- Кто? Кухарки? На обед увидишь...
   - Лечат ничего, хоть и молоденькие,-  говорит  раскосый,-  с  ног  только
сбиваются - раненых уж больно много.
   - А сестры?
   - Сестры ничего, жить можно. Наша - палатная, совсем хорошая.  Варя.  Вот
хозяйка - та похуже. Белья хорошего  не  добьешься,  БУ  все,  с  завязками,
ржавое...
   - Ты ей скажи, чтобы тапочки дала, сама никогда не  додумает.  Ты  кто  -
лейтенант?
   - Лейтенант.
   -  Тогда  хуже.  Она  у  нас  капитанов  и  майоров  только  признает.  В
двенадцатую вот палату -  там  три  капитана-дала  халаты,  а  нам  один  на
пятерых...
   - А газеты есть?
   - Газеты есть. Фронтовая на палату. А в  красном  уголке  и  "Правда",  и
"Известия", и "Красноармеец" есть. Ты ходил уже за ними, Ларька?
   Ларька хватает костыль и исчезает в коридоре. Все это у  него  получается
очень ловко.
   - Староста палаты,- говорит долговязый.- Мировой парнишка. Лыжником  был,
а сейчас вот на костыле... Как выпьет - все здоровую ногу  свою  показывает,
заставляет мускулы щупать. Первую премию где-то за танцы получил.
   К вечеру я знаю уже всех. Знаю, что  Ларька  до  войны  был  слесарем  на
заводе, что он представлен к двум орденам, что есть у него где-то в Саратове
Вера, но что-то давно уже не пишет (много развелось там, видно, тыловиков  в
ремешках и хромовых сапогах), что  командир  их  дивизии  мировой  парень  -
восемь орденов уже имеет, что  во  втором  отделении  мировая  сестра  Дора,
блондиночка такая, и он с ней того самого...
   Долговязый с раскосыми  глазами  оказывается  моим  коллегой  -  полковым
инженером.  Зовут  его  Серапион,  фамилия  Будочка,  и  вообще  все  в  нем
неожиданно, не так как у других. Он самый высокий в палате, но  кальсоны  на
нем самые короткие.  Борода  у  него  растет  очень  бурно,  но  только  под
подбородком и на шее, а усов никаких. На ногах у него по  шесть  пальцев,  и
это является предметом бесконечных и не очень разнообразных острот.  Родился
он где-то в Баренцевом море на ледоколе, во время шторма, отец  у  него  был
капитан. В детстве был на Аляске, на Курильских островах, даже в Японии.  По
профессии техник-строитель, в армию пошел добровольцем, хотя и  имел  броню.
Ранило его тоже по-глупому. Бомба попала в двух шагах  от  него  в  походную
кухню, но не разорвалась. Перебило оглоблю, она отлетела и впилась в  землю,
а по пути перебила ему руку. Сейчас она уже зажила, он комиссовался и со дня
на день ждет получения документов.
   Третий - мой сосед по койке. Когда меня принесли, он спал, завернувшись с
головой в одеяло. Проснулся только к обеду. Маленький, кругленький,  розовый
- абсолютно лысый, он приветливо улыбается:
   - Капитан Сумароков. Никодим Петрович. С кем имею честь?
   Представляюсь.
   - Разрешите узнать, куда ранены?
   - В ногу.
   - С переломом?
   - Да.
   - И гипс наложили?
   - Нет еще.
   - Завтра наложат. Здесь хорошо накладывают. Надо только, чтоб  сама  Вера
это делала, а то старшая из первого отделения кости не умеет направлять.
   Он все время улыбается и поглаживает лысину.
   -  А  мне,  голубчик,  в  живот  угодило.  Но  как  угодило!  Вы   только
послушайте...
   И начинается традиционный рассказ о  пуле,  брюшной  полости,  наркозе  и
прочих прелестях. А вообще он симпатичный. Ему шестьдесят лет, в прошлом  он
был счетоводом в Наркомлеспроме, сейчас служит в политотделе  армии  и  ждет
писем от жены, которая эвакуировалась в Сибирь.
   Осколок, который ему попал в живот,- маленький, величиной с горошину,- он
держит под подушкой, в спичечной коробке, завернутым в ватку, и с охотой его
всем показывает, с улыбкой приговаривая: "Вот такая вот мелочь  -  грамма  в
ней нет, а может  на  тот  свет  отправить".  Вообще  говорит  он  много,  с
увлечением, и круг его познаний  безграничен.  Он  знает  чуть  ли  не  всех
генералов Красной Армии по имени  и  отчеству,  самым  подробнейшим  образом
может рассказать ход Бородинского сражения,  с  указанием  всех  действующих
частей и их командиров, наизусть знает боевые данные  и  фамилии  капитанов,
участвовавших в Цусимском сражении, без запинки скажет,  сколько  километров
от Саратова до Москвы или от Киева до Конотопа.
   Главный  его  слушатель  -  Бояджиев,  младший  лейтенант.   Черноглазый,
курчавый, похожий на Пушкина в детстве, он по утрам часами выдавливает  угри
на лице, зажав зеркальце между колен, а вечером, завернувшись в одеяло,  как
в тогу, читает нам монологи Чацкого, Незнамова, Фердинанда или Карла Моора -
до войны он был любовником в каком-то театре.
   - Не так, не так...- ворчит Никодим Петрович, сидя на своей  койке,  тоже
завернутый в одеяло - в палате прохладно, а  халатов  нет.-  Больше  души...
Души больше... А ты все  на  голос...  Смотри,  какой  красный  стал...  Вот
Орленев, например...
   И начинаются воспоминания об Орленеве.
   Иногда Бояджиев поет - у  него  довольно  приятный,  комнатный  тенор,  а
Ларька аккомпанирует на мандолине, и тогда наша палата набивается до  отказа
ранеными из соседних палат, а сестры вздыхают и  не  сводят  глаз  с  такого
красивого, такого душки младшего лейтенанта...
   В общем, ребята славные...
   На ногу мне накладывают гипс - холодный, тяжелый,  захватывающий  колено.
Химическим карандашом пишут на нем дату и фамилию. Для чего  фамилию,  никак
не могу понять, но так уж заведено. Начальница отделения, очень хорошенькая,
но строгая и малообщительная Вера Афанасьевна,  говорит,  что  только  через
месяц снимут, а может, и больше.
   - Дней через десять начнете ходить, а пока лежите. И вот я лежу. Смотрю в
окно на кусочек крыши с водосточной трубой и то синее, то серое небо, слушаю
хрипящее над головой радио и бесконечные рассказы
   Никодима Петровича,  глотаю  стрептоцид  и  читаю  "Гиперболоид  инженера
Гарина" - единственную на все отделение книгу, истрепанную до такой степени,
что о содержании приходится  больше  догадываться,  чем  узнавать  из  самой
книги.
   В палате теперь тепло, клопов нет, желтое с красной полоской одеяло мягко
и уютно, кормят белым, как  вата,  хлебом,  снаряды  вокруг  не  рвутся,  на
задание никто не посылает-что еще надо... Лежи  и  поправляйся,  деньги  все
равно идут, даже с полевыми, и девать их все равно некуда...
   По утрам нам ставят  термометры,  и  каждый  раз  кто-нибудь  нащелкивает
градусник до 39  или  40  градусов  и  сует  дежурной  сестре.  И  хотя  это
повторяется каждое утро, сестра обязательно пугается (по-моему,  специально,
чтоб доставить нам удовольствие), а мы хохочем, как дети.
   Вообще раненые мало чем отличаются от детей. Шутки,  приводившие  меня  в
восторг в третьем или четвертом  классе,  доставляют  мне  сейчас  такое  же
удовольствие, как и пятнадцать лет назад. Спрятать чей-нибудь хлеб и слушать
с наслаждением, как  ругается  обиженный  с  буфетчицей;  приколоть  записку
сестре на спину; спрятать одеяло или подушку во время смены дежурных...  Бог
ты мой, как это весело...  Мы  грохочем  на  целое  отделение,  даже  лысый,
имеющий трех детей, и одного из них майора, Никодим Петрович.
   Там, на  передовой,  времени  не  было  заглянуть  хоть  одним  глазом  в
"Фортификации" Ушакова: чуть свободная минута - сразу спать заваливаешься. А
здесь времени хоть отбавляй, а немецкий словарь и какой-то журнал - будем же
мы когда-нибудь в Германии! - без  дела  пылятся  на  тумбочке.  Не  хочется
заниматься. Не хочется читать серьезных  книг.  Скорей  бы  вот  в  соседней
палате "Таинственный остров" прочли... А пока что проигрываю Будочке одну за
другой по десять партий в шахматы в день, выслушиваю бесконечные рассказы  о
любовных похождениях Ларьки или спорю с  Никодимом  Петровичем  о  вариантах
открытия  второго  фронта   или   значении   в   нынешних   условиях   войны
долговременной обороны.
   - Вот я  старый  человек,-  говорит  он,  поглаживая  свою  гладкую,  как
бильярдный шар, лысину,- в военном искусстве  мало  понимаю,  но,  по-моему,
простите меня за смелость суждения, все эти линии Мажино и Зигфрида со всеми
своими дотами, бетонированными казематами и подземными туннелями -  все  это
чепуха, ничего кроме вреда они не приносят. Это  мое  глубокое  убеждение...
Вот вы - полковой инженер. Вы создатель той самой  бетонной  стены,  которой
немцы оправдывают сейчас свою неудачу  в  Сталинграде...  А  простите  меня,
человека неопытного, можете вы мне сказать, из чего она состоит? Много ли  в
ней бетона и всяких там драконовых зубов?
   - Пожалуй, не очень,- уклончиво отвечаю я.
   - Не очень? Вы говорите - не очень,- он  весело  смеется,  и  лысина  его
становится красной и блестящей, как спелый помидор.- Я у  вас  там  не  был,
сооружений  ваших  не  видал,  но  не  поставлю  и  ломаного  цента   против
десятидолларовой бумажки за тот десяток дзотов и тысчонку  мин,  которые  вы
там расставили...
   Я молчу. На участке моего полка всего шесть, с позволения сказать, дзотов
- два наката рельсов и полусгнившие шпалы сверху - и 560 мин. Но я  молчу  -
пускай себе думает...
   - Разве мины ваши удержали немцев? Разве дзоты? Черта с два, дорогой  мой
друг, черта с два... Вон  тот  Ванька  и  Петька,  которые  лежат  сейчас  в
соседней палате и дуются в домино, вот этот самый наш  Ларька  -  покоритель
дамских сердец, оставивший свою ногу где-то у Тракторного завода.  Вот  этот
бетон, который сдержал немцев. А вы говорите - "линия Мажино"... Да  плевать
я на нее хотел со всеми ее лифтами и электрическими поездами. Она превращает
бойца в бабу, в автоматический пулемет...  Стойте,  стойте,  не  перебивайте
меня! Вы читали корреспонденции Белякова - кажется, Белякова или  Байдукова,
не помню уже,- об американских лагерях в Аляске? Теплая и холодная  водичка,
электрические печки... Не читали? Прочтите...  Обязательно  прочтите.  Очень
поучительно... Или вот в ту войну. Брат мой был во Франции с  экспедиционным
корпусом. Прапорщиком. Два "Георгия" заслужил.  Сейчас  инженером  где-то  в
Новосибирске. Вы бы поговорили с ним. Он бы уж вам понарассказывал, как  там
англичане воевали. Нация спортсменов... Каждое  утро  душ,  какао  и  прочие
деликатесы... А как в  окопы  попали,  коснулись  матушки-земли,  так  сразу
половина в лазаретах оказалась... Нет, все  чепуха...  Косолапый  наш  Иван,
сморкающийся в пальцы и бреющийся раз в неделю, войну делает... Он, голубчик
мой, только он...
   Никодим Петрович торжествующе смотрит на меня своими маленькими  веселыми
глазками.
   - И не только он. А и вы тоже, и Будочка, и любовник наш,  который  чинил
на передовой пулеметы, сменив свои, как  они  у  вас  называются,  Бояджиев,
штаны эти в обтяжку - лосины, что ли? - на штаны  с  наколенниками,  и  даже
покорный ваш слуга... Вот где она, собака, зарыта, уважаемый мой, вот где...
   А я подливаю масла в огонь, подзадориваю его, доказываю, что нельзя же  в
конце концов отрицать роль техники в войне, а он ерепенится, входит  в  раж,
размахивает руками...
   Так и тянутся дни. Тоскливо, однообразно, но  уютно,  тепло  и,  главное,
беззаботно.
   На десятый день встаю.  Два  раза  прохожу  из  угла  в  угол.  Голова  с
непривычки кружится. Костыли скользят. Нога тяжела, как  свинец,  неудобная.
Запыхавшись, опять ложусь. На следующий день еще. Потом выбираюсь в коридор,
в перевязочную, а потом с помощью Будочки добираюсь до красного уголка.
   Горизонты расширяются. День укорачивается. Появляются процедуры. Веселая,
пухленькая хохотушка Зина массирует мне  ногу.  Не  больную,  а  здоровую  -
говорят, помогает больной. Допустим. Все равно делать  нечего,  а  массаж  -
вещь довольно приятная, особенно когда  делают  его  не  с  вазелином,  а  с
тальком.
   От нечего делать торчу в перевязочной. Это вроде клуба или парикмахерской
- там всегда узнаешь последние новости, и время как-то незаметнее  проходит.
Сядешь в углу, вытянув правую ногу, и перематываешь целые  километры  бинтов
под уютную воркотню Клавдии  Михайловны  -  перевязочной  сестры.  Раны  все
знаешь уже наизусть.
   - Эге, Романов, смотри, как загранулировала у тебя. Дней через десять уже
комиссоваться можно.
   - Это все кварц, товарищ лейтенант. На глазах зарастает.
   Клавдия Михайловна улыбается тихой, старушечьей улыбкой.
   - А помнишь, с какой сюда пришел? Одни тряпки висели.
   Романов смеется:
   - Как не помнить. Вы их тогда прямо ножницами  и  в  ведро.  Новая,  мол,
нарастет... Не жалеете вы нас, больных. Клавдия Михайловна даже краснеет  от
обиды.
   - Что ты, сынок... Как это язык у тебя только поворачивается. У меня  вот
такой же, как ты, может, тоже сейчас в госпитале мучается. А ты  говоришь...
Постыдился бы...
   - Ну, ну, тетя Клава, я же просто так. К слову пришлось.
   - К слову... Сегодня вот привели одного. Ну  совсем  как  мой.  Такой  же
крепенький, румяный... Пуля в плече, до кости добралась. Ни поднять руки, ни
опустить... Я увидела, так и обмерла - совсем Сенька...
   У нее даже слезы наворачиваются на глаза.
   - Сел на столе операционном и ногой стал мотать вперед-назад. Ну,  совсем
как Сенька мой. И улыбка даже  такая.  Рука  как  веревка  болтается,  а  он
улыбается - "режьте, говорит, скорей"... А тут как  на  грех  весь  новокаин
вышел. Завтра только обещают привезти.  Нет,  говорит,  не  хочу  до  завтра
ждать, мешает уж больно пуля, режьте так. А пуля глубоко,  до  кости  дошла.
Вера Афанасьевна говорит: хорошо, сделаем под общим наркозом. Тоже, говорит,
не хочу. Меня от  него  потом  два  дня  тошнит.  Режьте  так.  Уговаривали,
уговаривали - ни в какую. Не боюсь я боли, режьте, и все.  Упорный  такой...
Так и не уговорили.
   - А когда резать будут?
   - Минут через двадцать. Вера Афанасьевна обход только кончит.
   - А посмотреть можно? - интересуюсь я - все-таки развлечение.
   - Мешать не будешь?
   - Что вы, Клавдия Михайловна, разве можно. Сяду  в  углу  и  бинты,  мол,
перематываю.
   - Бог с тобой - приходи. За шкаф сядешь.
   - Вера Афанасьевна не прогонит?
   - А ты, когда она  уже  начнет,  приходи.  Скажу,  что  вместо  Лиды  мне
помогаешь. Лида не вышла сегодня - заболела.
   Вера Афанасьевна самая молоденькая и хорошенькая из всех  наших  докторш.
Держится она независимо, на воротнике носит шпалу,  в  лишние  разговоры  не
вступает  и  ко  всем  больным  относится  одинаково  внимательно.   Никаких
ухаживаний не принимает. Говорят, муж ее погиб в первый день  войны.  У  нее
вьющиеся каштановые  волосы,  чуть  заметные  золотистые  усики  и  сильные,
длинные, с матовыми, коротко  остриженными  ногтями  пальцы.  По-моему,  она
должна обязательно хорошо играть на  рояле.  Говорит  она  со  всеми  резко,
отрывисто, с замечательным чисто московским акцентом.
   Когда я прихожу в перевязочную, Вера  Афанасьевна  и  еще  две  сестры  -
кажется, студентки - уже там. Клавдия Михайловна завязывает им  халаты.  Все
трое стоят,  широко  расставив  стерильные  руки.  На  подоконнике  булькает
кипятильник с инструментами. Больной  -  молодой  паренек  -  лежит  ничком,
положив руки под голову, на  обыкновенном  школьном  столе,  покрытом  белой
клеенкой. Рубашка висит рядом на стуле. На ней Красная Звезда и  гвардейский
значок.
   Парень лежит ногами ко входу, сверкая  голыми  серыми  пятками.  Лица  не
видно. Видны только коротко стриженный затылок, широкая мускулистая спина  с
глубокой ложбинкой вдоль позвоночника и  большое  зеленое  пятно  на  правом
плече. Не шевелится - похоже, что спит.
   Я сажусь между окном и шкафом, так что меня не  видно,  и  принимаюсь  за
бинты.
   Клавдия Михайловна подходит  к  кипятильнику.  Одна  из  сестер  натирает
раненому плечо кусочком марли. Вера Афанасьевна протягивает  руку  в  темной
резиновой перчатке и говорит: "Скальпель" - тихо и отрывисто...
   Вся операция длится не  больше  семи-восьми  минут.  Скальпель  рассекает
кожу, мышцы, маленькая струйка крови стекает в  поставленный  на  полу  таз,
блестящие  щипчики,  ухватившись  за  края  кожи,  раздирают  рану,  и  Вера
Афанасьевна прямо  пальцем  влезает  в  нее  -  красную,  большую  теперь  и
кровоточащую. Серые пятки вздрагивают, одна нога быстро сгибается и сразу же
выпрямляется, слегка дрожа, на спине  напрягаются  мускулы,  но  ни  единого
движения, ни единого звука больной не издает. Лоб Веры Афанасьевны  -  кроме
него и глаз ничего не  видно,  закрыто  марлей  -  бледнее  обычного.  Брови
сдвинуты. Она ищет пулю, медленно вращая пальцем в ране. Напряженная тишина.
Слышно только, как прерывисто дышит раненый.
   - Сухо! - в руках у Веры Афанасьевны что-то маленькое и красное.
   Клавдия Михайловна беззвучно подает  длинными  щипцами  клубящуюся  паром
марлю.
   - Бинт! - Щипчики, придерживающие кожу,  исчезают.  Белая,  длинная  змея
плотно обвивает плечо и спину раненого, проскальзывает  под  мышкой,  вокруг
шеи, опять на спину.  Красное,  потом  розовое  пятно  на  плече  постепенно
исчезает. Клавдия Михайловна торжествующе смотрит на меня: "Видали, как..."
   Вера  Афанасьевна  подходит  к  рукомойнику,  стягивая  с   рук   тонкие,
желтоватые перчатки. На щеках ее легкий румянец.
   - Вы что здесь делаете, Керженцев? - недовольно говорит она, заметив меня
за шкафом.
   - Клавдии Михайловне помогаю, товарищ капитан,- кротко  отвечаю  я,-бинты
вот перематываю...
   Она ничего не отвечает, моет руки и  с  полотенцем  в  руках  подходит  к
раненому.
   - Молодец. Придешь теперь через четыре дня. Посмотрим,- и щупает,  хорошо
ли лежат бинты.- А пулю на память забери. Дома покажешь.
   Боец приподымается, тянется здоровой рукой за рубашкой и... Бог ты мой...
Седых...
   Круглое с белесыми бровями, по-прежнему розовое даже после операции  лицо
его расплывается в такую очаровательную, сияющую  улыбку,  что  я,  забыв  о
костыле, на одной ноге подскакиваю к столу.
   - Ну и молодчина. Седых...
   Целуемся, радуясь друг другу, куда-то в уши.
   -  Керженцев,  Керженцев,  осторожнее   все-таки,-   слышу   голос   Веры
Афанасьевны за спиной.- После операции все-таки...
   - Хорош после операции... Чуть позвоночник мне не сломал от радости...
   Потом мы сидим на моей койке и курим табак. Он мало изменился - такой  же
свеженький,  ясный,  только  вместо  пушка  на  щеках  появились  маленькие,
реденькие еще, жесткие волосики. По-прежнему ковыряет  ладонь.  И  в  то  же
время появилось что-то  новое,  неуловимое,  появляющееся  после  нескольких
месяцев пребывания на фронте, какая-то внутренняя уверенность,  спокойствие,
может быть даже развязность. Возможно, это и есть  обстрелянность  -  период
возмужалости, юность всякого военного человека.
   Седых рассказывает о своей жизни с момента нашего расставания -  обычную,
всем нам хорошо знакомую, мало чем отличающуюся одна от другой, но всегда  с
интересом слушающуюся историю окопного человека. Тогда-то минировали и почти
всех накрыло, а тогда-то, когда  устанавливали  "бруно",  Игорю  Николаевичу
(так он стал называть Игоря) пулей отбило  каблук,  а  ему,  Седых,  в  трех
местах планшетку продырявило. А потом они три недели сидели  в  окружении  в
литейном цехе "Красного Октября", и немцы их бомбили  -  спасу  не  было,  и
жрать было нечего, а главное - пить, и он четыре  раза  ходил  на  Волгу  за
водой, а потом... Потом опять минировали, опять "бруно" ставили...
   - Заправским минером стал, а, Седых?
   - Да ничего,- улыбается он.- Игорь Николаевич не ругаются... Как-то раз с
ним вдвоем за ночь 150 ЯМ-5 поставили. Во взводе только я и он  остались...-
И он ухмыляется, потирая здоровой рукой подбородок.- Часто вас вспоминали...
Первые дни особенно... Игорь Николаевич плавали еще тогда в  саперном  деле,
да и я-то не очень... Все говорил тогда: "Эх, Юрки моего нет - это про вас -
посоветоваться не с кем..." Командира взвода на второй день убило.  Толковый
был парнишка, все знал по саперству. Так мы с Игорем Николаевичем запремся в
землянке и начинаем колупаться во взрывателях...
   - Ну, а теперь как?
   - Теперь? О