шевелит волосы, забирается через воротник под гимнастерку,  к  самому  телу.
Голова слегка кружится, и в теле  какая-то  странная  легкость.  Так  бывает
весной, ранней весной, после первой прогулки за город. Пьянеешь от  воздуха,
ноги с непривычки болят,  все  тело  слегка  ломит,  и  все-таки  не  можешь
остановиться и идешь, идешь, идешь  куда  глаза  глядят,  расстегнутый,  без
шапки, вдыхая полной грудью теплый, до обалдения ароматный весенний воздух.
   Взяли все-таки сопку. И не так это сложно оказалось. Видно, у  немцев  не
очень-то густо было. Оставили заслон, а сами за "Красный  Октябрь"  взялись.
Но я их знаю, так не оставят. Если не сейчас, то с утра обязательно отбивать
начнут. Успеть бы только сорокапятимиллиметровки  сюда  перетащить  и  овраг
оседлать.  Начнет   сейчас   Харламов   возиться   -   искать,   укладывать,
раскачиваться. Там, правда, начальник связи с ним. Вдвоем осилят, не так  уж
и сложно. Лопаты синицынские все еще у меня,  до  утра  бойцы  окопаются,  а
завтра ночью начну мины ставить.
   Вифлеемская звезда сейчас уже над самой головой. Зеленоватая, немигающая,
как глаз кошачий. Привела и стала. Вот здесь - и никуда больше.
   Луна выползла, болтается над самым горизонтом,  желтая,  не  светит  еще.
Кругом тихо, как в поле. Неужели правда, что здесь бой был?
   ***
   Потом мы сидим в блиндаже. Глубокий, в четыре наката и сверху еще земли с
полметра. Дощатые стены, оклеенные  бумагой  вроде  клеенки.  Над  ломберным
столиком с зеленым сукном и гнутыми ножками открытки веером - еловая веточка
с оплывшей свечкой, круглоглазый  мопс,  опрокинувший  чернильницу,  гном  в
красном  колпаке  и  ангел,  плывущий  по  небу.  Чуть   повыше   -   фюрер,
экзальтированный, с поджатыми губами, в блестящем плаще.
   На столе лампа с зеленым абажуром. Штук пять  бутылок.  Шпроты.  Лайковые
перчатки, брошенные на койку.
   Чумак  чувствует  себя  хозяином,  наливает   коньяк   в   тонконогие   с
монограммами бокалы.
   - Позаботился все-таки фюрер о нашем желудке... Спасибо ему.
   Коньяк хороший, крепкий, так и  захватывает  дух.  Карнаухов  выпивает  и
сейчас  же  уходит.  Чумак  с  любопытством  рассматривает   переплетающиеся
виноградные лозы на бутылочных этикетках.
   - А рука у вас тяжелая, лейтенант. Никогда не думал.
   - Какая рука? Золотистые глаза смеются.
   - Да вот эта, в которой папироса у вас. Ничего не понимаю.
   - А у меня вот до сих пор левое плечо как чужое.
   - Какое левое плечо?
   - А вы не помните? - И он весело хохочет, запрокинув голову.- Не помните,
как огрели меня автоматом? Со всего размаху. По левой лопатке.
   - Постой... Постой... Когда же это?
   - Когда? Да с полчасика тому назад. В окопе.  За  немца  приняли.  И  как
ахнули!.. Круги только и пошли. Хотел со зла ответить. Да тут фриц настоящий
подвернулся. Ну, дал ему...
   Я припоминаю, что действительно кого-то бил автоматом, но  в  темноте  не
разобрал - кого.
   - За такой удар и часики не жалко,-  говорит  Чумак,  роясь  в  кармане.-
Хорошие. На камнях. Таван-Вач.
   Мы оба смеемся.
   В блиндаж  вваливаются  связисты  с  ящиками,  с  катушками.  Дышат,  как
паровозы.
   - Еле добрались. Чуть к фашистам в гости не попали.
   - Как так?
   Белесый с водянистыми глазами связист, отдуваясь,  снимает  через  голову
аппарат.
   - Да они там по оврагу, как тараканы, ползают.
   - По какому оврагу?
   - По тому самому... где передовая у нас шла. Глаза  у  Чумака  становятся
вдруг маленькими и острыми.
   - Ты один или с хлопцами? - спрашиваю я.
   - А хлопцы ни при чем. Я и сам сейчас... Схватив  автомат  и  забыв  даже
бушлат надеть, исчезает в дверях.
   Неужели отрезали? Связисты тянут сквозь дверь провод.
   - Это точно, что немцы в овраге?
   - Куда уж точнее,- отвечает белесый,- нос  к  носу  столкнулись.  Человек
пять ползло. Мы еще по ним огонь открыли.
   - Может, то наши новую оборону занимали?
   - Какое там наши. Наши еще в окопах сидели,  когда  мы  пошли.  Командира
взвода еще по пути встретили, что с горлом  перевязанным  ходит.  Начальника
штаба искал.
   - А ну давай, соедини с батальоном. Белесый навешивает на голову трубку.
   -  Юпитер...  Юпитер...  Алло...  Юпитер...  По  бесцветным,   с   белыми
ресницами, глазам его вижу, что никто не отвечает.
   - Юпитер... Юпитер... Это я-Марс... Пауза.
   - Все. Перерезали, сволочи. Лешка, сходи проверь...  Лешка,  красноносый,
лопоухий, в непомерно большой пилотке, ворчит, но идет...
   - Перерезали. Факт...- спокойно говорит  белесый  и  вынимает  из-за  уха
загодя, должно быть, еще на месте скрученную цигарку.
   Я выбираюсь наружу. Со стороны оврага  доносится  автоматная  стрельба  и
одиночные ружейные выстрелы.
   Потом появляется Чумак.
   - Так и есть, комбат,- колечко.
   - Угодили, значит?
   - Угодили. В окопах, что по этому склону, расположились фрицы.
   - И много?
   - Разве разберешь? Отовсюду стреляют.
   - А где Карнаухов?
   - Пулемет переставляет. Придет сейчас.
   Чумак вынимает зеленую пачку сигарет.
   - Закуривайте. Трофейные.
   Закуриваем.
   - Да, Чумак, влопались. Что и говорить!
   - Влопались,- смеется Чумак.- Но ничего, комбат. Выкрутимся.  Мои  хлопцы
тоже здесь. Пулеметы есть. Запасов  хоть  отбавляй,  они  все  побросали.  В
термосах даже ужин горячий. Чего еще надо?
   Подходит Карнаухов. Он уже занял круговую  оборону.  Нашел  два  немецких
пулемета. Гранат тоже много. Ящиков десять  нетронутых.  И,  кроме  того,  в
каждой ячейке, в нишах лежат.
   - Паршиво только, что с нашей стороны  ихние  окопы  не  простреливаются.
Круто больно.
   - А сколько людей всего у нас?
   - Пехоты - двенадцать. Двоих так и не нашел. Два пулемета станковых.  Два
ручных. Немецких еще два. Шесть, значит.
   - Моих ребят еще трое,- вставляет Чумак,- да нас трое. Да двое связистов.
Жить можно.
   - Двадцать шесть, выходит,- говорю я. Карнаухов подсчитывает в уме.
   - Нет, двадцать два. Ручные пулеметчики  не  в  счет,  они  в  числе  тех
двенадцати.
   Со стороны оврага стрельба не прекращается. То вспыхивает,  то  замирает.
Стреляют, по-видимому, наши - с той стороны.  Немцы  отвечают.  Трассирующие
пули, точно нити, перебрасываются с одной стороны оврага на другую.  По  нас
стрелять немцам из оврага неудобно. Положение  у  них  тоже  не  очень-то  -
зажаты с двух сторон.
   Потом стрельба начинается где-то левее. Немцы подтягиваются.  Обкладывают
нас. Ракет, правда, не бросают;  трудно  определить  точно,  где  теперь  их
передний край проходит.
   Мы идем проверять огневые точки.
 
 
 
          12 
 
   Глупо все получилось. Незачем было мне  в  атаку  ходить.  Комбат  должен
управлять, а не в атаку  ходить.  Вот  и  науправлял.  Положился  на  первый
батальон. А ведь точно договорился с  Синицыным:  как  дам  красную  ракету,
открыть огонь из всех видов оружия, устроить  маленькую  демонстрацию,  чтоб
дать возможность моим остаткам занять новые позиции. Впрочем, они,  кажется,
стреляли. Это Харламов с начальником связи провозились. А зубастый  капитан,
точно предчувствовал, о флангах спрашивал. Вот злится сейчас,  должно  быть.
Или торжествует. Он, по-моему, из такой породы людей. Звонит, вероятно,  уже
по всем телефонам: "Говорил я, предупреждал... а он даже слушать  не  хотел.
Прогнал. Вот и довоевался..."
   Можно, конечно, прорваться сейчас к своим. Но к чему это приведет?  Сопку
потеряем и черта с два уже получим. Сидеть без дела, отстреливаться  -  тоже
глупо. Но не будут же наши лежать там, на той стороне оврага, сложа руки.  И
третьему батальону сейчас самый раз  начать  действовать,  отрезать  мост  и
соединяться с нами.
   Дня на два боеприпасов  у  нас  хватит.  Даже  если  все  время  придется
отражать атаки. Почти весь вчерашний день  наши  пулеметы  нарочно  молчали,
патроны экономили. Гранаты тоже есть. Людей вот только маловато.  И  все  на
пятачке. От мин немецких отбоя не будет.
   В начале пятого немцы переходят в атаку.  Пытаются  проползти  незаметно.
Пулеметы наши еще не пристреляны, но отражаем мы эту первую  атаку  довольно
легко. Немцы даже до окопов не дошли.
   В  двух  местах  наши  траншеи  соединяются  с  немецкими.  Два   длинных
соединительных хода правильными зигзагами  тянутся  в  сторону  водонапорных
башен. Глубокие, почти в полный рост. С нашей  стороны  их  совсем  не  было
видно. Я приказываю их перекопать в нескольких местах.
   Опять оплошность. Саперных лопат с собой не захватили, а среди  трофейных
нашли только три, правда крепкие, стальные, с хорошо обтесанными рукоятками.
   Только мы приступаем к копке, как начинается минометный обстрел.  Сначала
одна, потом две, а к вечеру даже три батареи. Мины рвутся беспрерывно,  одна
за  другой.  С  чисто  немецкой  методичностью  обрабатывают  нас.  Сидим  в
блиндажах, выставив только наблюдателей.
   Два человека выходят из строя. Одному перебивает ногу,  другому  вышибает
глаз. Перевязываем индивидуальными пакетами, другого у нас ничего нет.
   После полудня опять начинаются атаки. Три  подряд.  Роты  две,  никак  не
меньше. Пока есть пулеметы, это меня не страшит. Четырьмя  пулеметами  мы  и
целый полк удержим. Хуже будет, если появятся танки.  Местность  со  стороны
баков  ровная,  как  стол.  А  у  нас  всего  два  противотанковых  ружья  -
симоновских. Может, наши догадаются  установить  сорокапятимиллиметровки  на
той стороне оврага.
   Часа в три начинает работать наша дальнобойная с того берега. Около  часа
стреляют. Довольно метко. Мы успеваем даже пообедать. Снаряды рвутся  совсем
недалеко, метрах в ста от нашей  передовой.  Одна  партия  совсем  близко  -
осколки через нас перелетают. Часа два немцы нас не тревожат.
   Потом, под самый вечер, еще две  атаки,  артналет  -  и  все.  Воцаряется
тишина. Появляются первые ракеты.
 
 
 
          13 
 
   Развалившись  на  деревянной  койке,  Чумак   рассказывает   о   какой-то
госпитальной Мусе.
   Мы с Карнауховым чистим пистолеты.
   Удивительно мирно светит лампа из-под зеленого абажура.
   - Порядки знаешь какие там? - говорит  Чумак.-  В  Куйбышеве.  Ворота  на
запор. Часовой. Как в тюрьме. Только  по  дворику  гуляй.  А  дворик  -  как
пятачок. Со всех сторон стены, а  посредине  асфальт,  скамеечки,  мороженое
продают. Вот и гуляй по этому дворику и сестер обсуждай. А сестры  ничего  -
боевые. Только начальства боятся. Посидят  рядом  на  лавочке  или  к  койке
подсядут, но чтоб чего-нибудь - ни в какую... Нельзя - и все... Пока лежачим
был - ничего, не тянуло. Даже пугаться начал. А потом, как стал ходить, вижу
- оживаю, начинает кровь играть. Но  играть-то  играет,  а  толку  никакого.
"Нельзя,   товарищ   больной.   Не   разрешается.   Отдыхать    вам    надо.
Поправляться..." Нечего сказать, хорош отдых. Валяйся на койке да в кино  по
вечерам ходи. А картины  все  старые  -  "Александр  Невский",  "Пожарский",
"Девушка с характером". И рвутся, как тряпки. И гипсом воняет. Бррр-р...
   Карнаухов улыбается уголком рта.
   - Ты ближе к делу, о Мусе какой-то начал.
   - И о Мусе будет. Не перебивай. А не нравится - не слушай.  Иди  пулеметы
свои проверяй. Я  лейтенанту  расскажу.  Лейтенант  еще  не  лежал  никогда.
Научить надо.
   Тянется за другой сигаретой.
   - Слабые, сволочи. Не накуришься...- и, демонстративно повернувшись в мою
сторону, продолжает: - Рука, значит, в гипсе.  Лучевую  кость  раздробило  -
левую. Ночью спишь, никак не пристроишь. Торчит крючок - и все. Хорошо  еще,
ниже локтя разбило. А у тех, что выше или ключица, совсем дрянь.  Через  всю
грудь  панцирь  такой  гипсовый,  и  рука  на  подставке.  Их  в   госпитале
"самолетами" называют. Ходят, а рука на полметра впереди. А  вторая  рана  в
задницу. Так и сидит до сих пор там осколок. Сейчас ничего  не  чувствую.  А
тогда - на ведро сходить, и то событие.  И  Муси  стесняюсь...  А  бабец-что
надо! Косищи - во какие. И халатик в обтяжку.  Сам  понимаешь.  Подсядет  на
койку - я еще не ходил,- яичницей порошковой кормит с ложечки, а  я  как  на
иголках... Потом стали мы в окна вылазить... Из  ванны  там  хорошо  прыгать
было. Метра два, не больше. Станешь на отопление и  как  раз  подбородком  в
подоконник. Капитан там один со мной лежал. Инженер  -  как  ты.  Культурный
парень, с образованием, до войны на заводе главным инженером работал. Так мы
с  ним,  в  одних  кальсонах  и  ночных  рубашках  с  госпитальным  клеймом,
пикировали. А за углом дом был  знакомый.  Там  переодевались  -  ив  город.
Капитан был в живот ранен, но поправлялся  уже.  Вылезал  первым,  потом  за
крючок гипсовый меня  подтягивал.  Так  и  сигали.  А  когда  забили  окно,-
заведующая пропускником увидала,- наловчились по водосточной трубе  слезать.
И как еще слезали!.. Один безногий у нас там был. Нацепит  костыли  на  одну
руку, и - как мартышка, только штукатурка сыплется. Приспосабливается народ.
Под землю зарой, и то спикирует.
   Карнаухов смеется.
   - У нас в Баку во время кино пикировали.  Только  и  слышно  за  окном  -
хлоп-хлоп-хлоп, один за другим. Кончится сеанс, а в зале только  лежачие  на
койках.
   - Что кино...- не поворачиваясь,  перебивает  его  Чумак,-  мы  в  шестой
палате лестницу веревочную сделали. Все честь честью, с  перекладинами,  как
надо. Недели две пользовались. Толстенное дерево там под окном стояло, никто
не видел. А потом стали окна мыть, начальство какое-то ждали, и сорвали нашу
лестницу. Всю палату к начальнице  отделения  вызывали.  Да  что  толку.  На
следующий день из седьмой палаты запикировали...
   Скребутся между бревен мыши. Где-то далеко, наверху, потрескивают  редкие
ночные мины.
   Желтобородый гном сидит на мухоморе и курит длинную заковыристую трубку с
крышкой. Ангел летит по  густому  чернильному  небу.  Удивленно  смотрит  на
опрокинутую чернильницу мопс. Гитлеру кто-то  приделал  бороду  и  роскошные
мопассановские усы, и он похож сейчас на парикмахерскую вывеску.
   В соседнем блиндаже лежат раненые. Все время пить просят. А воды в обрез,
два немецких термоса на двадцать человек.
   За день мы отбили семь атак и потеряли четырех человек  убитыми,  четырех
ранеными и один пулемет.
   Я смазываю пистолет маслом и кладу его в кобуру. Вытягиваюсь на койке.
   - Что - спать, лейтенант? - спрашивает Чумак.
   - Нет, просто так, полежу.
   - Слушать надоело?
   - Нет, нет, рассказывай. Я слушаю.
   И он продолжает рассказывать. Я лежу на боку, слушаю эту вечную историю о
покоренной госпитальной сестре, смотрю  на  лениво  развалившуюся  на  койке
фигуру в тельняшке, на ковыряющиеся в пистолете крупные, блестящие от  масла
пальцы Карнаухова, на падающую ему на глаза прядь волос. Сгибом  руки,  чтоб
не замазать лица маслом, он поминутно отбрасывает ее назад.  И  не  верится,
что час или два назад мы отбивали атаки, волокли раненых по неудобным, узким
траншеям, что сидим на пятачке, отрезанные от всех.
   - А хорошо все-таки в госпитале, Чумак? - спрашиваю я.
   - Хорошо.
   - Лучше, чем здесь?
   - Спрашиваешь. Лежишь, как боров, ни о чем не думаешь, только жри, спи да
на процедуры ходи.
   - А по своим не скучал?
   - По каким своим?
   - По полку, ребятам.
   - Конечно, скучал. Потому и  выписался  на  месяц  раньше.  Свищ  еще  не
прошел, а я уже выписался.
   - А говорил, в госпитале хорошо,- смеется Карнаухов,- жри и спи...
   - Чего зубы скалишь? Будто сам не знаешь, не лежал. Хорошо, где нас  нет.
Сидишь здесь -  в  госпиталь  тянет,  дурака  там  повалять,  на  чистеньких
простынках понежиться, а там лежишь - не знаешь, куда деться,  на  передовую
тянет, к ребятам.
   Карнаухов собирает пистолет,-  у  него  большой,  с  удобной  для  ладони
рукояткой, трофейный "вальтер",- впихивает его в кобуру.
   - Ты сколько раз в госпитале лежал, Чумак?
   - Три. А ты?
   - Два.
   - А я три. Два раза в армейских, а раз в тыловом. Карнаухов смеется:
   - А странно как-то, когда назад, на фронт возвращаешься.  Правда?  Заново
привыкать надо.
   - Из армейских еще ничего, там недолго лежишь. А  вот  из  тыловых...  Из
Куйбышева я ехал. Даже неловко было. Хлопнет мина, а ты на корточки.
   Оба смеются, и Чумак и Карнаухов.
   - Удивительная вот штука, товарищ лейтенант,- говорит Карнаухов,  вытирая
замасленные руки прямо о ватные штаны,- когда сидишь в окопах, так  кажется,
ничего нет лучше и спокойнее твоей землянки. Наше КП батальонное совсем  уже
тыл. А полковое или дивизионное... Бойцы так и называют всех, кто на  берегу
живет, тыловиками.
   - А таких ты не видал,-  перебивает  Чумак;  он  вообще  не  может  молча
сидеть,- что за сто километров от передовой сидят, а в  грудь  себя  кулаком
бьют - фронтовики, мол? У нас вот в госпитале был один...
   Он вдруг останавливается, и глаза его застывают на двери.
   - Ты откуда это?
   Карнаухов тоже смотрит на дверь.
   Валега... Самый настоящий Валега - головастый, крутолобый, в  неимоверных
башмаках своих с загнутыми носками. Стоит в дверях. В шинели, кажется  моей,
до самых пят. Мнется.
   - Ты откуда взялся, Валега?
   - Оттуда... От нас...
   Неловко козыряет. Это у него всегда плохо получается. Снимает из-за спины
мешок...
   - Тушенку принес, шинель...
   - Ты с ума спятил?
   - Зачем спятил? Вовсе не спятил. Вот и записка вам.
   - От кого?
   - Харламов дали, начальник штаба.
   - Это он тебя и послал?
   - Вовсе не он. Я сам пришел...- Валега вынимает из мешка консервные банки
и две буханки хлеба.- Я мешок укладывал, а они с тем, что  из  штаба  полка,
чего-то толковали, с вами связаться, говорили, надо. Я и сказал, что иду как
раз к вам. Они тут стали что-то искать, потом эту записку дали.
   Он достает из набитого, как  у  всякого  солдата,  бумажками  и  письмами
бокового кармана сложенную вчетверо блокнотную страничку.  Протягивает  мне.
Аккуратным харламовским почерком написано:
   "5.10.42.12.15. КП Ураган
   Товарищ лейтенант.  Ввиду  поступившего  приказания  31-го,  доношу,  что
сегодня в 4.00 нами будет предпринята атака с целью соединения с вами правым
флангом с задачей отрезать группировку противника, просочившуюся в овраг,  и
уничтожения ее. Сообщаю, что получили пополнение 7 (семь) человек и  звонили
из Бури, что прибыл новый командир нашего хозяйства на ваше  место.  Мы  его
еще не видели. Как у вас там, товарищ лейтенант? Приходил капитан  Абросимов
рано утром и еще несколько человек из большого хозяйства. Держитесь, товарищ
лейтенант. Выручим.
   Л-т Харламов (Харламов)".
   Подпись министерская, размашистая, косая, с великолепно  барочным  "X"  и
целой стаей завитушек, скобок и точек, точно птицы, порхающие вокруг нее.
   Разрываю записку. Клочки сжигаю. Придет же в голову через передовую такую
записку посылать.  Ох,  Харламов,  Харламов!  Неплохой  он,  в  сущности,  и
старательный даже парень, только больно уж...
   Валега сопит и никак не может открыть  немецким  ключом  с  колесиком  на
конце консервную банку. Он даже не спрашивает, голоден ли я. Я  вопросов  не
задаю, чувствую, что могу сорваться с  нужного  тона.  Их  задают  другие  -
Карнаухов, Чумак. Валега отвечает неохотно.
   - Шинель только мешала, не по росту. А так  ничего.  Там,  левее  чуть  -
разрыв у них. Между окопами. Днем высмотрел, а  ночью...  Может,  подогреть,
товарищ лейтенант?
   - Нет, не надо. Да и подогревать не на чем.
   - Примуса ты не догадался притащить? - смеется Чумак.
   Валега вместо ответа вытягивает из шинели карманную немецкую спиртовку  и
горсть беленьких, похожих на сахар, плиток сухого спирта.  Молча,  без  тени
улыбки, кладет на стол.
   - Не стоит, Валега. И  так  слопаем.  И  мы,  все  четверо,  с  аппетитом
опорожняем банку. Замечательная все-таки вещь - тушенка!
 
 
 
          14 
 
   Часы показывают половину четвертого.  Без  четверти  четыре.  Четыре.  Мы
ждем. Половина  пятого...  Пять...  Тишина...  Шесть,  семь...  Светает.  Мы
перестаем ждать.
   Еще один день, значит.
   Всю перву