огонь,
тоже пятятся назад. Только два танка третьего прохода едут прямо на  баки  и
скрываются за ними.
   Немцы открывают бешеный огонь.
   В итоге - баки остаются у немцев, мы не  продвигаемся  ни  на  метр,  два
танка подбиты, три вернулись, один пропадает без  вести  где-то  за  баками.
Убитых - восемь, в том числе экипаж первого  танка,  раненых  -  двенадцать.
Второй батальон откатывается назад.. Полный провал...
   Танкисты матерятся...
   - Всегда так с пехотой... Натыкают своих мин где только влезет  и  кричат
"танки вперед!". Инженеры тоже называются...
   Ширяев бледен, повязка сползает на брови, на меня не смотрит.
   И откуда там мина взялась, черт бы ее подрал?  Сам  Гаркуша,  парень,  на
которого во всех отношениях можно положиться, делал первый проход... То, что
это не немецкая и  не  моя,  я  ни  минуты  не  сомневаюсь.  Значит,  дикая,
оставшаяся от дивизий, сражавшихся здесь до нас еще. Но ведь все дикие  мины
сняты и обезврежены. Неужели прозевали? И нужно же было именно этой остаться
и как раз на линии первого прохода...
   Бородин, командир полка, сух, даже садиться не предлагает.
   - Спасибо, Керженцев, помог... На старости лет  самому  по  передовой  на
брюхе ползать придется, мины твои проверять... Пойдешь к  комдиву.  Вызывает
тебя...
   Входя в блиндаж к  комдиву,  я  чувствую,  как  начинает  сильнее  биться
сердце. Полковник сидит спиной, подперев голову руками.  Читает  что-то  при
свете лампы. Блиндаж жарко натоплен. В углу на кровати  адъютант  в  голубой
майке подшивает подворотничок.
   - Полковой инженер тысяча сто сорок седьмого  полка  лейтенант  Керженцев
прибыл по вашему приказанию.
   Полковник медленно поворачивается, отодвигает  рукой  лежащую  перед  ним
пачку бумаг. Смотрит на меня долго, не мигая. С тех пор как он был у меня  в
батальоне, я его ни разу не видел. За это время он еще больше похудел, и при
боковом свете лампы особенно остро выделяются кости его лица.
   - Полковой инженер, говоришь? - тихо спрашивает он, не  отрывая  глаз  от
меня.
   - Полковой инженер, товарищ полковник.
   - Тысяча сто сорок седьмого?
   - Тысяча сто сорок седьмого...
   - Работы у вас там, вероятно, много, в тысяча сто сорок седьмом полку?
   - Много, товарищ полковник.
   - Минные поля, что ли?
   - И минные поля тоже, товарищ полковник.
   - И хорошие минные поля?
   Я чувствую, что начинаю краснеть. Полковник не сводит с меня глаз.
   - Я тебя спрашиваю, хорошие минные поля у вас?
   - Обыкновенные...
   - Обыкновенные? А вот по-моему, не совсем обыкновенные...  Много  на  них
немецких танков подорвалось?
   - Нет.
   - Сколько же?
   - Ни одного. Они не пускали танков.
   - Не пускали, говоришь... А мы пускали?
   Мне хочется провалиться сквозь землю.
   - Пускали.
   - И что ж?
   - Два подорвались, товарищ полковник...  Полковник  встает,  подходит  ко
мне.
   - А знаешь ли ты, что эти шесть танков - все, что  есть  сейчас  на  этом
берегу? Знаешь ли ты, что Чуйков их специально снял  с  "Красного  Октября",
чтоб помочь нам овладеть баками, и что послезавтра  они  должны  быть  опять
там, в тридцать девятой дивизии? Знаешь ли ты все это?..
   Я молчу.
   - Знаешь ли ты, что баки для нас  сейчас  все?  Что  это  ключ  ко  всему
городу? Что каждый день пребывания немцев в них - это лишние жертвы,  лишние
снаряды, лишние...
   - Я все это знаю, но ведь по моей вине подорвался  только  один  танк,  и
только за это я несу ответственность, а не за провал  всего  наступления...-
Черт его знает для чего, но я все это говорю полковнику.
   - Только один? - перебивает он меня, и бледное, худое лицо его становится
вдруг красным.- Только один? А этого мало? Один  танк.  Нет,  не  один...  а
шестая часть всех действующих танков на  этом  берегу...  И  весь  экипаж...
Только один...
   Он вынимает из кармана папиросу, разминает ее пальцами,  она  рвется,  он
выкидывает ее, вынимает другую и  прикуривает  от  лампы.  Делает  несколько
быстрых, коротких затяжек. Опять смотрит на меня.
   - Так вот, я тебе приказываю вернуть эти  танки.  Понятно?  Те  два,  что
подорвались.
   - У переднего моторная группа повреждена, товарищ полковник.  Собственным
ходом не выйдет.
   Полковник останавливается, до сих пор он ходил из угла в угол.
   - Эх, инженер, инженер...- Он укоризненно смотрит на меня.- А  у  второго
как с моторами?
   - Когда я уходил, благополучно было.
   - Так вот...  За  ночь  поможешь  танкистам  выбраться  из  мин.  А  тот,
застрявший, в  ДОТ  преврати.  Любыми  средствами.  Ясно?  Под  твою  личную
ответственность.
   Я козыряю.
   - Можешь идти.
   Я ухожу.
   Превратить танк в огневую точку, в дог. Но для  этого  его  надо  сначала
захватить. А как? Рыть траншею? От наших окопов до него  метров...  Пять  от
окопов до минного поля, десять само  минное  поле,  да  за  ним  еще  метров
двадцать. Всего, значит, тридцать пять. А до немцев шестьдесят,  от  силы  -
семьдесят. Как раз посередине. Как бы немцам не пришла в голову та же  самая
мысль - сделать из танка дот. Из-под него они смогут и в лоб  и  вдоль  всей
нашей передовой стрелять... Рыть траншею - единственный  выход,  открыто,  в
лоб, не возьмешь. Тридцать пять метров... При наших лопатах и замерзшем  уже
грунте не меньше тридцати пяти часов. Три ночи... Паршиво...
   Ширяев сидит в блиндаже - насупленный, расстегнутый, перевязанная рука на
столе.
   - Можешь поздравить.
   - С чем?
   - Фрицы в танк забрались.
   - В какой?
   - В семерку.
   - Успели, черт...
   - Час тому назад. Перешли в контратаку и забрались.
   - А мы?
   - Что мы? Ни одного бронебойного и зажигательного. Как горох отскакивают.
   - Фу-ты, черт... А комдив приказал захватить его. В дот  превратить...  И
тот вытащить...
   - В том три трака перебито...
   - До ночи ни черта не сделаем...
   - Ни черта... Танкисты ругаются на чем свет стоит.
   -  Ну  и  пусть  ругаются...  А  ночью  мы  с  Гаркушей  расчистим   поле
одиннадцать-бис, пусть меняют траки и вытягивают свой танк.
   - А дальше что? Как эту чертову семерку захватишь?
   - Рыть ход. Другого выхода нет.
   - М-да...- Ширяев почесал  нос.-  Ладно,  посмотрим.  Сначала  надо  этот
вытащить.
   Ни один день в моей жизни не тянется так долго, как этот. Не  знаю,  куда
себя приткнуть. Слоняюсь по передовой. Искурил трехдневную норму табака.
   Немцы сидят в танке, пытаются повернуть пушки в нашу  сторону,  но  башню
заело, и у них ничего не получается. К вечеру устанавливают под ним  пулемет
и без устали начинают сечь по нашему танку.
   Наконец наступает долгожданная ночь. Лихорадочно с Гаркушей снимаем  мины
с 11-бис, танкисты меняют траки - повезло еще, что повреждены  они  с  нашей
стороны,-  и  до  восхода  луны  танк  своим  ходом  возвращается   в   наше
расположение. Это уже успех. Большой успех...  Теперь  надо  приниматься  за
другой, за эту чертову семерку.
 
 
 
          2 
 
   В прошлую империалистическую войну,- я где-то об этом читал,-  в  сводках
воюющих  держав  долгое  время  фигурировал  "домик  паромщика"   -   жалкое
строеньице где-то на берегу Марны или Соммы, ставшее  объектом  ожесточенной
борьбы. В сводках Информбюро наш танк не упоминается, в  сообщениях  главной
квартиры фюрера, по-видимому, тоже нет. Но у нас в полку  в  течение  добрых
двух недель он спрягается и склоняется  на  все  лады,  фигурирует  во  всех
донесениях, в виде черного, жирного ромба красуется на всех схемах и планах,
торчит болезненной занозой на стыке первого и второго батальонов, многим,  в
том числе и мне, не дает спать и черт его знает  сколько  раз  снится,  хотя
вообще сны на фронте - явление редкое.
   Трудно сказать,  скольких  человеческих  жизней  он  нам  стоил,  сколько
снарядов и мин всех калибров и сортов было выпущено по нему с нашей стороны.
В радиусе двадцати метров вокруг него земля буквально вспахана. Как-то ночью
немцы выкрашивают его в белый цвет, чтобы черные, закопченные  бока  его  не
так выделялись на  снежном  фоне  окружающей  местности.  Раза  два  мы  его
поджигаем, и он долго, отвратительно коптит небо... Иногда мы подбиваем один
из пулеметов - теперь у них там два, но  через  час  там  появляется  новый.
Немцы подтягивают к танку ход сообщения. Мы тоже копаем к нему  траншею,  но
немцы обгоняют нас, танк в их руках, и копать они могут с двух сторон.
   А людей нет. В батальонах всего по девять-десять активных штыков.  Бывает
и меньше. Бойцы с десятидневным стажем считаются уже  стариками.  Во  втором
батальоне  однажды  в  течение  суток  оборону  держали   два   пулемета   и
45-миллиметровая пушка. Стрелки все вышли из строя.
   Раз в три ночи приходит пополнение -  озябшие,  дующие  в  ладони  юнцы,-
топчутся как раз  у  нашей  землянки,  получают  обмундирование  -  валенки,
тулупы, меховые рукавицы.
   - Это что, дяденька, Сталинград?
   - Сталинград.
   - А где же дома?
   - Домов нет. Были дома. Юнцы переглядываются.
   - А хлеба по скольку дают?
   - По восемьсот!
   - И приварок?
   - И приварок.
   - А строевой занимаются здесь?
   - Нет. Не занимаются.
   - Слава богу...
   И  красноносые,  покрытые   пушком   физиономии   улыбаются.   Потом   их
выстраивают, выкрикивают  фамилии  и  уводят  на  передовую.  Иногда  только
половина доходит до окопов-они пугаются мин, бросаются врассыпную...
   Немцы бешено, остервенело сопротивляются. Еженощно трехмоторные "юнкерсы"
сбрасывают  им  боеприпасы.  Где-то   там,   западнее,   кольцо   сжимается,
стягивается, но здесь, на берегу Волги, передовая не сдвигается ни на метр.
   Вторую неделю по Волге идет  сало,  или  шуга,  как  ее  здесь  называют.
Сообщение с левым берегом осложняется. Боеприпасов не  хватает.  Батареи  на
этом берегу - артиллерийские и  минометные  -  получают  строгие  лимиты  на
снаряды,  а  ночной  тревожащий  огонь  из  винтовок   вообще   запрещается.
Артиллеристы воруют друг у друга снаряды.
   С продуктами тоже неважно.  Снабжают  нас  "кукурузники".  Сбрасывают  по
ночам завернутые в рогожу тюки с сухарями и концентратами. Адресатом считает
себя всякий находящийся по эту сторону Волги. Кто увидел, тот и забрал, кому
свалилось на голову - тот и хозяин. "Чумаковцы"  -  разведчики  -  проявляют
бешеную активность. Раза два Чумака вызывают к  самому  комдиву.  Оттуда  он
приходит злой и красный.
   - Отдай этим соплякам из сорок пятого два мешка сухарей,- бросает на ходу
старшине,- и скажи, что в следующий раз морду им наклепаю,  если  так  вести
себя будут.
   И старшина ворча вытягивает мешки с сухарями,- в углу у него целый склад.
   Так идет жизнь.
   Громыхает артиллерия, строчат пулеметы,  разведчики  ходят  за  "языком",
Устинов - дивинженер - одолевает меня бумажками, но я их не  читаю.  "Чертов
танк", "проклятая семерка" - как прозвали его бойцы, не дает мне житья.
   Траншея почти не подвигается, грунт как камень, лопаты ломаются, кирки не
берут, тол весь вышел, аммонит дрянной, а главное, немцы! Буквально поливают
место работы свинцовым дождем, стреляют из минометов, бросают гранаты.
   К концу недели мы прокапываем еле-еле десять  метров  -  меньше  полутора
метров за ночь. Теряю половину своего  взвода  -  троих  убитыми,  остальных
ранеными. Ко всему еще Агнивцев заболевает чем-то  похожим  на  тиф,  и  его
отправляют в медсанбат.  За  ним  отправляется  Валега.  Стерегущий  на  той
стороне лошадей ездовой  Кухарь  попадается  на  краже  овса  и  угождает  в
штрафной батальон. Кроме Валеги, его некем заменить. Остается нас четверо  -
я, Лисагор, Гаркуша и Тугиев...
   Траншею прекращаю копать.
 
 
 
          3 
 
   Как-то вечером приходит с левого берега Лазарь -  начфин.  Весь  белый  и
дымящийся от мороза вваливается ко мне в землянку.  Замерзшими,  негнущимися
пальцами вытягивает водку из кармана.
   - По случаю взятия танка. Вспрыснуть надо...
   Лисагор смеется. Я ничего не отвечаю. Мне уже надоели эти розыгрыши.  Нет
человека в полку, который не шутил бы по поводу  моего  танка.  Даже  тихий,
скромный Лазарь - и тот вот острит.
   - Иди ты знаешь куда?
   Лазарь удивленно пожимает плечами.
   - А у нас, на той стороне, слух распространился - будто красный флаг  уже
на танке...
   -  Вот  приходите  с  той  стороны  и  берите  его,  а  потом  уже  слухи
распространяйте.
   Лазарь улыбается, скидывает шинель, сапоги, забирается на койку.
   - Мороз такой, что голова трещит. К утру, наверное, Волга станет.
   - Давно пора. Может, тол тогда подвезут. Лисагор раскупоривает бутылку.
   - Взрывать, что ли, танк собрались? - спрашивает Лазарь.
   - Какой там танк. Землю, а не танк. Земля знаешь какая?
   - Вы что, подкапываетесь под него?
   Лисагор так и застывает с бутылкой в руке. Меня тоже точно током ударяет.
Вот дураки! Неделю мучаемся под немецким огнем, а такая простая мысль до сих
пор не пришла в голову...
   - Лазарище, будь ты проклят, золотая голова! Где ты только учился?
   Подкопаться! Просто, как колумбово яйцо! Ближе всего к танку  от  крайней
правой фарберовской землянки. Метров тридцать,  не  больше.  Вал  около  нее
высокий - метра полтора. Немцы даже  не  увидят,  как  мы  землю  выкидывать
будем. А грунт на глубине не такой мерзлый.
   - Здорово, черт возьми! - Лисагор хватает карандаш.-  И  людей  много  не
надо. Копать сможет один человек - только часто менять. Один копает,  другой
землю вытягивает, двое разравнивают и маскируют. Восемь - десять  человек  с
гаком хватит. Если дивизионных  саперов  человек  пять  подкинут  -  дня  за
три-четыре сделаем. Правда, инженер?
   Лисагор подводит черту и пишет под ней цифру "4" - четверо суток.
   - Устинов твой в восторге будет. Совсем как в Севастополе.  Заложим  толу
килограмм сто - и как ахнем!.. Представляешь воронку?  Бойцы  из  нее  прямо
шеренгой пойдут.
   Мы выпиваем поллитровку, хлопаем от радости Лазаря по спине так,  что  он
кашлять начинает. Натянув валенки, я бегу к Ширяеву, потом к майору.
   Звонок по телефону полковнику, трехминутный  разговор,  и  с  завтрашнего
вечера  я  получаю  в  свое  распоряжение  взвод  дивизионных  саперов,  сто
пятьдесят   килограммов   аммонита   и   пятьдесят   килограммов   тола   из
неприкосновенного запаса. Срок - четыре дня.
   Ночью  я  никак  не  могу  заснуть,  ворочаюсь  с  боку  на  бок,   мешаю
свернувшемуся около меня клубочком  Лазарю  спать,  курю  одну  папиросу  за
другой.
   Следующие четыре  дня  я,  кажется,  совсем  не  сплю.  Где-то  урывками,
скорчившись, вздремну на полчаса, и все. В рот ничего не лезет.
   Лисагор тоже в лихорадке. Матерится  за  десятерых,  сам  землю  таскает,
раздобывает где-то три  аккумулятора  и  десятиметровый  шнур  с  лампочкой,
кормит бойцов шоколадом, чтоб азартнее были.
   В первые сутки проходим десять метров. Во вторые -  восемь  с  половиной.
Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее
наружу. С каждым новым метром работа усложняется.  Грунт  все-таки  мерзлый,
хотя мы только на глубине двух метров.
   К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось
одиннадцать с  половиной.  Меняем  бойцов  через  каждые  пятнадцать  минут.
Включаемся сами. В общей сложности нас работает  пятнадцать  человек.  Этого
более чем достаточно.
   Еще один день. К вечеру остается пройти  три  метра.  Бойцы  копают,  как
звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти.  Совершенно  неутомим
Тугиев - работает не по четверти, а по полчаса и  в  четыре  раза  превышает
норму. Я выхожу из строя - со второго раза натираю себе мозоли  на  ладонях.
Четыре дня - ни я, ни Лиса-гор не ходим на берег.
   Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев.
   - В пять ноль-ноль "сабантуй". Успеешь?
   - Успею.
   - Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны?
   - Для чего?
   - Живая сила. Вместо третьего батальона.
   - А не жалко?
   - У меня Чумак был. Предлагал свои услуги.
   - Что это с ним случилось?
   -  Хочет  первым  в  танк  попасть.  Полковник  говорил,  что  к   ордену
представит.
   - Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад.
   - Человек пять хватит?
   - Хватит.
   - Жди, значит.
   - Жду.
   Я кладу трубку.
   Итого, значит, одиннадцать бойцов - по три  от  двух  батальонов  и  пять
разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать.  Звоню
Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать  хорошие  "березовые  колышки".  На
нашем  телефонно-кодовом  жаргоне  "березовыми"  (в  противовес   "горелым")
колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.
   Фарбер сам приходит ко мне - в блиндаж первой роты, мой временный КП.
   У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не
то на китайца, не то на японца.  Желтухой  сейчас  почти  все  болеют  -  от
однообразной пищи. Противная  болезнь  -  нападает  инертность,  сонливость,
пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи.
   - Кончать, значит,  сегодня  собираетесь?  -  говорит  Фарбер,  снимая  и
протирая запотевшие очки.
   - Как будто...
   - Волнуетесь?
   - Волнуюсь.
   Я чувствую, что мне страшно хочется спать -  режет  глаза,  точно  в  них
песок,- а сон не идет. Бывает такое!
   - От вашего батальона трое пойдут, знаете? - говорю я.
   - От моего три и от Синицына три. Так, что ли?
   - Так. Всего шесть.
   - Шесть... Почти целый батальон.
   Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.
   - Сколько у вас людей теперь, Фарбер?
   - Каких? Которые хлеб получают или воюют?
   - Воюют.
   - Без минометчиков и  пулеметчиков  -  девять.  Это  с  командирами  рот,
взводов, отделений.
   - А их сколько?
   - Один.
   - Здорово.
   - Вчера было двое, сегодня один.
   - Убит?
   - Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из  новеньких.  Татарин,  кажется,
или казах. Хорошенький такой, черноглазый...
   - Снайпер, должно быть?
   - Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев - уйма.  За  последнюю  неделю
пятерых вывели у меня из строя.
   - Мне сегодня тоже попало,- сидящий в углу связист показывает потрепанную
ушанку -  в  ней  маленькая  аккуратная  дырочка  в  наушнике,-  когда  цепь
проверял.
   - А Уразову в каску,- говорит Фарбер.- Прямо в  лоб.  Никогда  раньше  не
носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал.
   - А вы верите в предчувствие, Фарбер?
   - Как сказать...
   - А все-таки...
   Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за  ушами,
на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки.
   - Как вам сказать...- совсем тихо говорит он,- и верю, и не верю. Умом не
верю, а вот где-то внутри, вопреки разуму...-  Он  старательно  впихивает  в
печку смолистую, сверкающую янтарными капельками щепку,  пламя  с  жадностью
охватывает ее со всех сторон.- В детстве я боялся покойников, ни за  что  бы
не пошел ночью на кладбище. Даже сейчас, когда я вижу  убитого,  мне  трудно
представить себе, что это уже все,  абсолютный  конец...  Какой-то  душевный
атавизм?..- Он подбрасывает еще несколько щепок в огонь.- Был у  меня  друг.
Собственно говоря, даже не друг - друзей у меня давно уже нет,- а человек, к
которому я очень хорошо относился. И он ко мне как  будто  неплохо.  Веселый
такой мальчик, командир конной разведки.  Шутник,  весельчак,  кровь  так  и
играла. На любое  самое  сложное  задание,  как  на  прогулку,  отправлялся.
Заломит набекрень кубанку, папиросу в зубы - и пошел... И вот  когда  он  на
последнее свое задание отправлялся - было это весной этого года, на  Донце,-
пришел он ко мне и попрощался... "Будь здоров, говорит,  Фарбер,  больше  не
увидимся". Я сразу даже не понял. Решил, что в другую часть переводят или  в
какое-нибудь училище посылают. "Нет, говорит, за "языком" иду".- "Почему  же
не увидимся?" - "Не вернусь. Убьют". И в одну точку все смотрит. "Я уж точно
знаю". Даже карточку мне на прощанье подари