людей.
   Глаза у него узкие и колючие. Я никогда не видал его таким. Он  оправляет
гимнастерку,  убирает  складки  с  живота,-  все  это   резкими,   короткими
движениями,- ставит пистолет на предохранитель и прячет в кобуру.
   Бойцы выходят на дорогу. На ходу заматывают обмотки. В  руках  котелки  с
молоком. У ворот стояли  женщины  -  молчаливые,  с  вытянутыми  вдоль  тела
тяжелыми, грубыми руками. У каждого дома стоят,  смотрят,  как  мы  проходим
мимо. И дети смотрят. Никто не бежит за нами. Все стоят и смотрят.
   Только одна бабушка в самом конце села  подбегает  маленьким  старушечьим
шажком. Лицо в морщинах, точно в  паутине.  В  руках  горшочек  с  ряженкой.
Кто-то  из   бойцов   подставляет   котелок.   "Спасибо,   бабуся".   Бабуся
быстро-быстро крестит его и так же быстро ковыляет назад, не оборачиваясь.
   Мы идем дальше.
 
 
 
          5 
 
   С Игорем сталкиваемся совершенно неожиданно. Он  и  Лазаренко  -  связной
штаба,  оба  верхами,  вырастают  перед  нами  точно  из-под   земли.   Кони
взмыленные, храпят. Игорь без пилотки, черный от пыли, на щеке царапина.
   - Воды!
   Впивается в фляжку. Запрокинув голову, долго пьет, двигая  кадыком.  Вода
льется за воротник, оставляя белые дорожки на шее и подбородке. Мы ничего не
спрашиваем.
   - Перевяжи кобылу, Лазаренко...
   Лазаренко отводит лошадей. Большая рыжая кобыла - по-моему, Комиссарова -
хромает. Пуля пробила левую заднюю ногу. Кровь запеклась, липнут мухи.
   Игорь вытирает ладонью губы и садится на обочину.
   - Дела дерьмовые,- коротко говорит он,- полк накрылся...
   Мы молчим.
   - Майор убит... комиссар тоже...
   Игорь кусает нижнюю губу. Губы у него совершенно черные от  пыли,  сухие,
потрескавшиеся.
   - Второй батальон сейчас неизвестно где... От третьего - рожки да  ножки.
Артиллерии нет. Одна  сорокапятимиллиметровка  осталась,  и  та  с  подбитым
колесом... Дайте закурить... Портсигар потерял.
   Закуриваем все трое. Газеты нет, рвем листочки из блокнота.
   - Максимов сейчас за командира полка.  Тоже  ранен.  В  левую  руку...  в
мякоть. Велел вас разыскать и повернуть.
   - Куда?
   - А кто его знает теперь куда... Карта есть? У меня ни черта не осталось.
Ни карты, ни планшетки, ни связного. Пришлось Лазаренко с собой взять.
   - А Афонька что, убит?
   - Ранен... Может, и умер уже... В живот попало... Направил в медсанбат, а
тот тоже вдребезги...
   - И медсанбат?
   - И медсанбат. И рота связи дивизионная, и тылы все... Дай еще воды...
   Он делает еще несколько глотков, полощет рот. Сейчас  я  только  замечаю,
как сильно он похудел за эти два  дня.  Щеки  провалились.  Цыганские  глаза
блестят, волосы спиральками прилипли ко лбу.
   - Короче говоря, в полку сейчас человек сто, не больше. Вернее,  когда  я
уезжал, было сто. Это вместе со всеми - с кладовщиками  и  поварами.  Саперы
твои пока целы. Один, кажется, только ранен... У тебя горит?
   Он прикуривает, придерживая пальцами мою цигарку.  Глубоко  затягивается.
Выпускает дым толстой, сильной струёй.
   - В общем, Максимов сказал - разыскать вас и на соединение с ним идти.
   Ширяев вытаскивает карту.
   - На соединение с ним? В каком месте?
   -  Со  штадивом  связь  потеряли.-  Игорь  скребет  затылок  мундштуком.-
Максимов сам принял решение. По-видимому, штадив от нас  отрезан.  Последнее
место его было километров двадцать от Ново-Беленькой. Но  до  Ново-Беленькой
мы так и не дошли.
   - А где сейчас немцы?
   - Немцы? Яичницу жрут километрах в десяти - двенадцати отсюда. И  шнапсом
запивают...
   - Много их?
   - Хватит! Машин сорок насчитали.  Всё  пятитонки,  трехосные.  Считай  по
шестнадцать человек - уже шестьсот пятьдесят.
   - И куда движутся?
   - Мне не докладывали. Оттуда  две  дороги.  Одна  сюда,  другая  -  вроде
грейдера - на юг...
   - Максимов куда приказал?
   - Максимов? - Игорь тычет пальцем в карту.- На Кантемировку.  Вернее,  до
села Хуторки. Если там не застанем, тогда строго на юг, на Старобельск.
   Мы подымаем бойцов.
   С большой дороги сворачиваем. Идем проселком. Кругом,  насколько  хватает
глаз, высокие, сгибающиеся под тяжестью зерен хлеба. Бойцы срывают  колосья,
растирают ладонями и жуют спелые,  золотистые  зерна.  Высоко  в  небе  поют
жаворонки. Идем в одних майках - в гимнастерках жарко.
   Оказывается, все произошло совершенно неожиданно. Пришли в какое-то село,
расположились. Игорь  был  с  третьим  батальоном.  Второй  где-то  впереди,
километрах в пяти. Стали готовить обед. Проходящие через село раненые  бойцы
говорили, что немец далеко - километрах в сорока, сдержали как будто.
   И вдруг оттуда, из села, где второй батальон расположился,-  танки.  Штук
десять - двенадцать. Никто ничего не понял.  Поднялась  стрельба,  суматоха.
Откуда-то появились немецкие автоматчики. Во время перестрелки убило  майора
и комиссара.  Три  танка  подбили.  Автоматчиков  из  села  выгнали.  Заняли
круговую оборону. Тут-то Максимов и послал Игоря за нами. Как раз  когда  он
выезжал из села, немцы перешли в атаку - десятка два  танков  и  мотопехота,
машин с полсотни. По пути Игоря обстреляли, ранили  лошадь.  Откуда  у  него
царапина на щеке, он и сам не знает, он ничего не чувствовал.
   Пересекаем противотанковый ров. Громадными зигзагами тянется он по  полю,
теряясь где-то за горизонтом. Земля еще свежая,-  видно,  недавно  работали.
Траншеи  чистенькие,  аккуратные,  растрассированные   по   всем   правилам,
старательно замаскированные травой. Трава зеленая, не успела еще высохнуть.
   Все это остается позади - громадное, ненужное, никем не использованное.
   Так идем целый день. Иногда присаживаемся где-нибудь в  тени  под  дубом.
Потом опять подымаемся, шагаем по сухой,  серой  дороге.  Воздух  дрожит  от
жары. Одолевает пыль. Проведешь рукой по лбу - рука черная. Тело все чешется
от пота. Гимнастерки у бойцов мокрые насквозь, портянки тоже. Даже курить не
хочется. Неистово звенят кузнечики.
   В каком-то селе бабы говорят, что час тому назад  проехали  немцы.  Машин
двадцать. А вечером мотоциклистов видимо-невидимо. И всё туда, за лес.
   Положение  осложняется.  С  повозками  приходится   расстаться.   Снимаем
пулеметы, патроны раздаем бойцам на руки. Часть  продуктов  тоже  оставляем,
ничего не поделаешь.
   Ночью идет дождь, мелкий, противный.
 
 
 
          6 
 
   На рассвете наталкиваемся на полуразрушенные сараи - каменные, без  крыш,
только стропила торчат. По-видимому, здесь когда-то была птицеферма:  кругом
полно куриного помета.  День  начинается  пасмурный,  сырой.  Мы  озябли,  в
сапогах  хлюпает,  губы  синие.   Но   костров   разжигать   нельзя,   сараи
просматриваются издалека.
   Я не успеваю заснуть под  натянутой  Валегой  плащ-палаткой,  как  кто-то
носком сапога толкает меня в ноги.
   - Занимай оборону, инженер... Фрицы.
   Из-под палатки видны только сапоги Ширяева, собранные в  гармошку,  рыжие
от грязи. Моросит дождь. Сквозь стропила видно серое, скучное небо.
   - Какие фрицы?
   - Посмотри - увидишь.
   Ширяев протягивает бинокль. Цепочка каких-то людей  движется  параллельно
нашим сараям километрах в полутора от нас. Их немного  -  человек  двадцать.
Без пулеметов,- должно быть, разведка.
   Ширяев кутается в плащ-палатку.
   - И чего их сюда несет? Дороги им мало, что ли? Вот увидишь, сюда попрут,
к сараям...
   Подходит Игорь.
   - Будем жесткую оборону занимать? А? Комбат?
   Он тоже, по-видимому, спал,- одна щека красная и вся в  полосках.  Ширяев
не поворачивает головы, смотрит в бинокль.
   - Уже... Подумали, пока вы изволили дрыхнуть. Люди расположены,  пулеметы
расставлены. Так и есть... Остановились.
   Беру бинокль. Смотрю. Немцы о чем-то совещаются, стекла бинокля мокры  от
дождя, видно плохо. Приходится все  время  протирать.  Поворачивают  в  нашу
сторону. Один за другим спускаются  в  балочку.  Возможно,  решили  идти  по
балке. Некоторое время никого не видно, потом фигуры появляются. Уже  ближе.
Вылезают из оврага и идут прямо по полю.
   - Огня не открывать,  пока  не  скажу,-  вполголоса  говорит  Ширяев.-Два
пулемета я в соседнем сарае поставил, оттуда тоже хорошо...
   Бойцы лежат вдоль стен сарая у окон и дверей. Кто-то без  гимнастерки,  в
голубой майке и накинутой плащ-палатке взгромоздился на стропила.
   Цепочка идет прямо на нас. Можно  уже  без  бинокля  разобрать  отдельные
фигуры. Автоматы у всех  за  плечами,-  немцы  ничего  не  ожидают.  Впереди
высокий, худой, в очках,- должно быть, командир. У него нет  автомата  и  на
левом боку пистолет; у немцев он всегда на левом боку. Слегка переваливается
при ходьбе,- видно, устал. Рядом - маленький, с большим  ранцем  за  спиной.
Засунув руки за лямки, он курит коротенькую трубку и в такт  походке  кивает
головой, точно клюет. Двое отстали. Наклонившись, что-то рассматривают.
   Игорь толкает меня в бок.
   - Смотри... видишь?
   В том месте, где появилась первая партия немцев, опять  что-то  движется.
Пока трудно разобрать что - мешает дождь.
   И вдруг над самым ухом:
   - Огонь!
   Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник  тоже.  И  еще
несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять  поднимаются,
сталкиваются друг с другом.
   - Прекратить!
   Ширяев опускает автомат; щелкают затворы. Один немец пытается переползти.
Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом  медленно  валится
на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут.
   Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку.
   - Дай закурить.
   Игорь ищет в кармане табак.
   - Сейчас опять полезут.
   Он вытягивает рыжую круглую коробку с табаком. Немцы в таких носят  масло
и повидло.
   -  Ничего,  перекурить  успеем.  С  цигаркой  все-таки  веселее.-  Ширяев
скручивает толстенную, как палец,  цигарку.-  Интересуюсь,  есть  ли  у  них
минометы? Если есть, тогда...
   Разорвавшаяся в двух шагах от сарая мина  не  дает  ему  окончить  фразу.
Вторая разрывается где-то за стеной, третья прямо в сарае.
   Обстрел длится минут  пять.  Ширяев  сидит  на  корточках,  прислонившись
спиной к стенке. Игоря мне не видно. Мины летят сериями по пять-шесть  штук.
Потом перерыв в несколько секунд, и  снова  пять-шесть  штук.  Рядом  кто-то
стонет, высоким, почти женским голосом. Потом вдруг сразу тишина.
   Я приподнимаюсь на руках и выглядываю в окно. Немцы бегут по  полю  прямо
на нас.
   - Слушай мою команду!..
   Ширяев вскакивает и одним прыжком оказывается у пулемета.
   Три короткие очереди. Потом одна подлиннее.
   Немцы исчезают в овраге. Мы выводим бойцов из сараев, они окапываются  по
ту сторону задней стенки. В сараях оставляем  только  два  пулемета,-  этого
пока достаточно. У нас уже четверо раненых и шестеро убитых.
   Опять начинается обстрел. Под  прикрытием  минометов  немцы  вылезают  из
оврага.  Они  успевают  пробежать  метров  двадцать,  не  больше.  Местность
совершенно  ровная,  укрыться  им  негде.  Поодиночке   убегают   в   овраг.
Большинство так и остается на месте. На глинистой, поросшей  бурьяном  земле
одиноко зеленеют бугорки тел.
   После третьего раза  немцы  прекращают  атаки.  Ширяев  вытирает  рукавом
мокрый от дождя и пота лоб.
   - Сейчас окружать начнут... Я их уже знаю.
   В окно влезает Саврасов. Он страшно бледен. Мне даже кажется, что у  него
трясутся колени.
   - В том сарае почти всех перебило...- Он  с  трудом  переводит  дыхание.-
Осколком повредило пулемет... По-моему...- Он растерянно переводит  глаза  с
комбата на меня и опять на комбата.
   - Что - "по-моему"? - резко спрашивает Ширяев.
   - Надо что-то... этого самого... решать...
   - Решать! Решать! И без тебя знаю, что решать... Сколько человек вышло из
строя?
   - Я еще... не... не считал.
   - Не считал...
   Ширяев встает, подходит к задней стене  сарая.  Сквозь  разрушенное  окно
видно ровное, однообразное поле без единого кустика.
   - Ну что ж? Двигаться будем, а? Здесь не даст житья...
   Поворачивается. Он несколько бледнее обычного.
   - Который час? У меня часы стали. Игорь смотрит на часы.
   - Двадцать минут двенадцатого.
   - Давайте тогда...- Ширяев жует губами.- Только пулеметом одним  придется
пожертвовать. Прикрывать нас надо.
   Оказывается,  из  пулеметчиков  один  Филатов  остался.  Кругликов  убит,
Севастьянов ранен. Ширяев обводит глазами сарай.
   - А Седых. Где Седых?
   - Вон на стропилах сидит.
   - Давай сюда!
   Парень в майке, ловко повиснув на руках, легко спрыгивает на землю.
   - Пулемет знаешь?
   - Знаю,- тихо отвечает парень, почти не шевеля губами.
   Он смотрит прямо на Ширяева не мигая.
   Лицо у него совсем розовое, с золотистым пушком на щеках. И глаза  совсем
детские - веселые, голубые, чуть-чуть раскосые, с длинными, как  у  девушки,
ресницами. С таким лицом голубей  еще  гонять  и  с  соседскими  мальчишками
драться. И совсем не вяжутся с ним - точно  спутал  кто-то  -  крепкая  шея,
широкие плечи, тугие, вздрагивающие от  каждого  движения  бицепсы.  Он  без
гимнастерки. Ветхая, вылинявшая майка трещит под напором молодых мускулов.
   - А где гимнастерка? - Ширяев сдерживает улыбку, но  спрашивает  все-таки
по-комбатски грозно.
   - Вшей бил, товарищ комбат... А тут как раз эти... фрицы... Вон  она,  за
пулеметом...- И он смущенно ковыряет мозоль на широкой загрубелой ладони.
   - Ладно, а немецкий знаешь?
   - Что? Пулемет?
   - Конечно, пулемет. О пулеметах сейчас говорим.
   - Немецкий хуже... но думаю, как-нибудь...- и запинается.
   - Ничего,  я  знаю,-  говорит  Игорь.-  Все  равно  надо  кому-нибудь  из
командиров остаться.
   Он стоит, засунув руки  в  карманы,  слегка  раскачиваясь  из  стороны  в
сторону.
   - А я думал, Саврасова.  Впрочем,  ладно...-  Ширяев  не  договаривает  и
поворачивается  к  Седых:  -  Ясно,  орел?  Останешься  здесь   со   старшим
лейтенантом. Лазаренко тоже останется,- ребята боевые, положиться можно. Сам
видишь, один Филатов остался. Будете прикрывать. Понятно?
   - Понятно,- тихо отвечает Седых.
   - Что понятно?
   - Прикрывать останусь со старшим лейтенантом.
   - Тогда по местам.- Ширяев застегивает воротник гимнастерки -  становится
совсем холодно.- Вот на тот садись, только перетащи его. Тут, где  "максим",
лучше. Готовь людей, Саврасов.
   Саврасов отходит. Я не могу оторваться от его колен. Они все время дрожат
мелкой противной дрожью.
   - Долго не засиживайтесь,- говорит Ширяев Игорю.- Час - не больше.  И  за
нами топайте. Строго на восток. На Кантемировку.
   Игорь молча кивает головой, раскачиваясь с ноги на ногу.
   - Пулемет бросайте. Затвор выкиньте. Ленты, если останутся, забирайте.
   Через пять минут сарай пустеет. Я с Валегой тоже остаюсь, Ширяев уходит с
четырнадцатью человеками. Из них четверо раненых, один тяжело. Его тащат  на
палатке.
   Дождь перестал. Немцы молчат. Воняет раскисшим куриным пометом. Мы  лежим
с  Игорем  около  левого  пулемета.  Валега  попыхивает  трубочкой.   Седых,
установив пулемет, поглядывает в окно. Потом  Валега  вытаскивает  сухари  и
фляжку с водкой. Пьем по очереди из  алюминиевой  кружки.  Опять  начинается
дождь.
   - Товарищ лейтенант,  а  правда,  что  у  Гитлера  одного  глаза  нет?  -
спрашивает Седых и смотрит на меня ясными, детскими глазами.
   - Не знаю, Седых, думаю, что оба глаза есть.
   - А Филатов, пулеметчик, говорил, что у него одного глаза нет. И  что  он
даже детей не может иметь...
   Я улыбаюсь. Чувствуется, что Седых очень хочется, чтоб действительно было
так. Лазаренко снисходительно подмигивает одним глазом.
   - Його газами ще в ту вiйну  отруiли.  I  взагалi,  вiн  не  нiмець,  вiн
австрiяк, i фамiлiя в нього не Гiтлер, а  складна  якась  -  на  букву  "ш".
Правильно, товарищ лейтенант?
   - Правильно. Шикльгрубер - его фамилия. Он тиролец...
   - Тиролец...- задумчиво повторяет Седых, натягивая на себя  гимнастерку.-
А его немцы любят?
   Я рассказываю, как  и  почему  Гитлер  пришел  к  власти.  Седых  слушает
внимательно, чуть приоткрыв рот, не мигая. Лазаренко  -  с  видом  человека,
который давно все это знает. Валега курит.
   - А правда, что Гитлер только ефрейтор? Нам политрук говорил.
   - Правда.
   - Как  же  это  так?..  Самый  главный  -  и  ефрейтор.  Он  смущается  и
принимается за мозоль. Мне нравится, как он смущается.
   - Ты давно уже воюешь, Седых?
   - Давно-о... С сорок первого... с сентября...
   - А сколько же тебе лет?
   Он задумывается и морщит лоб.
   - Мне? Девятнадцать, что ли. С двадцать третьего года я.
   Оказывается, он еще под Смоленском был  ранен  в  лопатку  осколком.  Три
месяца пролежал, потом направили на Юго-Западный.  Звание  сержанта  он  уже
здесь получил, в нашем полку.
   - Ну и что же, нравится тебе воевать?
   Он смущенно улыбается, пожимает плечами.
   - Пока ничего... Драпать вот только неинтересно.
   Даже Валега и тот улыбается.
   - А домой не хочешь? Не соскучился?
   - Чего? Хочу... Только не сейчас.
   - А когда ж?
   - А чего ж так приезжать? Надо уже с кубарём, как вы.
   Валега вдруг приподнимается и смотрит в окно.
   - Что такое?
   - Фрицы, по-моему... Во-он, за бугорком...
   Левее нас,  в  обход,  движутся  немцы.  Перебежками,  по  одному.  Игорь
наклоняется к пулемету. Короткая очередь. Спина и  локти  у  него  трясутся.
Немцы скрываются.
   - Сейчас из минометов начнет шпарить,-  вполголоса  говорит  Лазаренко  и
отползает к своему пулемету.
   Минуты через две начинается обстрел. Мины ложатся вокруг сарая, внутрь не
попадают. Немцы опять  пытаются  перебежать.  Видно,  как  они  выскакивают,
пробегают несколько шагов и ложатся, потом бегут обратно.  Пулемет  подымает
только небольшую полоску пыли, и дальше этой  полоски  немцы  не  идут.  Так
повторяется три или четыре раза.
   Лента приходит к концу.  Мы  выпускаем  последние  патроны  и  поочередно
вылезаем в заднее окно - Седых, Игорь, Валега, потом я, за мной Лазаренко.
   Когда я сползаю с окна, рядом разрывается мина.  Я  прижимаюсь  к  земле.
Что-то тяжелое сзади наваливается на меня и  медленно  сползает  в  сторону.
Лазаренко ранен в живот. Я вижу его  лицо,  ставшее  вдруг  таким  белым,  и
стиснутые крепкие зубы.
   - Капут, кажется...- Он пытается улыбнуться. Из-под рубашки  вываливается
что-то красное. Он судорожно сжимает это пальцами. На лбу выступают  крупные
капли пота.
   - Я... товарищ лейт...- Он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась,
и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не
отрывает от живота. Верхняя губа мелко дрожит. Он хочет еще что-то  сказать,
но понять ничего нельзя. Он весь напрягается.  Хочет  приподняться  и  сразу
обмякает. Губа перестает дрожать.
   Мы вынимаем из  его  карманов  перочинный  ножик,  сложенную  для  курева
газету, потертый  бумажник,  перетянутый  красной  резинкой.  В  гимнастерке
комсомольский билет и письмо - треугольник с кривыми буквами.
   Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками,  прикрыв  плащ-палаткой.  Он
лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы  в
щелях.
   Потом мы поодиночке перебегаем к небольшому бугорку. От него к другому  -
побольше. Немцы  всё  обстреливают  сарай.  Некоторое  время  виднеются  еще
стропила, потом и они скрываются.
 
 
 
          7 
 
   Ночью натыкаемся на наших. Кругом тьма кромешная, дождь, грязь.  Какие-то
машины, повозки. Чей-то  хриплый,  надсадистый  голос  покрывает  общий  гул
голосов.
   - Н-но, холера!.. Н-но-н-но... Щоб тебе, паразiта!.. Но... Холера...
   И эти "холера" и "паразит",  однообразные  и  без  всякого  выражения,  с
небольшими паузами, чтоб  набрать  воздух  в  легкие,  сейчас  лучше  всякой
музыки. Свои!
   Какой-то мостик. Большая,  крытая  брезентом  повозка  провалилась  одним
колесом  сквозь  настил.  Две  жалкие  кобыленки  -  кожа  да  кости,   бока
окровавлены, шеи вытянуты -  скользят  подковами