яркая. На том берегу чернеет что-то. КПП,  должно  быть.
Красный флажок на белом фоне... Фу ты черт, как время летит! Совсем недавно,
ну вот вчера как будто бы, была она, эта самая Волга, черно-красной от  дыма
и пожарищ, всклокоченной от разрывов, рябой от плывущих досок и обломков.  А
сейчас обсаженная вехами ледовая дорога стрелой вонзается в  противоположный
берег.  Снуют   машины   туда-сюда,   грузовики,   "виллисы",   пестренькие,
камуфлированные "эмочки". Кое-где редкие, на сотни  метров  друг  от  друга,
пятна минных разрывов. Старые еще  следы.  Рыжеусый  регулировщик  с  желтым
флажком говорит, что недели две уже не бьют по переправе - выдохлись.
   Проезжаем КПП.
   - Ваши документики.
   - А без них нельзя, что ли?
   -  Нельзя,  товарищ  лейтенант.  Порядочек  нужен.  Вот  это  да.  Вокруг
чуйковского штаба проволочный забор, у калиток часовые по  стойке  "смирно",
дорожки посыпаны песком, над каждой землянкой номер - добротный, черный,  на
специальной дощечке.
   Указатель на полосатом  столбике:  "Хоз-во  Бородина  -  300  метров",  и
красным карандашом приписано:
   "Первый   переулок   налево".   Переехали,   значит.   Переулок   налево,
по-видимому, овраг, где штадив был.
   Волнуюсь.   Ей-богу,   волнуюсь.   Так   всегда   бывает,   когда   домой
возвращаешься. Приедешь из отпуска или еще  откуда-нибудь,  и  чем  ближе  к
дому, тем скорее шаги. И  все  замечаешь  на  ходу,  каждую  мелочь,  каждое
новшество.  Заасфальтировали  тротуар,  новый  папиросный  киоск   на   углу
появился, перенесли трамвайную остановку ближе  к  аптеке,  на  26-м  номере
надстроили этаж. Все видишь, все замечаешь.
   Вот здесь мы высаживались в то памятное сентябрьское утро. Вот дорога, по
которой пушку тащили. Вот белая водокачка.  В  нее  угодила  бомба  и  убила
тридцать лежавших в ней раненых бойцов.  Ее  отстроили,  залатали,  какая-то
кузница теперь в ней. А здесь была щель,  мы  в  ней  как-то  с  Валегой  от
бомбежки прятались. Закопали, что ли,- никакого следа. А тут кто-то лестницу
построил, не надо уже  по  откосам  лазить.  Совсем  культура,  даже  перила
тесаные.
   Над головой проплывает партия наших "петляковых". Спокойно, уверенно. Как
когда-то "хейнкели". Торжественно, один за другим, пикируют...
   - Вот это да - черт возьми!
   В овраге пусто. Куча немецких мин в снегу. Мотки проволоки,  покосившийся
станок для спирали Бруно. Наш станок, узнаю, Гаркуша  делал.  Около  уборной
человек двадцать немцев - грязных, небритых, обмотанных какими-то тряпками и
полотенцами. Увидев меня, встают.
   - Вы кого ищете, товарищ лейтенант?- раздается откуда-то сверху.
   Что-то вихреподобное, окруженное облаком снега, налетает на меня и чуть с
ног не сбивает.
   - Живы, здоровы, товарищ лейтенант?
   Веселая, румяная морда. Смеющиеся, совсем детские глаза.
   Седых!.. Провалиться мне на этом месте!.. Седых!..
   - Откуда ты взялся... черт полосатый?!
   Он ничего не отвечает. Сияет. Весь сияет, с головы до ног. И я сияю. И мы
стоим друг перед другом и  трясем  друг  другу  руки.  Мне  кажется,  что  я
немножко пьян.
   - Все тут смешалось, товарищ лейтенант. Немца гоним - пух летит. Наше  КП
тут же в овраге. Все на передовой. А меня царапнуло. Здесь оставили. Пленных
стеречь.
   - А Игорь?
   - Жив-здоров.
   - Слава богу!
   - Приходите сегодня к нам. Ох, и рады же будут!.. А вы из госпиталя?  Да?
Ребята мне говорили.
   - Из госпиталя, из госпиталя. Да ты не вертись, дай рассмотреть тебя.
   Ей-богу, он  ничуть  не  изменился.  Нет  -  возмужал  все-таки.  Колючие
волосики на  подбородке.  .Чуть-чуть  запали  щеки.  Но  такой  же  румяный,
крепкий, как и прежде, и  глаза  прежние  -  веселые,  озорные,  с  длинными
закручивающимися, как у девушки, ресницами.
   - Стой, стой!.. А что это у тебя там под телогрейкой блестит?
   Седых смущается. Начинает ковырять мозоль на ладони - старая привычка.
   - Ну и негодяй!.. И молчит. Дай лапу. За что получил?
   Еще пуще краснеет. Пальцы мои трещат в его могучей ладони.
   - Не стыдно теперь в колхоз возвращаться?
   - Да чего ж стыдиться-то...- И все ковыряет, ковыряет ладонь.- А вы  этот
самый... портсигарчик мой сохранили или...
   - Как же, как же. Вот он, закуривай.
   И мы закуриваем.
   - Огонь есть?
   - Ганс, огня лейтенанту! Живо! Фейер, фейер... Или как там, по-вашему...
   Щупленький немец в роговых очках,- должно быть, из офицеров,- моментально
подскакивает и щелкает зажигалкой-пистолетиком.
   - Битте, камрад.
   Седых перехватывает зажигалку.
   - Ладно, битый, сами справимся,- и подносит огонь.- Ох,  и  барахольщики!
Все карманы барахлом забиты. В плен сдаются и сейчас же - зажигалку. У  меня
уже штук двадцать их. Дать парочку?
   - Ладно, успею еще.  Расскажи-ка  лучше...  Как-никак  -  четыре  месяца,
кусочек порядочный.
   - Да что рассказывать, товарищ лейтенант. Одно и  то  же...-  И  все-таки
рассказывает обычную, всем  нам  давно  знакомую,  но  всегда  с  одинаковым
интересом выслушиваемую историю солдатскую... Тогда-то минировали,  и  почти
всех накрыло, а тогда-то сутки в овраге пролежал, снайпер ходу не  давал,  в
трех местах пилотку прострелил, а потом  в  окружении  сидел  две  недели  в
литейном цехе, и немцы бомбили, и есть было нечего и, главное,  пить,  и  он
четыре раза на Волгу за водой ходил,  а  потом...  потом  опять  минировали,
разминировали. Бруно ставили...
   - В общем, сами знаете...- и улыбается своей ясной, славной улыбкой.
   - Не подкачал, значит. Я так и знал, что не подкачаешь. Давай-ка  еще  по
одной закурим, и пойду наших искать. Где они, не знаешь?
   - Да там все... На передовой. За Долгим  оврагом,  должно  быть.  Один  я
остался - хромой.
   - И никого больше?
   - Штабной командир ваш еще какой-то. Вот в той землянке. Раненый.
   - Астафьев, что ли?
   - Ей-богу, не знаю.Старший лейтенант.
   - В той землянке, говоришь? - И я направляюсь к землянке.
   - Вечером, значит, в гости  ждем,  товарищ  лейтенант,-  кричит  вдогонку
Седых.- Игорю Владимировичу ничего говорить не  буду.  Второй  за  поворотом
блиндаж. Налево. Три ступеньки и синяя ручка на дверях.
   Астафьев лежит на кровати, подложив  под  живот  подушку,  что-то  пишет.
Рядом на табуретке телефон.
   - Жорж! Голубчик!! Вернулись! - Он расплывается в  улыбку  и  протягивает
свою нежную, пухлую руку.- Здоровы, как бык?
   - Как видите.
   - А мне вот не повезло. Полк немцев  гонит,  а  я  телефонным  мальчиком,
донесения пишу.
   - Что ж, не так уж плохо. Спокойнее историю писать.
   -  Как  сказать...  Да   вы   садитесь,   телефон   на   пол   поставьте,
рассказывайте.- Он пытается повернуться, но морщится и ругается.- Седалищный
нерв задет, боль адская.
   - Война, ничего не поделаешь. А где наши?
   - В городе, Жорж, в городе, в самом центре.  Первый  батальон  к  вокзалу
прорывается. Фарбер только что звонил - гостиницу блокируют около  мельницы.
С полсотни эсэсовцев засели там, не сдаются. Да вы садитесь.
   - Спасибо. А Ширяев, Лисагор где?
   - Там. Все там. С утра в наступление перешли. Курить не хотите? Немецкие,
трофейные...-Он протягивает аккуратную зеленую коробочку с сигаретами.
   - Не люблю. В горле першит от них. А это что - тоже трофей?  -  На  столе
громадный, сияющий перламутром аккордеон.
   - Трофей. Ширяеву Чумак подарил. Там их, знаете, сколько!
   - Ну, ладно, я пойду.
   - Да вы посидите, расскажите, как там в тылу.
   - В другой раз как-нибудь. Мне Ширяев нужен. Астафьев улыбается.
   - Трофеи боитесь прозевать?
   - Вот именно.
   Астафьев приподымается на локте.
   - Жоржик, голубчик... Если попадется фотоаппарат, возьмите на мою долю.
   - Ладно.
   - "Лейку" лучше всего.  Вы  понимаете  в  фотографии?  Это  вроде  нашего
"Фэда".
   - Ладно.
   - И бумаги...  И  пленку...  Там,  говорят,  много  ее.  И  часики,  если
попадутся. Хорошо? Ручные лучше...
 
 
 
          30 
 
   К  вечеру  я  совсем  уже  пьян.  От  воздуха,  солнца,  ходьбы,  встреч,
впечатлений, радости. И от коньяка. Хороший коньяк! Тот самый,  чумаковский,
шесть звездочек.
   Чумак наливает стакан за стаканом.
   - Пей, инженер, пей! Отучился небось за четыре месяца. Манные  кашки  все
там жевали, бульончики. Пей, не жалей... Заслужили!
   Мы лежим в каком-то разрушенном доме,- не помню уже, как сюда попали,- я.
Чумак, Лисагор, Валега, конечно. Лежим на соломе, Валега в углу  курит  свою
трубочку, сердитый, насупившийся. Моим поведением он положительно недоволен.
Что ж это такое в конце концов - шинель командирскую, перешитую, с  золотыми
пуговицами, в госпитале оставил, а взамен какую-то  солдатскую,  по  колено,
принес. Куда ж это годится! И сапоги  кирзовые,  голенища  широкие,  подошвы
резиновые.
   -  Я  вам  хромовые  там  достал,-  мрачно   заявил   он   при   встрече,
неодобрительно осмотрев меня с ног до головы.- В блиндаже...  Подъем  только
низкий...
   Я оправдывался, как мог, но прощения так, кажется, и не заслужил.
   - Пей, пей, инженер,- подливает все Чумак,- не стесняйся...
   Лисагор перехватывает кружку.
   - Ты мне его не  спаивай.  Мы  сегодня  в  Тридцать  девятую  приглашены.
Налегай, Юрка, на масло. Налегай.
   И я налегаю.
   Сквозь  вывалившуюся  стенку  виден  Мамаев,  труба  "Красного  Октября",
единственная так и не свалившаяся труба. Все небо в ракетах. Красные, синие,
желтые,  зеленые...  Целое  море  ракет.  И  стрельба.  Целый  день  сегодня
стреляют. Из  пистолетов,  автоматов,  винтовок,  из  всего,  что  под  руку
попадется. "Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та..."
   Ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на солому, я смотрю в небо
и ни о чем уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до  предела.  Считаю
ракеты. На это я еще  способен.  Красная,  зеленая,  опять  зеленая,  четыре
зеленые подряд.
   Чумак что-то говорит. Я не слушаю его.
   - Отстань.
   - Ну, что тебе стоит... Просят же тебя люди. Не будь свиньей.
   - Отстань, говорят тебе, чего пристал.
   - Ну, прочти... Ну, что тебе стоит. Хоть десять строчек...
   - Каких десять строчек?
   - Да вот. Речугу его. Интересно же... Ей-богу, интересно.
   Он сует мне прямо в лицо грязный обрывок немецкой газеты.
   - Что за мура?
   - Да ты прочти.
   Буквы прыгают  перед  глазами,  непривычные,  готические.  Дегенеративная
физиономия Гитлера  -  поджатые  губы,  тяжелые  веки,  громадный  идиотский
козырек.
   "Фелькишер беобахтер". Речь фюрера В.Мюнхене 9 ноября 1942 года.
   Почти три месяца тому назад...
   "Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну, и пусть сидят.
Это их личное дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших
руках. Величайшая русская артерия - Волга - парализована. И нет такой силы в
мире, которая может нас сдвинуть с этого места.
   Это говорю вам я - человек, ни разу  вас  не  обманывавший,  человек,  на
которого провидение возложило бремя и ответственность за  эту  величайшую  в
истории человечества войну. Я знаю, вы верите мне, и вы можете быть уверены,
я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей,- из  Сталинграда
мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели  этого  большевики..."  Чумак
весь трясется от смеха.
   - Ай да Адольф! Ну и молодец! Ей-богу, молодец. Как по писаному вышло.
   Чумак переворачивается на живот и подпирает голову руками.
   - А почему, инженер? Почему? Объясни мне вот.
   - Что "почему"?
   - Почему все так вышло?  А?  Помнишь,  как  долбали  нас  в  сентябре?  И
все-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?
   У меня кружится голова, после госпиталя я все-таки слаб.
   - Лисагор, объясни ему почему. А я немножко того, прогуляюсь.
   Я встаю и, шатаясь, выхожу в отверстие,  бывшее,  должно  быть,  когда-то
дверью.
   Какое высокое, прозрачное небо - чистое-чистое, ни облачка, ни  самолета.
Только ракеты. И бледная, совсем растерявшаяся звездочка среди них. И  Волга
- широкая, спокойная, гладкая, в одном только месте,  против  водокачки,  не
замерзла. Говорят, она никогда здесь не замерзает.
   Величайшая русская артерия... Парализована, говорит... Ну и дурак!  Ну  и
дурак! В нескольких домах сидят еще русские.  Пусть  сидят.  Это  их  личное
дело...
   Вот они - эти несколько домов. Вот он - Мамаев, плоский,  некрасивый.  И,
точно прыщи, два прыща на макушке - баки... Ох, и  измучили  они  нас.  Даже
сейчас противно смотреть. А за теми вот красными развалинами,- только  стены
как решето остались,- начинались позиции Родимцева - полоска в двести метров
шириной. Подумать только - двести  метров,  каких-нибудь  несчастных  двести
метров! Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, калмыцкие степи и не  дойти
двести метров... Хо-хо!
   А Чумак спрашивает почему. Не кто-нибудь, а именно Чумак. Это мне  больше
всего нравится. Может быть, еще Ширяев, Фарбер спросят меня  -  почему?  Или
тот старичок  пулеметчик,  который  три  дня  пролежал  у  своего  пулемета,
отрезанный от всех, и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны? А потом
с пулеметом  на  берег  приполз.  И  даже  пустые  коробки  из-под  патронов
приволок. "Зачем добро бросать - пригодится". Я не помню даже  его  фамилии.
Помню только лицо его - бородатое, с глазами-щелочками  и  пилоткой  поперек
головы. Может, он тоже спросит  меня  -  почему?  Или  тот  пацан-сибирячок,
который все время смолку жевал. Если б жив остался, тоже, вероятно,  спросил
бы - почему? Лисагор рассказал мне, как он погиб. Я его всего несколько дней
знал, его прислали незадолго до моего  ранения.  Веселый,  смышленый  такой,
прибауточник. С двумя противотанковыми гранатами  он  подбежал  к  подбитому
танку и обе в амбразуру бросил.
   Эх, Чумак, Чумак, матросская  твоя  душа,  ну  и  глупые  же  вопросы  ты
задаешь, и ни черта, ни черта ты не понимаешь. Иди сюда. Иди,  иди...  Давай
обнимемся. Мы оба с тобой выпили немножко. Это вовсе  не  сентиментальность,
упаси бог. И Валегу давай. Давай, давай... Пей, оруженосец!.. Пей за победу!
Видишь, что фашисты с городом сделали... Кирпич, и больше ничего... А мы вот
живы. А город... Новый выстроим. Правда, Валега? А немцам капут.  Вот  идут,
видишь, рюкзаки свои тащат и одеяла. О Берлине вспоминают, о фрау своих.  Ты
хочешь в Берлин, Валега? Я хочу. Ужасно как хочу. И побываем мы там с  тобой
- увидишь. Обязательно побываем. По дороге только в Киев забежим на минутку,
на стариков моих посмотреть. Хорошие они у меня, старики,  ей-богу...  Давай
выпьем за них,- есть там еще чего, Чумак?
   И мы опять пьем. За стариков пьем, за Киев, за Берлин и еще за что-то, не
помню уж за что. А  кругом  все  стреляют  и  стреляют,  и  небо  совсем  уж
фиолетовое, и визжат ракеты, и  где-то  совсем  рядом  наяривает  кто-то  на
балалайке "Барыню".
   - Товарищ лейтенант, разрешите обратиться.
   - Чего там еще?
   - Начальник штаба вызывает.
   - А ты кто такой?
   - Связной штаба.
   - Ну?
   - Ведено всех к восемнадцати ноль-ноль собрать. На КП в овраге...
   - С ума спятил!.. Какого лешего. Сегодня выходной, праздник.
   - Мое дело маленькое, товарищ лейтенант. Начальник штаба  приказал,  и  я
передал.
   - Да ты толком объясни. А то - приказал, передал... На  банкет,  что  ли,
вызывают? По случаю победы? Связной смеется:
   - Северную группировку, слыхал, завтра будут доканчивать на "Баррикадах".
Нашу и Тридцать девятую бросают туда.
   Вот те на!..
   Чумак ищет в темноте бушлат, пояс. Шарит  по  земле.  Лисагор  отряхивает
солому с шинели.
   - Валега, собирай манатки и живо за Гаркушей. Во втором дворе  отсюда,  в
подвале. Раз-два...
   Валега срывается.
   - Лопаты чтоб не забыл, смотри,- и повернувшись ко  мне:  -  Ну,  что  ж,
инженер, пошли НП копать. С места в карьер - мозоли наращивать.
   - Лопат хватит?
   - Хватит. Каждому по лопате. Мне, тебе, Гаркуше, Валеге. За ночь  сделаем
- факт. А может, и в доме где-нибудь пристроимся из окна... Пошли.
   На улице слышен зычный чумаковский голос:
   - В колонне по четыре... Стр-р-роевым. С места песню... Ша-а-агом марш!
   А во взводе у него всего три человека.
   Лисагор хлопает меня по плечу.
   - Не вышло нам к Игорю твоему сходить. Всегда у нас с тобой так... Завтра
придется. Даст бог, живы останемся.
   Где-то высоко-высоко в небе тарахтит "кукурузник"  -  ночной  дозор.  Над
"Баррикадами" зажигаются "фонари". Наши "фонари", не немецкие.
   Некому уже у немцев зажигать их. Да и незачем. Длинной зеленой  вереницей
плетутся они к Волге. Молчат. А сзади сержантик - молоденький,  курносый,  в
зубах длинная изогнутая трубка с болтающейся кисточкой. Подмигивает  нам  на
ходу:
   - Экскурсантов веду... Волгу посмотреть  хотят.  И  весело,  заразительно
смеется.
 
                                        1946 
 
 
 
 
   Чертова семерка(1)
 
   Предлагаемые читателю главы из повести "В  окопах  Сталинграда"  написаны
были больше 25 лет назад, летом 1945 года, но в книгу не вошли. И  не  вошли
по следующей причине.  Закончив  две  части  повести  (кончались  они  тогда
подготовкой к танковой атаке на водонапорные баки Мамаева  кургана  -  глава
26-я), я отпечатал их на машинке и приступил к третьей части  -  к  танковой
атаке и последовавшим за ней событиям.
   Но тут подвернулась возможность, хотя я уже демобилизовался,  побывать  в
Польше, Австрии, Чехословакии. Работа была прервана. Перед отъездом я  успел
только дать своему другу-москвичу  отпечатанный  текст  -  пусть  отвезет  в
Москву, покажет кому-нибудь, авось...
   За время моего отсутствия рукопись побывала во многих руках и редакциях и
в конце концов попала в "Знамя". Всеволоду Вишневскому  она  понравилась,  и
решено было немедленно сдать ее в набор. Но с условием:  не  канителиться  с
3-й частью, а тут же,  в  Москве  (я  приехал  из  Киева),  срочно  написать
концовку и сразу же - в типографию. Так родились последние четыре главы.
   Публикуемое ниже - начало несостоявшейся третьей части.
   Автор
 
 
 
          1 
 
   Все начинается с танка - одного из тех шести, которые с вечера прибыли  в
наше расположение,- вымазанного в белую краску танка с черной корявой цифрой
"7" на боку.
   Рассчитали как будто правильно. На участке  первого  батальона  в  минных
полях сделали  три  десятиметровых  прохода,  габариты  отметили  колышками.
Расположение
   ---------------------------------------(1)   Печатается    по    изданию:
Некрасов В. В хвзни и в письмах.- М.: Сов. писатель,  1971  немецких  минных
полей,   вернее   отдельных   заминированных    участков,    перенесли    на
соответствующие  карты  и  лично  каждому  командиру  танка  показали   путь
следования...
   По плану наступление начинает второй батальон. Задача его  -  привлечь  к
себе внимание противника. Одновременно через три прохода  двинутся  танки  с
десантами по четыре  человека  на  машине.  Задача  -  смять  огневые  точки
противника и выехать в тыл водонапорным бакам. За танками - пехота -  первый
батальон. Артподготовки никакой. Все на неожиданности.
   Как будто неплохо.
   Ровно  в  5.00  второй  батальон  начинает   свою   демонстрацию.   Немцы
сосредоточивают на нем огонь. Ширяев дает сигнал  танкам.  Они  благополучно
переползают через маскировавший их вал и въезжают в проходы.
   Тут-то и подрывается первый, левофланговый танк с цифрой "7". И черт  его
знает на какой мине. В самом неожиданном месте - метрах в двадцати от  наших
минных полей. Подрывается и останавливается как вкопанный. Следующий за  ним
второй танк делает крутой поворот вправо и прямо въезжает в наше собственное
минное  поле  №  11-бис  -  самое  дьявольское   из   всех,   смешанное   из
противотанковых и противопехотных мин.  И  тоже  подрывается.  Растерявшиеся
десантники соскакивают на землю, на "мышеловки"  -  ПМД.  Двое  взлетают  на
воздух...
   Этого достаточно. Десантники первого танка  бегут  назад.  Танки  второго
прохода, заметив суматоху, останавливаются, открывают  беспорядочный