по  мокрым  доскам.  Сзади
машины. В свете вспыхивающих фар  -  мокрые  фигуры.  Здоровенный  детина  в
телогрейке хлещет лошадей по глазам и губам.
   - Холера паразiтова... Н-но... Щоб тебе!
   Кто-то копошится у колес, ругаясь и кряхтя.
   - Да ты не за эту держи... А за ту... вот так...
   - Вот тебе и вот так... Не видишь - прогнила.
   - А ты за ось.
   - За ось... Смотри, сколько ящиков навалено!.. За ось...
   Кто-то в капюшоне задевает меня плечом.
   - Сбросить ее к чертовой матери!
   - Я те сброшу,- поворачивается здоровенный детина.
   - Вот и сброшу... Из-за тебя, что ли, машины стоять будут?
   - Ну и постоят.
   - Серега, заводи машину.- Человек в капюшоне машет рукой.
   Здоровенный детина хватает его за  плечо.  Из-под  повозки  вылезают  еще
трое. В воздухе повисает тяжелый, однообразный  мат.  Разобрать  уже  ничего
нельзя. Подходят шоферы, еще несколько человек. В свете фар мелькают  мокрые
спины, усталые, грязные лица, сдвинутые на затылок  пилотки.  В  человеке  с
капюшоном узнаю начальника наших оружейных мастерских Копырко. Капюшон лезет
все время ему на глаза, страшно мешает. Меня Копырко не узнает.
   - Чего вам еще надо?
   - Не узнаешь? Керженцев - инженер.
   - Елки-палки! Откуда?.. Один?
   И, не дожидаясь ответа,  опять  накидывается  на  детину  с  кнутом.  Все
наваливаются на подводу и с криком и руганью вытаскивают застрявшее  колесо.
Валега и Седых принимают деятельное участие.
   - Садись на машину,- говорит Копырко, подходя,- подвезу.
   - А ты куда путь держишь?
   - Как куда?
   - Куда подвезешь? Мне в Кантемировку надо. Хуторки какие-то там есть.
   - На фрицев посмотреть, что ли? - Копырко устало  улыбается.-  Я  еле-еле
оттуда машину выгнал.
   - А сейчас куда?
   - Куда все. На юг. Миллерово, что ли... Ну, давай на машину!
   - Я не один. Нас четверо.
   Он колеблется, машет рукой.
   - Ладно. Садитесь. Все равно горючего не хватит. А кто с тобой?
   - Свидерский и двое бойцов - связные.
   - Залезайте в кузов. Вон в тот "форд".  Впрочем,  мы  с  тобой  в  кабине
поместимся. Черт его знает, с этим мостом, выдержит ли...
   Но мост выдерживает. Кряхтит, но выдерживает. Машина идет тяжело, хрипя и
кашляя. Мотор капризничает.
   - Ширяева не встречал? - спрашиваю я.
   - Нет. А где он?
   - Со мной был, а сейчас не знаю где.
   - Слыхал, что майора и комиссара убило?
   - Слыхал. А Максимова?
   - Не знаю, я с тылами был.
   Копырко круто тормозит. Впереди затор.
   - Вот так все время... Три шага проедем - час стоим... И дождь еще этот.
   Спрашиваю, кто еще из полка есть.
   - Да никого. Ни черта не разберешь. Тут и наша армия, и соседние.  Штадив
куда-то на север пошел, а там немцы. Ни карт, ни компаса...
   - А немцы?
   - А черт их знает, где  они  сейчас...  Два  часа  назад  в  Кантемировке
были... Бензин на исходе. А тут еще простудился. Слышишь, какой  голос.-  Он
проводит рукой по глазам.- Две ночи не спали...  Шофер  и  оружейный  мастер
куда-то провалились во время бомбежки... Два  бачка  бензина  сперли.  Одним
словом, сам понимаешь...
   Впереди стоящая машина трогается. Едем  дальше.  В  кабине  тепло,  греет
радиатор, я раскисаю и начинаю клевать носом, не то бодрствую, не  то  сплю.
На ухабах просыпаюсь. Опять засыпаю. Снится какая-то нелепость.
   К утру кончается бензин. Еле дотягиваем до села.
   Забираемся в какую-то хату и валимся на пол - на храпящие тела,  семечную
шелуху.
   За день немножко  подсыхает.  Тучи  рваными  клочьями  бегут  куда-то  на
восток. Изредка выглядывает солнце, торопливо и неохотно. Дорога запружена -
"форды", "газики", "зисы",  крытые  громадные  "студебеккеры".  Их,  правда,
немного. И повозки, повозки, повозки. Проползает дивизионная артиллерия.  На
длинных стволах гроздьями болтаются гуси. Неистово визжит где-то  поросенок.
Какие-то тележки, самодельные повозки, пустые передки. Много верховых.  Двое
обозников на коровах. Прикрутили обмотки к рогам и едут.
   И все это с криком,  гиком,  щелканьем  бичей  движется  куда-то  вперед,
вперед, на юго-восток, туда, за горизонт, мимо  рощи,  мимо  мельницы,  мимо
тригонометрической  треноги  в  поле.  Громадная  пестрая  гусеница  ползет,
извивается, останавливается, вздрагивает, опять ползет...
   Мы сидим на длинной корявой колоде у дороги и курим  последний  табак.  У
Валеги в мешке есть еще пачка махорки, но это все, а  нас  четверо.  Копырко
куда-то исчез со своей машиной,- раздобыл, вероятно,  где-нибудь  горючее  и
уехал, не дожидаясь нас. Бог с ним... Хорошо, что хоть ночью подвез.
   Повозки сворачивают к колодцу. Там давка и крики. В колодце уже почти нет
воды. Лошади отворачиваются от мутной, горохового цвета жижи. И все-таки все
лезут и кричат, размахивая ведрами.
   - Ну...-говорит Игорь и смотрит куда-то в сторону.
   - Что - "ну"?
   - Дальше что?
   - Идти, по-видимому.
   - Куда?
   Я сам не знаю, куда идти, но все-таки отвечаю:
   - Своих искать.
   - Кого своих - Ширяева, Максимова?
   - Ширяева, Максимова, полк, дивизию, армию...
   Игорь ничего не отвечает, насвистывает. Он здорово осунулся за эти дни  -
нос лупится, кокетливые когда-то  -  в  линеечку  -  усики  обвисли,  как  у
татарина. Что общего сейчас с тем изящным  молодым  человеком  на  карточке,
которую он мне как-то показывал? Шелковая  рубашечка,  полосатый  галстук  с
громадным узлом, брючки-чарли... Дипломант художественного института.  Сидит
на краю стола в небрежной позе, с палитрой в руках и с папиросой в зубах.  А
сзади  большое  полотно  с  какими-то  динамичными,  устремленными   куда-то
фигурами...
   А на другой карточке славненькая, с чуть-чуть раскосыми глазами девушка в
белом свитере. На обороте трогательная надпись не окрепшим еще почерком.
   Всего этого нет... И полка нет, и взвода, и Ширяева, и Максимова. А  есть
только натертая пятка, насквозь пропотевшая гимнастерка  в  белых  разводах,
"ТТ" на боку и немцы в самой  глубине  России,  прущие  лавиной  на  Дон,  и
вереницы машин, и тяжело, как жернов, ворочающиеся мысли.
   У колодца огромная толпа, какие-то  крики.  Люди  безумеют  от  жажды.  В
воздух взлетает ведро. Со всех сторон бегут на крик. Толпа  растет,  растет,
перекатывается к дороге.
   ...А художник из Игоря получился бы неплохой. Рука у него твердая,  линия
смелая, рисует хорошо. Он нарисовал как-то меня  и  Максимова  на  листочках
блокнота. Они хранятся у меня в сумке.
   Знакомство наше началось с ругани. В Серафимовиче, на формировке  еще,  я
снял  его  солдат  с  газоубежища  и  заставил  рыть  окопы.   Он   прилетел
расстегнутый, в ушанке набекрень, полный справедливого гнева. Его только что
прислали начхимом в полк, в котором я  уже  две  недели  был  инженером.  На
правах старика я отчитал его. Дней десять после этого мы не разговаривали.
   Потом уже, чуть ли не под Харьковом, я совершенно случайно увидел у  него
в планшетке альбом с зарисовками. С этого и началась дружба.
   Мимо проезжает длинная колонна машин  с  маленькими,  подпрыгивающими  на
ухабах противотанковыми пушчонками. У машин необычайно добротный  вид  и  на
дверцах толстые, аккуратные цифры: Д-3-54-27,  Д-3-54-26.  Это  не  наши.  У
нас-Д-1. Свешиваются ноги из кузовов, выглядывают загорелые, обросшие лица.
   - Какой армии, ребята?
   - А вам какую нужно?
   - Тридцать восьмую.
   - Не туда попали. В справочном спросите,- и смеются.
   А машины идут - одна за другой, одна за другой, желтые,  зеленые,  бурые,
пестрые. Конца и края им нет.
   - Ну что, пошли?
   Игорь встает и каблуком вдавливает в землю окурок.
   - Пошли.
   Мы вливаемся в общий поток.
 
 
 
          8 
 
   - Эй вы, орлы!
   Кто-то машет рукой с проезжающей повозки. Как будто Калужский -  помощник
по тылу. Сидит на повозке и машет рукой.
   - Давайте, давайте сюда!
   Подходим. Так и есть - Калужский.  От  него  пахнет  водкой,  гимнастерка
расстегнута, гладкое лицо с подбритыми бровями красно и лоснится.
   - Залазьте в мой экипаж! Подвезу домой. Трамвая все равно не  дождетесь.-
Он протягивает нам руку, чтобы помочь влезть.- Водки хотите? Могу угостить.
   Мы отказываемся, не хочется что-то.
   - Напрасно. Водка хорошая. И закусить есть чем,  дополнительный  паек  не
успели раздать. Масло, печенье, консервы рыбные.- Он  весело  подмигивает  и
хлопает дружески по плечу.- А хлопцев своих на те повозки сажайте.  Со  мной
весь склад вещевой едет, пять подвод.
   - А вы куда путь держите? - спрашиваю я.
   - Наивняк. Кто такие вопросы теперь задает? Едем,  и  все.  А  тебе  куда
надо?
   - Я серьезно спрашиваю.
   - А я серьезно отвечаю. До Сталинграда как-нибудь доберемся.
   - До Сталинграда?
   - А тебя что, не устраивает? В Ташкент хочешь? Или в Алма-Ату?
   И он бурно хохочет, сияя золотыми коронками. Смех у него заразительный  и
сочный. И весь он какой-то добротный, не ущипнешь...
   - Наших не встречал? - спрашивает Игорь.
   - Нет. Бойцов только, и то мало. Говорят, что майора и  комиссара  убило.
Максимов будто в  окружение  попал.  Жаль  парня,  с  головой  был.  Инженер
все-таки...
   - А где  твои  кубики?  -  перебивает  Игорь,  указывая  глазами  на  его
воротник.
   - Отвалились. Знаешь, как  их  теперь  делают?  -  Калужский  прищуривает
глаз.- Наденешь, а через три дня уже нет. Эрзац...
   - И пояс у тебя как будто со звездой был.
   - Был.  Хороший,  с  портупеей.  Пришлось  отдать.  Фотограф  дивизионный
выклянчил. Вы знаете его - хромой, с палочкой. Неловко отказывать как-то. Уж
больно канючил. Может, все-таки по сто грамм налить?
   Мы отказываемся.
   - Жаль. Хорошая, "московская".- И он отхлебывает  из  фляжки,  закусывает
маслом, просто так, без  хлеба.-  Мировая  закуска.  Никогда  не  опьянеешь.
Обволакивает стенки желудка. Мне наш  врач  говорил.  Тоже  головастый.  Два
факультета кончил. В Харькове. Я даже диплом видел.
   - А он где, не знаешь?
   - Не знаю. Вырвался, вероятно. Не  дурак,  куда  не  надо  -  не  лезет.-
Калужский опять подмигивает.
   И он долго еще говорит, отхлебывая время от времени из фляжки и облизывая
короткие, жирные от  масла  пальцы.  Иногда  он  прерывает  свой  рассказ  и
переругивается с соседними подводами, с  застрявшими  и  мешающими  проехать
машинами, с ездовыми, потерявшими кнут или  прозевавшими  колодец.  Все  это
мимоходом, хотя и не без увлечения и определенного даже мастерства.
   А вообще на вещи он смотрит так. Дело, по-видимому, приближается к концу.
Весь фронт отступает,- он это точно  знает.  Он  говорил  с  одним  майором,
который слышал это от одного полковника. К сентябрю немцы хотят все кончить.
Это очень грустно, но это почти факт. Если под Москвой нам удалось  сдержать
немцев, то сейчас они подготовились  "дай  бог  как"...  У  них  авиация,  а
авиация сейчас это все... Надо трезво смотреть в глаза событиям.  Главное  -
через Дон прорваться. Вёшенская, говорят, уже занята,- вчера один  лейтенант
оттуда вернулся. Остается только  Цимлянская.  Говорят,  зверски  бомбит.  В
крайнем случае повозки можно бросить и  переправиться  где-нибудь  выше  или
ниже. Между прочим,- но это под большим секретом,- он выменял вчера  в  селе
три гражданских костюма, рубахи, брюки и какие-то ботинки.  Два  из  них  он
может уступить нам - мне и Игорю. Чем черт не шутит. Все может случиться.  А
себя надо сохранить - мы еще можем пригодиться родине. Кроме  того,  у  него
есть еще один план...
   Но ему так и не удается рассказать нам свой план. Сидящий рядом со мной и
молча ковыряющий ножом подошву своего сапога Игорь  подымает  вдруг  голову.
Похудевшее, небритое лицо его стало каким-то бурым под слоем загара и  пыли.
Пилотка сползла на затылок.
   - Знаешь, чего сейчас мне больше всего хочется, Калужский?
   - Вареников со сметаной, что ли? - смеется Калужский.
   - Нет, не вареников... А в морду тебе дать. Вот так  вот  размахнуться  и
дать по твоей самодовольной роже... Понял теперь?
   Калужский несколько секунд не знает, как реагировать - рассердиться или в
шутку все превратить, но сразу же берет  себя  в  руки  и  с  обычным  своим
хохотком хлопает Игоря по колену.
   - Нервы все, нервы... Бомбежки боком вылезают...
   - Иди ты знаешь куда со своими бомбежками и нервами! -  Игорь  с  треском
закрывает складной нож и кладет его в карман.- Командир тоже называется... Я
вот места себе найти  не  могу  от  всего  этого.  А  ты  -  "мы  еще  можем
пригодиться родине". Да на кой ляд  такое  дерьмо,  как  ты,  нужно  родине!
Ездового хоть постыдился бы - такие вещи говорить!
   Ездовой делает вид, что не слышит.  Калужский  соскакивает  с  повозки  и
бежит ругаться с шофером. На его счастье,  здоровенный  додж  преградил  нам
дорогу. Мы с Игорем перебираемся на другую подводу.
 
 
 
          9 
 
   Общий поток несколько редеет. Часть сворачивает  все-таки  на  Вёшенскую,
часть на Калач, минуя  Морозовскую,  остальные  -  и  их  большинство  -  на
Цимлянскую.
   Степь голая, мучительно ровная, с редкими  бородавками  курганов.  Сухие,
выжженные овраги.  Однообразный,  как  гудение  телеграфных  проводов,  звон
кузнечиков.  Зайцы  выскакивают  прямо  из-под  ног.  По  ним  стреляют   из
автоматов, пистолетов, но всегда мимо.  Пахнет  полынью,  пылью,  навозом  и
конской мочой.
   Едем. Днем и ночью едем, останавливаясь, только чтоб лошадей покормить  и
обед сварить.  Немцев  не  видно.  Раза  два  пролетает  "рама",  сбрасывает
листовки. Один раз у нас ломается колесо,  и  полдня  мы  его  чиним.  Серую
слепую кобылу меняем на  гнедого  жеребчика.  Он  доставляет  массу  хлопот,
брыкается, фыркает, не хочет везти. И его тоже меняют  на  какое-то  старье,
мирное и старательное, с отвисшей мокрой губой.
   Настроение собачье. Хотя бы сводку где-нибудь достать и  узнать,  что  на
других  фронтах  все-таки  лучше,  чем  у  нас.  Хоть  бы  немцы  где-нибудь
появились. А то ни немцев, ни войны, а так, какая-то нудная тоска.
   Какой-то майор-связист - мы ему помогаем "виллис" из  канавы  вытащить  -
говорит, что бои идут сейчас где-то между Ворошиловградом  и  Миллеровом,  и
это слово - бои -  на  какой-то  промежуток  времени  утешает  нас:  значит,
дерутся армии.
   - А вообще добирайтесь до Сталинграда, если армии своей не  найдете.  Там
сейчас новые части формируются. Скорее  на  фронт  попадете...-  И,  хлопнув
дверцей, исчезает в облаке пыли.
   Мы, ругаясь, взбираемся на свои подводы, будь они трижды прокляты!
   Опять степь, пыль, раскаленное бесцветное небо.
   Бабы спрашивают, где же немцы и куда мы идем. Мы молча пьем холодное,  из
погреба, молоко и машем рукой на восток.
   Туда... За Дон...
   Я не могу смотреть на эти  лица,  на  эти  вопросительные,  недоумевающие
глаза. Что я им отвечу? На воротнике у меня два кубика,  на  боку  пистолет.
Почему же я не там, почему я здесь, почему трясусь на этой скрипучей подводе
и на все вопросы только машу рукой? Где мой взвод, мой полк, дивизия? Ведь я
же командир...
   Что я на это отвечу? Что война - это война,  что  вся  она  построена  на
неожиданности и хитрости, что у немцев сейчас больше самолетов и танков, чем
у нас, что они торопятся до зимы закончить всю  войну  и  поэтому  лезут  на
рожон. А мы хотя и вынуждены отступать, но отступление - еще не  поражение,-
отступили же мы в сорок первом году и погнали потом немцев от Москвы...  Да,
да, да, все это понятно, но сейчас, сейчас-то мы все-таки идем на восток, не
на запад, а на восток... И я ничего не  отвечаю,  а  машу  только  рукой  на
восток и говорю: "До свидания, бабуся, еще увидимся, ей-богу, увидимся..."
   И я верю в это. Сейчас это единственное, что у нас есть,- вера.
   ***
   Минуем Морозовскую - пыльную, забитую обозами, с  дымящимися  развалинами
вокзала, бесконечными вереницами застрявших вагонов.
   Потом Дон. Маленький желтенький, затерявшийся  среди  колес,  радиаторов,
кузовов, голых, полуголых и одетых тел, среди пыли, гудков, сплошного, ни на
минуту не прекращающегося гула ревущих машин и человеческих глоток. Сплошное
облако пыли. Воронки. Вздувшиеся лошадиные  туши  с  растопыренными  ногами,
расщепленные деревья, перевернутые вверх брюхом машины.
   Лица красные, потные, осатанелые, голоса  хриплые.  Белесый  лейтенант  с
инженерскими топориками на петлицах,  осипший,  расстегнутый,  без  пилотки,
пытается что-то организовать. Его никто не слушает, сбивают с ног...
   В перерыве между двумя бомбежками проскакиваем мост. Калужского  с  двумя
повозками теряем. Седых царапнуло икру осколком.  Под  шумок  кто-то  стащил
Валегин рюкзак. Он ругается, чешет затылок, бродит между воронок и  разбитых
повозок. Подумать только - ведь там такой роскошный бритвенный прибор...
   За Доном опять степи, безрадостные, тоскливые степи. Сегодня, как  вчера;
завтра, как сегодня. Солнце и пыль - больше ничего.  Одуряющая,  разжижающая
мозги жара.
   Появляются первые части, идущие на фронт, хорошо  одетые,  с  автоматами,
касками. Командиры  в  желтых,  скрипучих  ремнях,  с  хлопающими  по  бокам
новенькими планшетками. На нас смотрят чуть-чуть иронически. Сибиряки.
   В каком-то селе  нас  задерживают.  Училище  едет  на  фронт.  Оружия  не
хватает,  отбирают  у  встречных.  Два  лейтенанта-грузина,   в   свеженьких
пехотинских фуражках, хотят забрать у  нас  автоматы  и  пистолеты.  Сначала
ругаемся, потом закуриваем легкий листовой табак.
   - На фронт топаете?
   - На фронт. Вчера еще учились, а сегодня уже в бой.- И оба улыбаются.
   - Ну, не сегодня еще. Надо до фрицев еще дойти.
   - А где фрицы? - осторожно, чтоб, упаси бог, не подумали, что они боятся,
спрашивают лейтенанты.
   - А мы у вас хотели узнать. Вы газеты читаете.
   - А  газеты  что...  Бои  в  излучине  Дона.  Вот  и  все.  Тяжелые  бои.
Ворошиловград оставили.
   - А Ростов?
   - Ростов нет. Не писали еще.
   - Не писали?
   - Нет, не писали.
   Лейтенанты мнутся. Один из них спрашивает, небрежно, как бы мимоходом:
   - Ну, а как там, на фронте... здорово драпают?
   - Кто драпает? - Игорь делает удивленное лицо.
   - Ну, наши...
   - Никто не драпает. Бои идут. Оборонительные бои. Лейтенанты  недоверчиво
посматривают на нас, оборванных и  запыленных,  на  повозки  с  вихляющимися
колесами.
   - А вы?
   - Что мы?
   - Не драпали?
   - Зачем? На формировку едем.
   Лейтенанты смеются, как будто услыхав удачную шутку, и пересыпают в  наши
кисеты золотистый кавказский табак.
   - Возьмите нас с собой, а, хлопцы? - говорит вдруг Игорь и  хлопает  себя
по кобуре.- Пистолеты у нас есть, что еще надо...
   Лейтенанты переглядываются.
   - Ей-богу, ребята... До точки уже дошли.
   - Да  что  мы...-  мнутся  лейтенанты,-  мы  люди  маленькие.  Сходите  к
начальнику штаба. Может, возьмет.
   А может... В общем, сходите. Майор Сазанский. Вон хибарка, где повозка  с
зелеными колесами.
   Мы застегиваемся на все пуговицы, подтягиваем ремни, пистолеты оставляем,
на всякий случай, чтоб не отобрал. Идем.
   - По всем правилам подходите,- кричат вдогонку лейтенанты,- он у нас  все
уставы наизусть знает. Каблуки не жалейте.
   Майор сидит в крохотной халупке, ест борщ со сметаной прямо  из  котелка.
Рядом, на столе, пенсне.
   - Ну, чего вам? - спрашивает, не поднимая головы и старательно прожевывая
жесткое, видимо, мясо.
   Объясняем, вытянув руки по швам,- так, мол, и так.  Он  дожевывает  мясо,
кладет ложку на стол и надевает пенсне. Долго  смотрит  на  нас,  ковыряя  в
зубах отколупленным кусочком спичечной коробки.
   - Что же я вам скажу, друзья? - говорит  он  низким,  каким-то  рокочущим
басом.- Ничего хорошего не скажу. Вы, думаете, у меня первые? Черта  с  два.
Человек десять, да какое там десять, человек пятнадцать таких  же,  как  вы,
приходили ко мне. А куда я всех дену? Солдатами вы не пойдете, а  командиров
у меня и так по два на взвод. Да в резерве человек десять. Понятно теперь?
   Мы молчим.
   - Так что, как видите... И рад бы, как говорится, да...- о