стоят.  Переминаются  с  ноги  на
ногу, поглядывают на свои "сидора", сваленные под деревом, стоят и ждут, что
я им скажу. А что я им могу сказать? Я знаю только, что тол похож на мыло, а
динамит на желе, что окопы бывают полного и неполного профиля  и  что,  если
меня спросят, из скольких частей  состоит  винтовка,  я  буду  долго  чесать
затылок, а потом выпалю первую попавшуюся цифру...
   Он делает паузу. Ищет в кармане коробку с табаком. Я раньше  не  замечал,
что он так много курит - одну за другой.
   - А кто во всем этом  виноват?  Кто  виноват?  Дядя  -  как  говорит  мой
старшина?  Нет,  не  дядя...  Я  сам  виноват.  Мне  просто  было  до  войны
неинтересно заниматься военным делом.  На  лагерные  сборы  смотрел  как  на
необходимую - так уже заведено, ничего  не  поделаешь,но  крайне  неприятную
повинность. Именно повинность. Это, видите ли, не мое призвание.  Мое  дело,
мол, математика и тому подобное. Наука... Фарбер шарит по карманам.
   - Чем прикуривать будем? - говорит он.- У меня спички кончились.
   - И бычок погас?
   - Погас.
   - Придется бойцов ждать. Они сейчас на берег пойдут.
   - Придется.
   И мы ждем. Помолчав, Фарбер  продолжает  все  тем  же  спокойным  усталым
голосом:
   - Четыре месяца я их учил. Вы представляете, что это за  учение  было?  И
чему я мог их научить? У нас на весь батальон  одно  только  наставление  по
подрывному делу было. И это все.  Другой  литературы  никакой.  Я  по  ночам
штудировал. А утром рассказывал бойцам, как устроена подрывная  машинка,  ни
разу в жизни не держа ее в руках. Бр-р... От  одного  воспоминания  в  дрожь
бросает.
   Проходят бойцы. Просим прикурить. Присев  на  корточки,  один  из  бойцов
высекает огонь из своего "кресала". Прикуриваем поочередно от фитиля.  Потом
бойцы уходят. Одна за другой исчезают  в  темноте  их  неуклюжие,  одетые  в
шинели поверх телогреек фигуры.
   Фарбер поворачивает голову.
   - Нытик? Да? - говорит  он  совсем  тихо.  До  сих  пор  он  говорил,  не
поворачиваясь, смотря куда-то в пространство впереди себя. Сейчас в  темноте
я чувствую на себе взгляд его близоруких глаз.
   - Кто нытик? - спрашиваю я.
   - Да я. Это вы, вероятно, так думаете. Ворчит чего-то, жалуется. Правда?
   Я не сразу нахожу, что ответить. Он во многом прав. Но  стоит  ли  вообще
говорить о том,  что  прошло.  Анализировать  прошлое,  вернее  -  дурное  в
прошлом, имеет смысл только в том случае, когда на основании  этого  анализа
можно исправить настоящее или подготовить будущее.
   - По-моему, трудно жить, если все время думать о своих прошлых ошибках  и
ругать себя за это. Руганью не поможешь. А винтовку, я думаю, вы уже  знаете
и научить бойца с нею обращаться тоже сможете.
   Фарбер смеется:
   - Пожалуй, вы правы.- Пауза.- Но вы знаете...
   Если б я, например, встретился до  войны,  ну,  хотя  бы  с  Ширяевым,  я
никогда бы не поверил, что буду ему завидовать.
   - А вы завидуете?
   -  Завидую.-  Опять  пауза.-  Я  неплохо  разбираюсь  в  вопросах  высшей
математики.  Восемь  лет  все-таки  проучился.  Но  такая  вот  элементарная
проблема, как разоблачить старшину, который крадет продукты  у  бойцов,  для
меня почти непреодолимое препятствие.
   - Вы склонны к самокритике,- говорю я.
   - Возможно. Думаю, что и вы этим занимаетесь, только не говорите.
   - Но почему же вы все-таки завидуете Ширяеву?
   - Почему?..
   Он встает, делает несколько  шагов,  опять  садится.  Кругом  удивительно
тихо. Где-то только  очень  далеко,  за  "Красным  Октябрем",  изредка,  без
всякого увлечения, пофыркивает пулемет.
   -  Потому  что,  смотря  на  него,  я  особенно   остро   чувствую   свою
неполноценность. Вам кажется это смешным. Но это так.  Он  человек  простой,
цельный, ему ничего не стоит спросить, умею ли я  плавать  или  кататься  на
велосипеде. Он не чувствует, что этими вопросами попадает мне не в бровь,  а
в глаз. Ведь я соврал, когда говорил, что давал в физиономию кому-то. Никому
я никогда не давал. Я не любил  драк,  не  любил  физических  упражнений.  А
теперь вот...
   Он вдруг умолкает. Посапывает  носом.  Это,  очевидно,  у  него  нервное.
Постепенно я начинаю его понимать. Понимать эту  сдержанность,  замкнутость,
молчаливость.
   - Ничего,-  говорю  я,  стараясь  придумать  что-нибудь  утешительное.  Я
вспоминаю, как кричал на него, когда  был  еще  комбатом.-  Всем  тяжело  на
войне.
   - Господи боже мой!  Неужели  вы  так  меня  поняли?  -  Голос  его  даже
вздрагивает и срывается от волнения.- Ведь мне предлагали совсем  не  плохое
место в штабе фронта. Я знаю языки. В  разведотделе  предлагали  с  пленными
работать. А вы говорите - всем тяжело на войне.
   Я чувствую, что действительно сказал неудачно.
   - У вас жена есть? - спрашиваю я.
   - Есть. А что?
   - Да ничего. Просто интересуюсь.
   - Есть.
   - И дети есть?
   - Детей нет.
   - А сколько вам лет?
   - Двадцать восемь.
   - Двадцать восемь. Мне тоже двадцать восемь. А друзья у вас были?
   - Были, но...- Он останавливается.
   - Вы можете не отвечать, если не хотите. Это не анкета. Просто... Одиноки
вы как-то, по-моему, очень.
   - Ах, вы об этом...
   - Об этом. Мы с вами скоро уже полтора месяца знакомы. А впервые  за  все
это время только сегодня, так сказать, поговорили.
   - Да, сегодня.
   - Впечатление такое, будто вы сторонитесь, чуждаетесь людей.
   - Возможно...-И опять помолчав:-Я вообще  туго  схожусь  с  людьми.  Или,
вернее, люди со мной. Я, в сущности,  мало  интересная  личность.  Водки  не
люблю, песен петь не умею, командир, в общем, неважный.
   - Напрасно вы так думаете.
   - Вы у Ширяева спросите.
   - Ширяев вовсе не плохо к вам относится.
   - Дело не в отношении. Впрочем, все это мало интересно.
   - А по-моему, интересно. Скажу вам откровенно, когда я в первый  раз  вас
увидел,- помните, там, на берегу, ночью, после высадки?
   Фарбер останавливает меня движением руки.
   - Стойте! - и касается рукой колена.- Слышите?  Я  прислушиваюсь.  С  той
стороны  Волги  торжественно,  то  удаляясь,  то  приближаясь,  перебиваемые
ветром, медленно плывут хрипловатые звуки флейт и скрипок. Плывут над рекой,
над разбитым, молчаливым сейчас городом, над нами, над немцами, за окопы, за
передовую, за Мамаев курган.
   - Узнаете?
   - Что-то знакомое... Страшно знакомое, но... Не Чайковский?
   - Чайковский. Andante cantabile из Пятой симфонии. Вторая часть.
   Мы молча сидим и слушаем. За спиной начинает стучать пулемет - назойливо,
точно швейная машина. Потом перестает.
   - Вот это место...-  говорит  Фарбер,  опять  прикасаясь  рукой  к  моему
колену.- Точно вскрик. Правда? В финале не так. Та же мелодия, но не так. Вы
любите Пятую?
   - Люблю.
   - Я тоже... Даже больше, чем Шестую. Хотя  Шестая  считается  самой,  так
сказать... Сейчас вальс будет. Давайте помолчим.
   И мы молчим. До конца уже молчим. Я опять вспоминаю  Киев,  Царский  сад,
каштаны, липы, Люсю,  красные,  яркие  цветы,  дирижера  с  чем-то  белым  в
петлице...
   Потом прилетает бомбардировщик, тяжелый, ночной, трехмоторный. Его у  нас
почему-то называют "туберкулез".
   - Странно, правда? - говорит Фарбер, подымаясь.
   - Что странно?
   - Все это... Чайковский, шинель эта, "туберкулез". Мы встаем  и  идем  по
направлению фарберовской землянки. Бомбардировщик топчется на  одном  месте.
Из-за Мамаева протягиваются щупальца прожектора.
   Я на берег не иду. Остаюсь ночевать у Фарбера.
 
 
 
          21 
 
   Седьмого вечером приходят газеты с докладом Сталина.  Мы  его  уже  давно
ждем. По радио ничего разобрать не удается - трещит эфир.  Только  -  "и  на
нашей улице будет праздник" - разобрали.
   Фразу эту обсуждают во всех землянках и траншеях.
   - Будет наступление,- авторитетно заявляет Лиса-гор; он  обо  всем  очень
авторитетно говорит.- Вот увидишь.  Не  зря  Лазарь  говорил  прошлый  раз,-
помнишь? - что какие-то дивизии по ночам идут. Ты их видишь?  Нет.  И  я  не
вижу. Вот и понимай...
   Сталин выступал шестого ноября.
   Седьмого союзники высаживаются в Алжире  и  Оране.  Десятого  вступают  в
Тунис и Касабланку.
   Одиннадцатого ноября в семь часов утра военные действия в Северной Африке
прекращаются. Подписывается соглашение между Дарланом и Эйзенхауэром. В  тот
же день и тот  же  час  германские  войска  по  приказу  Гитлера  пересекают
демаркационную линию у Шалонсюр Саон и продвигаются к  Лиону.  В  пятнадцать
часов  итальянские  войска  вступают  в  Ниццу.  Двенадцатого  ноября  немцы
занимают Марсель и высаживаются в Тунисе.
   Тринадцатого же ноября немцы в последний раз бомбят Сталинград. Сорок два
"Ю-87" в три захода сбрасывают бомбы на позиции нашей тяжелой  артиллерии  в
районе Красной Слободы на левом берегу Волги. И улетают.
   В воздухе воцаряется  непонятная,  непривычная,  совершенно  удивительная
тишина.
   После  восьмидесяти  двух  дней  непроходимого  грохота  и  дыма,   после
сплошной, с семи утра до семи вечера, бомбежки наступает что-то  непонятное.
Исчезает облако над "Красным Октябрем". Не надо поминутно задирать голову  и
искать в безоблачном небе противные треугольники. Только  "рама"  с  прежней
точностью появляется по утрам и перед заходом солнца,  да  "мессеры"  иногда
пронесутся со звоном над головой и почти сразу же скроются.
   - Ясно - немцы выдохлись. И в окопах идут оживленные дискуссии -  отчего,
почему,  и  можно   ли   считать   африканские   события   вторым   фронтом.
Политработники нарасхват. Полковой агитатор наш, веселый, подвижной,  всегда
возбужденный Сенечка Лозовой, прямо с ног сбивается. Почти не появляется  на
берегу, только забежит на минутку в штаб радио послушать и  опять  назад.  А
там, на передовой, только и слышно: "Сенечка, сюда!", "Сенечка, к нам!"  Его
там все и называют - "Сенечка". И бойцы и командиры. Комиссар  даже  отчитал
его как-то:
   - Что же это такое, Лозовой? Ты лейтенант, а тебя  все  -  "Сенечка".  Не
годится так. А он только улыбается смущенно.
   - Ну, что я могу поделать. Привыкли. Я уж  сколько  раз  говорил.  А  они
забывают... И я забываю.
   Так и осталось за ним - Сенечка. Комиссар рукой махнул.
   - Работает как дьявол... Ну как на него рассердишься?
   Работает Сенечка действительно как дьявол. Инициативы и  фантазии  в  нем
столько, что не поймешь, где она у него, такого  маленького  и  щупленького,
помещается. Одно  время  все  с  трубой  возился.  Сделали  ему  мои  саперы
здоровенный рупор из жести, и он целыми днями через  этот  рупор,  вместе  с
переводчиком, немцев агитировал. Немцы злились, стреляли по ним, а они трубу
под мышку - ив другое место. Потом  листовками  увлекся  и  карикатурами  на
Гитлера. Совсем не плохо они у него получались. Как раз тогда в полк прибыла
партия  агитснарядов  и  агитмин.  Когда  они  кончились,  он  что-то  долго
соображал с консервными банками, специальный какой-то  самострел  из  резины
делал. Но из этой затеи ничего  не  вышло,  банки  до  немцев  не  долетали.
Принялся он тогда за чучело. После него во всех дивизиях такие чучела  стали
делать.  Это  очень  забавляло  бойцов.  Сделал  из   тряпок   и   немецкого
обмундирования некое подобие Гитлера с усиками и чубом из выкрашенной пакли,
навесил на него табличку: "Стреляйте в меня!"  -  и  вместе  с  разведчиками
как-то ночью поставил его на "ничейной" земле,  между  нами  и  немцами.  Те
рассвирепели, целый день из пулемета по  своему  фюреру  стреляли,  а  ночью
украли чучело. Украсть-то украли, но трех человек все-таки  потеряли.  Бойцы
наши животы надрывали. "Ай да Сенечка!" Очень любили его бойцы.
   К сожалению, вскоре его у нас забрали. Как лучшего  в  дивизии  агитатора
послали в Москву учиться. Долго ждали от него письма, а  когда  она  наконец
пришло, целый день на КП первого батальона -  он  там  чаще  всего  бывал  -
строчили ответ. Текста вышло не больше двух страничек, и то больше  вопросов
("а у нас все по-прежнему, воюем понемножку"), а подписи еле-еле на  четырех
страницах уместились: что-то около ста подписей получилось. Долго  и  хорошо
вспоминали о нем бойцы. - И когда же эта учеба его  кончится?  -  спрашивали
они и все мечтали, что Сенечка обратно к нам в полк вернется. Но он так и не
вернулся, на Северный фронт, кажется, попал.
 
 
 
          22 
 
   Девятнадцатого ноября для меня день  памятный.  День  моего  рождения.  В
детстве он отмечался пирогами и подарками, попозже - вечеринками, но так или
иначе отмечался всегда. Даже в прошлом году в запасном полку в этот день  мы
пили самогон и ели из громадного эмалированного таза кислое молоко.
   На этот раз Валега и  Лисагор  тоже  что-то  затевают.  Валега  с  вечера
заставляет меня пойти в баню, покосившуюся,  без  крыши  хибарку  на  берегу
Волги, выдает чистое, даже глаженое белье, потом целый день где-то пропадает
и появляется только на минуту - озабоченный, с таинственными  свертками  под
мышкой, кого-то ищет. Лисагор загадочно улыбается. Я не вмешиваюсь.
   Под вечер я ухожу к Устинову. Он уж третий день  вызывает  меня  к  себе.
Сначала просто "предлагает", потом "приказывает" и,  наконец,  "в  последний
раз приказываю во избежание неприятностей". Я заранее уже знаю, о чем пойдет
речь. Я не выслал своевременно плана инженерных работ по укреплению обороны,
списка наличного инженерного имущества с указанием потерь и  поступлений  за
последнюю неделю, схемы расположения предполагаемых НП. Меня ожидает длинная
и  нудная  нотация,   пересыпанная   историческими   примерами,   верденами,
порт-артурами, тотлебенами и Клаузевицами. Меньше часа это никак у  меня  не
отнимет. Это я уже знаю.
   Встречает Устинов меня необычайно торжественно. Он любит форму и  ритуал.
Вообще люди интеллигентного труда, попавшие на фронт, делятся в основном  на
две категории. Одних гнетет и мучает армейская  муштра,  на  них  все  сидит
мешком, гимнастерка пузырится, пряжка ремня на боку, сапоги  на  три  номера
больше, шинель горбом,  язык  заплетается.  Другим  же,  наоборот,  вся  эта
внешняя сторона военной жизни очень нравится - они с удовольствием,  даже  с
каким-то  аппетитом  козыряют,  поминутно  вставляют  в  разговор   "товарищ
лейтенант", "товарищ капитан", щеголяют знанием устава и  марок  немецких  и
наших самолетов,  прислушиваясь  к  полету  мины  или  снаряда,  обязательно
говорят - "полковая летит" или "из ста пятидесяти двух начали". О себе иначе
не говорят, как "мы - фронтовики, у нас на фронте".
   Устинов  относится  ко  второй  категории.  Чувствуется,  что  он  слегка
гордится своей четкостью и буквальным следованием всем  правилам  устава.  И
выходит это у него совсем не плохо, несмотря на преклонный возраст,  очки  и
любовь к писанию. С  кем  бы  он  ни  здоровался,  он  обязательно  встанет,
разговаривая со старшим по званию, держит руки по швам.
   Сейчас он встречает меня с какой-то особой торжественностью.  Все  в  нем
сдержанно: замкнутое выражение лица,  нарочито  насупленные  брови,  плавный
актерский жест, которым он указывает мне на табуретку,- все говорит  о  том,
что разговор сегодня не ограничится сводными таблицами и планами.
   Сажусь на табуретку. Он напротив. Некоторое время  мы  молчим.  Потом  он
подымает глаза и взглядывает на меня поверх очков.
   - Вы уже в курсе последних событий, товарищ лейтенант?
   - Каких событий?
   - Как? Вы ничего не знаете? - Брови его недоумевающе подымаются.- КСП вам
ничего не сказал? - "КСП" на его излюбленном языке донесений - это "командир
стрелкового полка", в данном случае майор Бородин.
   - Нет, не говорил.
   Брови медленно, точно  колеблясь,  опускаются  и  занимают  свое  обычное
положение.  Пальцы  крутят  длинный,   аккуратно   отточенный   карандаш   с
наконечником.
   - Сегодня в шесть ноль-ноль мы переходим в наступление.
   Карандаш рисует па бумажке кружок и,  подчеркивая  значительность  фразы,
ставит посредине точку.
   - Какое наступление?
   - Наступление по всему фронту,- медленно, смакуя каждое слово, произносит
он.- И паше в том числе. Вы понимаете, что это значит?
   Пока что мне понятно только одно: до начала наступления  осталось  десять
часов, и  обещанный  мною  па  сегодняшнюю  ночь  отдых  бойцам,  первый  за
последние две недели, безнадежно срывается.
   - Задача нашей дивизии ограничена, но серьезна,- продолжает он,- овладеть
баками. Вы понимаете, сколько  ответственности  ложится  сейчас  на  нас?  В
четыре тридцать начнется артподготовка.  Вся  артиллерия  фронта  заговорит,
весь левый берег. В вашем распоряжении - сейчас семь минут девятого - весьма
ограниченный срок, каких-нибудь десять  часов.  Полку  вашему  придана  рота
саперного батальона. Вам надлежит каждому стрелковому батальону  придать  но
одному взводу этой роты с целью инженерной разведки и  разминирования  полей
противника. Полковых саперов поставьте на проходы в собственных полях.
   Лежащий перед ним лист бумаги понемногу заполняется ровными,  аккуратными
строчками.
   - Ни па одну минуту не забывайте об учете. Каждая снятая мина должна быть
учтена, каждое обнаруженное минное поле зафиксировано, привязано к ориентиру
и обязательно к постоянному,- вы понимаете меня? - не к бочкам, не к пушкам,
а к постоянному. Донесения о проделанной работе присылайте каждые  три  часа
специальным посыльным.
   Он еще долго и пространно говорит, не пропуская ни одной мелочи, чуть  ли
не на часы и минуты разбивая все мое время. Я  молча  описываю.  Дивизионные
саперы готовятся уже к заданию, чистят инструмент, вяжут  снаряды,  мастерят
зажигательные трубки.
   Я слушаю, записываю, поглядываю на часы. В  девять  ухожу.  С  командиром
приданной мне второй роты - это та самая  рота,  которая  у  меня  постоянно
работает,- договариваюсь, что придут они ко мне в два часа ночи.
   Лисагор встречает меня злой и всклокоченный. Маленькие глазки блестят.
   - Как тебе это нравится? А? Лейтенант? От волнения он  захлебывается,  не
может усидеть на месте, вскакивает, начинает расхаживать по блиндажу взад  и
вперед.
   - Окопались мы, мин наставили видимо-невидимо, сам черт ногу сломит.  Все
устроили. Нет - мало этого! Делай проходы, убирай Бруно... Все,  вся  работа
псу под хвост летит. Сидели б в окопах и постреливали б, раз не лезет немец.
Что еще нужно?
   Меня начинает раздражать Лисагор.
   - Давай прекратим этот идиотский разговор. Не нравится -  не  воюй,  дело
твое.
   Лисагор не унимается. В голосе у него появляется даже жалобная нотка.
   - Но обидно же, господи, обидно же! Ты посмотри на стол.  В  кои-то  веки
собрались по-человечески именины отпраздновать, и  все  теперь  в  тартарары
летит!
   Стол  действительно  неузнаваем.  Посредине  четыре   уже   раскупоренные
поллитровки, нарезанная  тонкими  эллиптическими  ломтиками  колбаса,  пачка
печенья "Пушкин", шоколад в коричневой с золотом обертке, селедка  и  гвоздь
всего угощения - дымящееся в котелке, заливающее всю землянку ароматом мясо.
   - Ты понимаешь, зайца, настоящего зайца  Валега  достал.  На  ту  сторону
специально ездил. Чумак должен был прийти. Молоко сгущенное, твое любимое...
Ну, что теперь делать? На Новый год оставлять? Так, что ли?
   Что и говорить - куда приятнее сидеть и жевать зайца, запивая его  вином,
чем лезть на передовую под пули. Но  ничего  не  поделаешь  -  оставим  пока
зайца. Слишком  долго  ждали  мы  этого  наступления,  почти  полтора  года,
шестнадцать месяцев ждали... Вот и пришел он наконец, этот день...
   Мы наливаем себе по полстакана и,  не  чокнувшись,  выпиваем.  Закусываем
зайцем. Он немного жестковат, но это в конце концов  не  важно.  Важно,  что
заяц. Настроение несколько улучшается. Лисагор даже подмигивает.
   - Торопись, лейтенант, пока не вызвали. Два раза уже за тобой присылали.
   Через минуту является связной штаба. Зовет Абросимов.
   Майор и Абросимов сидят  над  картой.  В  землянке  негде  повернуться  -
комбаты, штабники, командиры спецподразделе