в  рукой  подать.  Можно
камнем докинуть до стоящих перед их окопами рогаток. Пулемет как раз  против
меня - черная полоска амбразуры.
   Делаю из земли небольшой валик в сторону немцев. Теперь можно и кругом  и
назад посмотреть, меня не увидят.
   До наших окопов дальше, чем до немецких. Метров тридцать, а то и  больше.
Кто-то пробегает по ним согнувшись, видны только мотающиеся сверху наушники.
Скрывается. Бежавший рядом со мной боец так и лежит, раскинув руки. Лицо его
повернуто ко мне. Глаза раскрыты. Кажется, что он приложил  ухо  к  земле  и
прислушивается к чему-то. В нескольких шагах от него - другой. Видны  только
ноги в толстых суконных обмотках и желтых ботинках.
   Всего я насчитываю четырнадцать трупов. Некоторые, вероятно, от  утренней
атаки остались. Ни Ширяева, ни Карнаухова среди них не видно. Я бы их  сразу
узнал. Вокруг много воронок - больших и маленьких. В одной  что-то  чернеет.
Потом исчезает.
   Раненый все стонет. Он лежит в нескольких шагах от моей воронки,  ничком,
головой ко мне. Шапка рядом. Волосы черные, вьющиеся, страшно знакомые. Руки
согнуты, прижаты к телу. Он ползет. Медленно, медленно  ползет,  не  подымая
головы. На одних локтях ползет.  Ноги  беспомощно  волочатся.  И  все  время
стонет. Совсем уже тихо.
   Не отрываю от него глаз. Не знаю, как ему  помочь.  У  меня  даже  пакета
индивидуального нет с собой.
   Он совсем уж рядом. Рукой можно дотянуться.
   - Давай, давай сюда,- шепчу я и протягиваю руку.
   Голова приподымается. Черные, большие, затянутые уже  предсмертной  мутью
глаза. Харламов... Мой бывший начальник штаба... Смотрит  и  не  узнает.  На
лице никакого страдания. Какое-то отупение. Лоб, щеки,  зубы  в  земле.  Рот
приоткрыт. Губы белые.
   - Давай, давай сюда...
   Упираясь локтями в землю, он подползает к самой воронке. Утыкается  лицом
в землю. Просунув руки ему под мышки, вволакиваю  его  в  воронку.  Он  весь
какой-то  мягкий,  без  костей.  Валится  головой  вперед.  Ноги  совершенно
безжизненны.
   С трудом укладываю его. Двоим тесно в воронке. Приходится его ноги класть
на свои. Он лежит, закинув голову назад, смотрит  в  небо.  Тяжело  и  редко
дышит. Гимнастерка и верхняя часть брюк в крови.  Я  расстегиваю  ему  пояс.
Подымаю рубаху. Две маленькие аккуратные дырочки в правой стороне живота.  Я
понимаю, что он умрет.
   Он поворачивает голову в мою сторону. Губы его шевелятся, что-то говорят.
Я могу разобрать только: "Товарищ  лейтенант...  товарищ  лейтенант..."  Мне
кажется, он все-таки узнал меня. Потом откидывает голову  и  больше  уже  не
подымает. Умирает он совершенно спокойно. Просто перестает дышать.
   Я закрываю ему глаза. Строгое,  вытянувшееся  сразу  лицо  его  прикрываю
шапкой.
   Начинает идти снег. Сначала мелкий,  не  то  снег,  не  то  крупа,  потом
большие мохнатые хлопья. Все вокруг становится сразу белым - земля,  лежащие
люди, брустверы окопов. Руки и ноги начинают мерзнуть. Уши тоже.  Я  подымаю
воротник.
   Немцы стреляют. Наши отвечают. Пули то и дело свистят над головой.
   Так мы лежим - я и Харламов, холодный,  вытянувшийся,  с  по  тающими  па
руках снежинками. Часы остановились. Я не могу определить,  сколько  времени
мы лежим. Ноги и руки затекают. Опять схватывает судорога. Сколько можно так
лежать? Может, просто вскочить и побежать? Тридцать метров  -  пять  секунд,
самое большее, пока пулеметчик спохватится.  Выбежали  же  утром  тринадцать
человек.
   В соседней воронке кто-то ворочается. На  фоне  белого,  начинающего  уже
таять снега шевелится серое пятно  ушанки.  На  секунду  появляется  голова.
Скрывается. Опять показывается. Потом вдруг  сразу  из  воронки  выскакивает
человек и бежит. Быстро, быстро, прижав руки  к  бокам,  согнувшись,  высоко
подкидывая ноги.
   Он пробегает три четверти пути. До окопов остается каких-нибудь восемь  -
десять метров. Его скашивает пулемет. Он делает еще несколько шагов и  прямо
головой падает вперед. Так и остается лежать в трех шагах от  наших  окопов.
Некоторое время еще темнеет шинель на снегу, потом и она  становится  белой.
Снег все идет и идет...
   Потом еще трое бегут. Почти сразу все  трое.  Один  в  короткой  фуфайке.
Шинель, должно быть, скинул, чтоб легче бежать было. Его  убивает  почти  на
самом бруствере. Второго - в нескольких  шагах  от  него.  Третьему  удается
вскочить в окоп. С немецкой стороны пулемет долго еще сажает пулю за пулей в
то место, где скрылся боец.
   Я каблуками вырываю углубление в воронке. Теперь можно вытянуть ноги. Еще
одно углубление для харламовских ног. Они уже окостенели и не разгибаются  в
коленях. Кое-как я  их  все-таки  впихиваю  туда.  Теперь  мы  лежим  рядом,
вытянувшись во весь рост. Я на боку, он  на  спине.  Похоже,  что  он  спит,
прикрыв лицо шапкой от снега.
   Работа меня немного согревает. Укладываюсь на левый бок, чтобы не  видеть
Харламова. Под бедром тоже немножко раскапываю - так удобнее лежать.  Теперь
хорошо. Лишь  бы  только  наши  дальнобойки  не  открыли  огня  по  немецкой
передовой. И покурить бы... Хоть три затяжки, Табак  я  забыл  у  Ширяева  в
блиндаже. Только спички тарахтят в кармане.
   Меня клонит ко сну. Снег подо мной тает. Серая пыль превращается в грязь.
Колени промокли. И голова мерзнет. Я снимаю с  Харламова  шапку  и  накрываю
лицо ему носовым платком. Чищу пистолет.  Это  -  чтоб  не  заснуть.  В  нем
оказывается всего четыре патрона. Запасной обоймы тоже нет.
   Который сейчас может быть час? Вероятно, уже больше двенадцати. А темнеет
только в шесть. Еще шесть часов лежать. Шесть часов - целая вечность.
   Я опускаю наушники и закрываю глаза. Будь что будет.
   Сон не  идет.  Мне  все  время  кажется,  что  Харламов  за  моей  спиной
шевелится. Я вспоминаю, что надо у него забрать документы. Это не так легко,
они у него в заднем брючном кармане. Я помню, что  он  вынимал  кандидатскую
карточку, когда платил членские взносы, из заднего кармана. Я вожусь  долго.
Харламов стал тяжелым, точно прирос к земле. Но все-таки достаю. В маленькую
клееночку аккуратно завернуты и зашпилены английской  булавкой  кандидатская
карточка,  два  письма,  какая-то   почти   совсем   истлевшая   справка   с
расплывшимися  чернилами  и  несколько  фотографий.   Фотографии   завернуты
отдельно.
   Я никогда не думал, что Харламов такой аккуратный.  У  меня  в  штабе  он
всегда все терял и забывал.
   Я рассматриваю карточки. На одной Харламов с  какой-то  женщиной.  У  нее
длинные вьющиеся волосы и широко расставленные глаза. Должно быть, жена.  На
руках ребенок, такие же черные большие глаза, как у отца. На другой - та  же
женщина, только одна и в берете. На  третьей  -  компания  на  берегу  реки.
Смеются. Один парень с гитарой. Харламов в трусах, лежит  на  животе.  Вдали
поле и стога сена. На обороте написано:  "Черкизово,  июнь  1939  г.  Вторая
слева Мура".
   Я заворачиваю все опять в клеенку, закалываю булавкой и кладу в карман.
   Маленький комочек глины ударяет меня в ухо. Я вздрагиваю.  Второй  падает
рядом, около колена. Кто-то кидает в меня. Я приподымаю голову. Из  соседней
воронки выглядывает широкоскулое, небритое лицо.
   - Браток... Спички есть?
   - Есть.
   - Кинь, бога ради...
   - "Сорок" оставишь?
   - Ладно.
   Я кидаю коробок. Он не долетает шага  на  два.  Фу  ты  черт!  Сидящий  в
воронке протягивает руку. Нет, не дотянулся. Мы  оба  не  сводим  с  коробка
глаз. Маленький, чернобокий, он лежит на снегу и  точно  смеется  над  нами.
Потом появляется винтовка.  Медленно,  осторожно  высовывается  из  воронки,
движется по снегу,  тычется  в  коробок.  Вся  эта  операция  тянется  целую
вечность. Коробок скользит, отодвигается, никак не хочет за мушку цепляться.
У хозяина винтовки от напряжения даже рот раскрывается. В  конце  концов  он
все-таки зацепляет ее. Голова и винтовка исчезают. Над  воронкой  появляется
легкий дымок.
   - Поосторожней...- шепчу я, но, по-моему, он меня не слышит.
   Он курит добрых полчаса, никак не меньше. У меня даже голова кружится  от
желания и зависти. Потом спичечная коробка возвращается ко мне с  крохотным,
обслюненным окурком внутри. Я  его  сосу,  сосу  что  есть  мочи.  Все  губы
обжигаю.
   - Боец! Часов нет у тебя? - спрашиваю я шепотом.
   - Без четверти двенадцать,- доносится из воронки. Я ушам не верю.  Думал,
что уже два или три, а тут еще двенадцати  нет.  В  довершение  всего  опять
начинается обстрел. Наш или немецкий, кто его знает. Снаряды  рвутся  совсем
рядом. Минут десять или пятнадцать. Потом перерыв. Потом опять налет.
   Надо бежать. Ждать еще шесть часов! Не выдержу.  Убьют  так  убьют  -  от
смерти не спасешься.
   Из воронки опять хрипит:
   - Друг... э-э-э... друг...
   - Что тебе?
   - Давай побежим. Тоже не выдержал.
   - Давай,- отвечаю я.
   Мы идем на маленькую хитрость.  Предыдущих  трех  убило  почти  у  самого
бруствера. Надо, не добегая до наших окопов, упасть. К  моменту  очереди  мы
будем  лежать.  Потом  одним  рывком  прямо   в   окопы.   Может,   повезет.
Переворачиваюсь в сторону наших окопов. Лишь бы опять судорога не  схватила.
Местность впереди ровная, только одна воронка небольшая и убитый рядом.
   - Ну, готов?
   - Готов.
   Упираюсь левой ногой, правая согнута в колене. Последний  раз  смотрю  на
Харламова. Он спокойно лежит, согнув колени. Рука на животе. Ему уже  ничего
не нужно.
   - Пошел!
   - Пошел.
   Снег... Воронка... Убитый... Опять снег... Валюсь на землю. И почти сразу
же: "Та-та-та-та-та-та..."
   - Жив?
   - Жив.
   Лежу лицом  в  снегу.  Руки  раскинул.  Левая  нога  под  животом.  Легче
вскакивать будет. До окопов пять шагов или шесть. Уголком глаза пожираю этот
клочок земли.
   Надо выждать минуты две или три, чтобы успокоился пулеметчик.  Сейчас  он
уже в нас не попадет, мы слишком низко.
   Слышно, как кто-то ходит по окопам, разговаривает. Слов не слышно.
   - Ну - пора.
   - Приготовьсь,- не подымая головы, в снег говорю я.
   - Есть,- отвечает слева.
   Я весь напрягаюсь. В висках стучит.
   - Давай!
   Отталкиваюсь. Три прыжка и - в окопе.
   Мы долго потом еще сидим прямо в грязи, на дне окопа  и  смеемся.  Кто-то
дает окурок.
   Оказывается, уже пять часов. Часы у бойца  тоже  стали.  Мы  пролежали  в
воронке с семи до пяти - девять часов. Только сейчас чувствую,  что  бешено,
сверхъестественно хочу есть.
   Утром мы хороним товарищей - Харламова, Сендецкого и командира  взвода  с
седой прядью. Ночью их тела выносят с поля боя санитары. Карнаухова так и не
нашли. Говорят, видали, как он с четырьмя бойцами ворвался в немецкие окопы.
Там, по-видимому, и погиб.
   Ширяев приполз сам,  залитый  кровью,  с  беспомощно  болтающейся  рукой.
Приполз, еле через бруствер перевалился и сразу сознание потерял.  Отправили
в санчасть. Я зашел туда. Полчаса тому назад его отвезли в медсанбат  на  ту
сторону.
   Всего батальон потерял двадцать шесть человек, почти половину, не  считая
раненых.
   Команду над батальоном принял Фарбер. Он единственный из всех  командиров
не участвовал в атаке. Абросимов оставил его при себе.
   Мы хороним товарищей над самой Волгой.
   Простые гробы из сосновых необструганных досок. Свинцовые,  тяжелые  тучи
бегут над головой. Хлопает  полами  шинели  ветер.  Мокрый,  противный  снег
забивается за воротники. Плывут льдины по Волге - осеннее сало.
   Темнеют три ямы.
   Просто как-то это все здесь, на  фронте.  Был  вчера  -  сегодня  нет.  А
завтра, может, и тебя не будет. И так же глухо будет падать земля на  крышку
твоего гроба. А может, и гроба не будет, а  занесет  тебя  снегом  и  будешь
лежать, уткнувшись лицом в землю, пока война не кончится.
   Три маленьких рыженьких холмика вырастают над Волгой. Три  серые  ушанки.
Три  колышка.  Салют  -  сухая,  мелкая  дробь  автомата.  Точно  эхо  гудят
дальнобойки за Волгой. Минута молчания. Саперы собирают лопаты,  подправляют
могилы.
   И это все. Мы уходим.
   Ни одному из них не  было  больше  двадцати  четырех  лет.  Карнаухову  -
двадцать пять. Даже похоронить его не удалось: его тело там - у немцев.
   Так и не прочел он мне стихи свои. Они у меня сейчас в кармане, вместе  с
письмом матери и Люсиной карточкой. Простые, ясные, чистые - такие, каким он
сам был.
   ...Ты от этой землянки низкой Так далеко,  как  мир  иной,  Мне  ж  такою
видишься близкой, Будто вот - держусь рукой.
   Вижу, как шевелятся ветви, Молодой  шумит  березняк,  Как  твоими  косами
ветер Оплетает, вяжет меня.
   Портрет Лондона я вешаю над  столиком  ниже  зеркала.  Они  немного  даже
похожи - Лондон и Карнаухов.
   В последний раз я говорил с Карнауховым за три минуты до начала атаки. Он
сидел на корточках в углу траншеи и прилаживал капсюли к гранатам. Я  что-то
спросил у него - не помню уже что. Он поднял голову, и впервые не увидел я в
глазах его улыбки, глубокой, где-то на самом дне глаз, тихой улыбки, которая
мне так нравилась. Он что-то ответил, и я ушел. Больше я его не видел.
   Я долго лежу, уткнувшись лицом в подушку.
   Приходит Лисагор.  Садится  на  свою  койку,  подобрав  ноги.  Сопит.  Не
ругается. Молча курит, опершись подбородком о колени.
   - Судить, говорят, Абросимова будут,- мрачно говорит он.
   - Кто сказал?
   - Писарь Ладыгин слыхал.
   - Брехун...
   - Брехун, да не всегда. Трется все-таки около начальства.
   - Ты что, в штабе был?
   - В штабе.
   - Что там?
   - Ничего. Как всегда. Астафьев схемы разрисовывает. Спрашивал, сколько  у
нас человек. Я соврал, что двенадцать. С ним тоже надо ухо  востро  держать.
Чернильная душа.
   - Майора не видел?
   - Заскочил на минутку. Сумрачный, невеселый,  список  потерь  у  Ладыгина
взял.
   Эх... напиться бы сейчас... До чертиков...
   Вечером в комсоставской столовой майор останавливает меня.
   - Подготовься к завтраму, инженер.
   Я не понимаю.
   - К чему?
   Майор попыхивает трубкой, не слышит. Осунулся, побледнел.
   - К чему? - повторяю я.
   Он медленно поднимает голову.
   - Расскажешь того... как это  все  было...  там,  на  сопке,-  и  уходит,
опираясь на палку. Он до сих пор еще прихрамывает.
   Я ничего больше не спрашиваю. Все ясно.
   Ладыгин, штабной писарь,  первый  сплетник  в  полку,  рассказывает,  что
майора и Абросимова вызывали в штадив и что  они  три  часа  там  пропадали.
Потом Абросимов как заперся в своем блиндаже, так до  сих  пор  не  выходит.
Обед и ужин назад отослал.
   - Связной его на продскладе чего-то околачивался. Потом рысью  в  блиндаж
его - всё карманы руками придерживал. Утром как раз водку получили.
   И он подмигивает наглым зеленым глазом.
 
 
 
          25 
 
   На суд я опаздываю. Прихожу, когда уже говорит  майор.  В  трубе  второго
батальона - это самое просторное помещение на нашем участке - накурено  так,
что лиц почти не видно. Абросимов сидит у стенки. Губы сжаты, белые,  сухие.
Глаза - в стенку.
   Астафьев, секретарь, шуршит бумагами, перекладывает, пробует  чернила  на
уголке. Рядом с ним еще двое - начальник разведки и командир роты ПТР. Майор
стоит у стола. За эти  сутки  постарел  лет  на  десять.  Время  от  времени
подносит к губам стакан с чаем и пьет маленькими нервными глотками.  Говорит
тихо. Так тихо, что из конца трубы не слышно. Я пробираюсь вперед.
   - Нельзя на войне без доверия,- говорит  он,-  мало  одной  храбрости.  И
знаний мало. Нужна еще и вера. Вера в людей, с которыми  ты  вместе  воюешь.
Без этого никак нельзя...
   Он расстегивает воротник. В трубе жарко. Мне кажется, что у  него  слегка
дрожат пальцы, отстегивающие крючки.
   - С Абросимовым мы прошли большой  путь...  Большой  боевой  путь.  Орел,
Касторная, Воронеж... Здесь вот уже сколько сидим. И я верил ему. Знал,  что
он молод, неопытен, может быть, на войне  только  учится,  знал,  что  может
ошибки делать,- кто из нас не ошибался,- но верить - я ему верил. Нельзя  не
верить своему начальнику штаба.
   Повернув голову, он долгим, тяжелым взглядом смотрит на Абросимова.
   - Я знаю, что сам виноват. За людей отвечаю я, а не начальник штаба. И за
эту операцию отвечаю я. И когда комдив кричал сегодня на Абросимова, я знал,
что это он и на меня кричит. И он прав.- Майор проводит  рукой  по  волосам,
обводит всех нас усталым взглядом.- Не бывает  войны  без  жертв.  На  то  и
война. Но то, что произошло во втором батальоне вчера,- это  уже  не  война.
Это истребление. Абросимов превысил свою власть. Он отменил  мой  приказ.  И
отменил дважды. Утром - по телефону, и потом сам, погнав людей в атаку.
   - Приказано было атаковать баки...- сухим, деревянным  голосом  прерывает
Абросимов, не отрывая глаз от стенки.-А люди в атаку не шли...
   - Врешь! - Майор ударяет кулаком  по  столу  так,  что  ложка  в  стакане
дребезжит. Но тут же сдерживается. Отхлебывает чай из стакана.- Шли  люди  в
атаку. Но не так, как тебе этого хотелось. Люди шли с головой, обдумавши.  А
ты что сделал? Ты видел, к чему первая атака привела?  Но  там  нельзя  было
иначе. Мы рассчитывали на артподготовку.  Нужно  было  сразу  же,  не  давая
противнику опомниться, ударить его. И не вышло... Противник оказался сильнее
и хитрее, чем мы думали. Нам не удалось подавить его огневые точки. Я послал
инженера во второй батальон. Там был Ширвев - парень с головой.  Он  с  ночи
еще все заготовил, чтоб захватить немецкие окопы. И по-умному  заготовил.  А
ты... А Абросимов что сделал?
   У Абросимова начинает подергиваться губа. Обычно добродушное, мягкое лицо
Бородина становится красным, щеки трясутся.
   - Я знаю, как ты кричал там... Как пистолетом размахивал.
   Он отпивает еще глоток чаю из стакана.
   -  Приказ  на  войне  свят.  Невыполнение  приказа  -   преступление.   И
выполняется всегда последнее приказание. И люди его выполнили и лежат сейчас
перед нашими окопами. А Абросимов сидит здесь. Он обманул  своего  командира
полка. Он превысил свою власть. А люди погибли. Всё. По-моему, достаточно.
   Майор тяжело опускается на табуретку. Абросимов как сидел, так и  сидит,-
руки  на  коленях,  глаза  в  стенку.  Астафьев,  наклонив  голову,   что-то
старательно и быстро пишет.
   Говорят еще несколько человек. Потом я. За мной - Абросимов.  Он  краток.
Он считает, что баки можно было взять только  массированной  атакой.  Вот  и
все. И он потребовал, чтобы эту атаку осуществили.  Комбаты  берегут  людей,
поэтому не любят атак. Баки можно было только атакой взять. И он не виноват,
что люди недобросовестно к этому отнеслись, струсили.
   - Струсили?..- раздается откуда-то из глубины трубы.
   Все оборачиваются. Неуклюжий, на голову выше всех окружающих, в короткой,
смешной шинелишке своей, протискивается к столу Фарбер.
   - Струсили, говорите вы? Ширяев струсил? Карнаухов струсил? Это вы о  них
говорите?
   Фарбер задыхается, моргает близорукими глазами - очки он  вчера  разбил,-
щурится.
   - Я все видел...  Собственными  глазами  видел...  Как  Ширяев  шел...  И
Карнаухов, и... все как шли... Я не умею говорить... Я  их  недавно  знаю...
Карнаухова и других... Как у вас только язык поворачивается. Храбрость не  в
том, чтоб с голой грудью на пулемет лезть.  Абросимов...  капитан  Абросимов
говорил, что приказано  было  атаковать  баки.  Не  атаковать,  а  овладеть.
Траншеи, придуманные Ширяевым, не трусость. Это прием. Правильный прием.  Он
сберег бы людей. Сберег,  чтоб  они  могли  воевать.  Сейчас  их  нет.  И  я
считаю...- Голос у него срывается, он ищет стакан, не находит, машет рукой.-
Я считаю, нельзя таким людям, нельзя им командовать...
   Фарбер не находит слов, сбивается, краснеет, опять ищет  стакан  и  вдруг
сразу выпаливает:
   - Вы сами трус! Вы не пошли в атаку! И меня еще при себе держали.  Я  все
видел...-  И,  дернув  плечом,  цепляясь   крючками   шинели   за   соседей,
протискивается назад.
   Я выхожу вслед за ним во двор. Он стоит, прислонившись к трубе.
   - Хорошо говорили, Фарбер. Он вздрагивает:
   - Какое там хорошо. Вс