проходили солдати. А  у  вечерi  пушки  йшли".
Должно быть, наши дивизионки. "Тiльки годину постояли i далi подались.  Такi
заморенi, невеселi солдати".
   А где фронт? Спереди, сзади, справа, слева? Существует ли  он?  На  карте
его обычно обозначают жирной красной линией; противника - синей.  Вчера  еще
эта синяя линия была по ту сторону Оскола. А сейчас?
   Пожалуй,  до  утра  немцы  ничего  не  предпринимали.  Разведчиков   они,
вероятно, не раньше двух часов послали,  заметив,  что  мы  молчим.  Часа  в
три-четыре начали переправлять пехоту. Даже позже:  сборы,  приказы  и  тому
подобное - часов в пять.  Сейчас  восемь,  без  пяти  восемь.  Моторазведка,
конечно, могла бы уже нас догнать. Вероятно, ее  нет  у  них.  А  пехота  не
догонит. Танки и автомашины раньше вечера, а то и завтрашнего утра,  на  эту
сторону не переберутся. Все зависит от того, есть ли у них понтонные парки.
   Немцы подошли к Воронежу. Возможно, они его уже взяли. Почему  не  слышно
стрельбы? Позавчера еще канонада доносилась с севера.  Потом  стала  тише  и
передвинулась на северо-восток. Сейчас вообще ничего не слышно. Тишина.
   Солдаты толкутся  у  котла  с  кулешом.  Как  всегда,  ворчат,  что  мало
наливают. Трясут яблони. Я встаю и подхожу к  Ширяеву.  Он  сидит  и  чистит
пистолет. Рядом сохнут портянки.
   - Будем трогаться, что ли?
   Сощурив глаза, Ширяев рассматривает на свет ствол пистолета.
   - Вот хлопцы покушают, и двинем. Минут двадцать, не больше.
   - Сколько до Ново-Беленькой осталось?
   - Километров шестьдесят - семьдесят. Вон карта лежит.
   Я меряю по карте. Выходит шестьдесят пять километров.
   - Два перехода еще.
   - Если поднажмем - завтра к обеду будем.
   - Быть-то будем, но застанем ли мы там кого. Боюсь,  что  не  того,  кого
нужно. Не нравится мне эта тишина...
   Подходит адъютант старший, весь красный от веснушек, лейтенант  Саврасов.
У него озабоченный вид. Подсаживается, закуривает.
   - Двух человек уже не хватает.
   Ширяев кладет пистолет на портянку и поворачивается к Саврасову.
   - Как не хватает?
   - А черт его знает как... Сидоренко из первой роты  и  Кваст  из  второй.
Вечером еще были...
   - Куда же они делись?
   Саврасов пожимает плечами.
   - Может, ноги потерли? А?
   - Не думаю.
   - Давай сюда командиров рот.
   Ширяев быстро собирает пистолет и наматывает портянки. Приходят командиры
рот.
   Оказывается,  что  Сидоренко  и  Кваст  односельчане.  Откуда-то   из-под
Двуречной. К одному из них даже жена приезжала, когда мы в  обороне  стояли.
Всегда держались вместе, хотя были в разных ротах. Раньше за ними ничего  не
замечалось.
   Ширяев слушает молча, плотно сжав губы. Смотрит  куда-то  в  сторону.  Не
вставая и не глядя на командиров рот, говорит медленно, почти без выражения:
   - Если потеряется еще  хоть  один  человек  -  расстреляю  из  этого  вот
пистолета.- Он хлопает себя по кобуре.- Понятно?
   Командиры рот ничего не отвечают, стоят  и  смотрят  в  землю.  У  одного
дергается веко.
   - Этих двух уже не найти. Дома, защитнички... Отвоевались...- Он ругается
и встает.- Подымайте