ного?
   - Как сказать. Два батальона. Твой и третий. Человек пятьдесят.
   - Пятьдесят?
   - Пятьдесят.
   - Врешь!
   Он опять смеется. И все окружающие смеются.
   - Чего же врать. По-твоему, много?
   - А по-твоему?
   - Как сказать...
   - Стой... А мост? Мост как?
   - Сидят еще там человек пять,- вставляет Харламов,- но не долго уж им.
   - Здорово. Просто здорово. А Чумак, Карнаухов?
   - Живы, живы...
   - Ну, слава богу. Дай-ка еще водицы.
   Я выпиваю еще полторы кружки, Ширяев встает.
   - Приводи себя в порядок, а я того, посмотрю, что там  делается.  Вечером
потолкуем - Оскол, Петропавловку вспомним. Помнишь, как на  берегу  с  тобой
сидели? - Он протягивает руку.- Да, Филатова помнишь?  Пулеметчика.  Пожилой
такой, ворчун.
   - Помню.
   - Немецким танком раздавило. Не отошел от пулемета. Так  и  раздавило  их
вместе.
   - Жаль старика.
   - Жаль. Мировой старик был.
   - Мировой.
   Несколько секунд мы молчим.
   - Ну, я пошел.
   - Валяй. Вечером, значит.
   И он уходит, надвинув пилотку на левую бровь.
   Валега вынимает из кармана завернутый в бумажку табак и протягивает мне.
   ***
   Вечером мы сидим с Ширяевым на батальонном КП - в трубе под насыпью.
   Рана у меня чепуховая - сорвало кожу на лбу и дорожку в волосах  сделало.
Я могу даже пить. Правда, немного. И мы пьем какой-то страшно вонючий не  то
спирт, не то самогон. Закусываем селедкой. Это та самая, которую  я  выкинул
на сопке. Валега, конечно, не мог перенести этого.
   - Разве можно выбрасывать. Прошлый  раз  выпивали,  сами  говорили:  "Вот
селедочки бы, Валега..." - и раскладывает ее аккуратненькими ломтиками,  без
костей, на выкраденной из харламовского архива газете.  Из-за  этого  у  них
всегда возникают ссоры.
   Мы  сидим  и  пьем,  вспоминаем  июнь,  июль,  первые  дни   отступления,
сарайчики, в которых расстались. После  этого  Ширяев  почти  весь  батальон
потерял. Немцы их около Кантемировки окружили. Сам он чуть в плен не  попал.
Потом с четырьмя оставшимися бойцами двинулся на Вешенскую. Там опять чуть к
немцам не попали. Выкрутились. Перебрались через Дон. За  Доном  в  какую-то
дивизию угодил, собранную из остатков  разбитых.  Воевал  под  Калачом.  Был
легко ранен. Попал  в  Сталинград  -  в  резерв  фронта.  Там  около  месяца
проторчал и вот сейчас получил назначение в наш полк комбатом.
   Лежа на деревянной,  сбитой  из  досок  койке,  я  рассматриваю  Ширяева.
Стараюсь найти в нем хоть какую-нибудь перемену. Нет,  все  тот  же  -  даже
голубой треугольник майки выглядывает из-за расстегнутого ворота.
   - О Максимове ничего не слыхал? - спрашиваю я.
   - Нет. Говорил мне кто-то, не помню уже кто, будто видел  его  где-то  по
эту сторону Дона. Но маловероятно. Я всю эту сторону исколесил - ни разу  не
встретил.
   - А из наших с кем встречался?
   - Из наших? - Ширяев морщит нос.- Из наших... кое-кого из командиров рот.
Начальника разведки - Гоглидзе. На машине проехал.  Рукой  махал.  Ну,  кого
еще? Из медсанбата девчат. Парторга Быстрицкого... Да! - Он хлопает  ладонью
по столу.- Как же! Друга твоего, химика, как его?
   - Игоря? Где? - Я даже приподымаюсь.
   - На этой уже стороне. Дней пять тому назад.
   - Врешь.
   - Опять врешь. На "Красном Октябре" он. В Тридцать девятой.
   - В Тридцать девятой?
   - И не химик почему-то, а тоже инженер, как  ты.  Какие-то  минные  поля,
фугасы, тому подобная хреновина.
   - А ты что в Тридцать девятой делал?
   - Да ничего. Случайно совсем вышло.  Штаб  армии  искал.  Какой-то  дурак
сказал мне, что он в Банном овраге. Я  и  двинул  туда.  А  там  знаешь  что
делается? За три шага ничего не видно. Дым, пыль,- черт-те  что...  "Певуны"
как раз налетели. Я - в щель. Даже не в щель, а так что-то. Потом вижу дверь
деревянную. Давай туда, хоть от осколков спасет. Влезаю внутрь. Потом, когда
они уже улетели, хочу уходить, а меня кто-то за руку. Смотрю -  Игорь  твой.
Не узнал даже сначала. Усики сбрил.  Черный  весь,  закопченный.  По  глазам
только и узнал.
   - Ну живой, здоровый?
   - Живой, здоровый. О тебе, конечно, спрашивал. А что я  мог  сказать?  Не
знаю - и все. Пожалели мы, пожалели, а потом  он  и  говорит,  будто  в  Сто
восемьдесят четвертой ты. Боялся только, что цифру перепутал. Но  я  записал
все-таки. Решил обязательно к тебе попасть. Вакантных мест теперь в  дивизии
знаешь сколько. В штабе армии и попросился в Сто восемьдесят четвертую.  Они
с распростертыми объятиями. А в дивизии узнал, в каком ты полку.
   - Молодчина, ей-богу!
   - Вот так-то оно и вышло...
   - А Седых не видал?
   - Нет, не видал. И спросить забыл. Мы всего минут десять разговаривали.
   - Его портсигар до сих пор у меня хранится. На прощанье мне подарил.
   Я вынимаю из кармана целлулоидовый портсигар.
   - Хороший,- говорит Ширяев.
   - Хороший. Сами делали. На Тракторном когда сидели. Там этого  целлулоида
знаешь сколько было?
   - Здорово сделано. Неужели сами делали?
   - Сами.
   - А выцарапал на крышке кто?
   - Я. Это монограмма. Просто ножом выцарапал.
   - Здорово. У тебя только один?
   - Один. Свой я подарил. А это от Седых - на память. Славный паренек был.
   - Славный.
   - Никак только поверить не мог, что земля вокруг солнца  вертится,  а  не
наоборот. Ширяев еще наливает.
   - Мне больше не надо,- говорю я,- у меня уже голова кружится.
   Потом  приходит  Абросимов  -  начальник  штаба   полка.   Бледный.   Вид
недовольный. Говорит, что комдив чуть не снял его за то, что в прошлую, не в
эту, а в прошлую ночь атаку сорвал. Но что  он  мог  поделать,-  полк  опять
собирались передислоцировать. Затем отменили.
   Они с Ширяевым уходят на передовую,  а  мы  с  Харламовым  подготавливаем
материалы для передачи батальона.
   Часов в двенадцать Ширяев возвращается. Я сдаю  батальон,  и  с  восходом
луны мы с Валегой отправляемся на  берег.  Карнаухов  и  Чумак  все  еще  на
передовой, я с ними так и не попрощался.
   Харламов протягивает руку.
   - Если скучно на берегу будет, заглядывайте к нам,-  и  смотрит  на  меня
добрыми глазами.
   Мне немножко грустно. Привык я уже к батальону. Боец у входа,  фамилия  у
него какая-то длинная и заковыристая,  никак  не  упомнишь,  даже  козыряет,
перехватив винтовку из правой руки в левую.
   - Уходите от нас, товарищ комбат?
   - Ухожу.
   Он покашливает и опять козыряет, на этот раз уже прощаясь.
   - Заходите, не забывайте.
   - Обязательно, обязательно,-  говорю  я  и,  опершись  на  плечо  Валеги,
выбираюсь из траншеи. Боец с заковыристой  фамилией  деликатно  подталкивает
меня под зад.
 
 
 
          16 
 
   Три дня я бездельничаю. Ем, сплю, читаю.  Больше  ничего.  Новый  блиндаж
Лисагора великолепен - чудо подземного  искусства.  Семиметровый  туннель  -
прямо в откосе. В конце направо комната. Именно комната.  Только  окон  нет.
Все  аккуратненько  обшито  досками:  тоненькими,  подогнанными,   ножа   не
воткнешь.  Пол,  потолок,  две  коечки,  столик  между  ними.  Над  столиком
овальное,  ампирное  зеркало  с   толстощеким   амуром.   В   углу   примус,
печка-колонка. Тюфяки,  подушки,  одеяла.  Что  еще  надо?  Напротив,  через
коридорчик, саперы все еще долбят. Уже для себя.
   - Как боги заживем,- говорит Лисагор.- Нары в два этажа сделаем, пирамиду
для винтовок и инструмента, стол, скамейку, угол кухонный. В коридоре  склад
для взрывчатки. Знаешь, сколько над нами земли? Четырнадцать метров!  И  все
глина. Твердая, как гранит. В общем, всерьез и надолго.
   Мне все это нравится. Хорошее безопасное  помещение  на  фронте  если  не
половина, то, во всяком случае, четверть успеха. И  я  три  дня  наслаждаюсь
этой четвертушкой.
   Утром Валега кормит меня макаронным супом, жирным и  густым  -  ложку  не
провернешь, потом чаем из собственного самовара.  Он  уютно  шумит  в  углу.
Подложив подушку под спину, я решаю кроссворды из старых "Красноармейцев"  и
наслаждаюсь чтением московских газет.
   На земном шаре спокойно.
   В Новой Зеландии объявлен новый призыв  в  армию.  На  Египетском  фронте
активность английских патрулей. Мы восстановили дипломатические отношения  с
Кубой и Люксембургом. Авиация союзников совершила небольшие налеты  на  Лаэ,
Саламауа, Буа на Новой Гвинее и на остров Тимор. Бои с  японцами  в  секторе
Оуэн-Стэнли стали несколько более интенсивными.
   В Монровию, столицу Либерии, прибыли американские войска.
   На Мадагаскаре английские войска тоже куда-то движутся, что-то  занимают,
с кем-то - трудно понять с кем - воюют и даже пленных захватывают.
   В Большом  театре  идет  "Дубровский".  В  Малом  "Фронт"  Корнейчука.  У
Немировича-Данченко - "Прекрасная Елена"...
   А здесь,  на  глубине  четырнадцати  метров,  в  полутора  километрах  от
передовой, о которой говорит сейчас весь мир, я чувствую себя так уютно, так
спокойно, так по-тыловому.  Неужели  же  есть  еще  более  спокойные  места?
Освещенные  улицы,  трамваи,  троллейбусы,  краны,  из  которых,   повернешь
вентиль, и вода потечет? Странно...
   И я лежу, уставившись в потолок, и размышляю о высоких материях,  о  том,
что все в мире относительно, что сейчас для меня идеал - эта вот землянка  и
котелок с лапшой, лишь бы горячая только  была,  а  до  войны  мне  какие-то
костюмы были нужны и галстуки в  полоску,  и  в  булочной  я  ругался,  если
недостаточно поджаренный калач за два семьдесят давали. И неужели  же  после
войны, после всех этих бомбежек, мы опять... и так далее, в том же духе.
   Потом мне надоедает рассматривать потолок и думать о будущем. Я выбираюсь
наружу.
   По-прежнему летают на "Красный Октябрь" самолеты, по-прежнему рвутся мины
на Волге, на том, а иногда и на этом берегу, снуют лодки по реке, и немцы их
обстреливают. Но мало уже кто обращает на это внимание. Даже  когда  парочка
шальных  "мессеров"  обстреливает  берег  и   "юнкерсы"   для   разнообразия
сбрасывают бомбы не на "Красный  Октябрь",  а  на  нас,  никто  особенно  не
волнуется. Заберутся куда-нибудь под бревна или в щели и выглядывают оттуда.
Потом вылезают и, если кого-нибудь убило, закапывают тут  же  на  берегу,  в
воронках  от  бомб.  Раненых  ведут  в  санчасть.  И  все  это  спокойно,  с
перекурами, шуточками.
   Примостившись на какой-то тянущейся вдоль берега, неизвестного  для  меня
происхождения  толстой  трубе,  я  болтаю  ногами.  Курю   сногсшибательную,
захватывающую дух смесь, наслаждаясь последними теплыми  солнечными  лучами,
голубым небом, церквушкой на том берегу, и думаю... нет-пожалуй, ни о чем не
думаю. Курю и болтаю ногами.
   Подходит  Гаркуша,   усатый   помкомвзвода.   Я   ему   показываю   часы,
останавливаться что-то стали. Он их рассматривает, встряхивает, говорит, что
дрянь цилиндр, и тут же у моих ног,  положив  на  колени  дощечку,  начинает
чинить их. Движения у него поразительно точные, хотя, казалось, часы  должны
были бы сразу раздавиться и  смяться  от  одного  прикосновения  здоровенных
мозолистых ручищ.
   Профессии его довоенной я так и не могу уловить. Ему двадцать шесть  лет,
а он успел уже и часовщиком, и  печником,  и  водолазом  в  ЭПРОНе,  и  даже
акробатом в цирке побывать, и три раза жениться, и со всеми тремя  регулярно
переписываться, хотя у двух из них уже новые мужья.
   В разговоре он сдержан, но на вопросы отвечает охотно. От нечего делать я
задаю их много. Он отвечает обстоятельно, будто анкету заполняет.  От  часов
не отрывается ни на минуту. Один  только  раз  уходит  в  туннель  проверить
саперов.
   Потом появляется  Астафьев,  помощник  начальника  штаба  по  оперативной
части,-ПНШ-1, по-нашему. Молодой, изящный, с онегинскими бачками и оловянным
взглядом. Он чуть-чуть картавит на французский манер.  По-видимому,  думает,
что ему идет. Мы с ним знакомы только два дня, но он уже считает меня  своим
другом и называет Жоржем. Его же зовут Ипполитом.  По-моему,  очень  удачно.
Чем-то неуловимым напоминает  он  толстовского  Ипполита  Курагина.  Так  же
недалек и самоуверен. Он доцент  истории  Свердловского  университета.  Куря
папиросу, оттопыривает мизинец и дым выпускает, сложив губы трубочкой.
   Профессия обязывает, и он уже собирает материалы для будущей истории.
   -  Вы  понимаете,  как  это  интересно,  Жорж?  -  говорит   он,   изящно
прислонившись к трубе и предварительно сдунув с нее пыль.- Как раз сейчас, в
разгар событий,  нельзя  об  этом  забывать.  Именно  нам,  участникам  этих
событий, людям культурным и образованным. Пройдут годы,  и  за  какую-нибудь
полуистлевшую стрелковую карточку  вашего  командира  взвода  будут  платить
тысячи и рассматривать в лупу. Не правда ли?
   Он берет меня за пуговицу и слегка  покручивает  указательным  и  большим
пальцами.
   - И вы мне поможете, Жорж. Правда? Рассчитывать на Абросимова или других,
ему подобных, не приходится, вы сами понимаете. Кроме выполнения приказа или
захвата какой-нибудь сопки, их ничего не интересует.
   И он слегка улыбается с видом человека, ни минуты не сомневающегося,  что
не согласиться с ним нельзя.
   Как сказать, может быть, он и прав. Но меня  сейчас  это  не  интересует.
Вообще он меня раздражает. И бачки эти, и "Жорж", и розовые  ногти,  которые
он все время чистит перочинным ножом.
   Над обрывом появляется вереница желтокрылых  "юнкерсов".  Скосив  на  них
глаз, Астафьев делает грациозный жест рукой:
   - Ну, я пошел... Формы совсем заели. По  двадцать  штук  в  день.  Совсем
обалдели в штадиве. Заходите, Жорж,- и скрывается в своем убежище.
   "Юнкерсы" выстраиваются в очередь и пикируют на "Красный Октябрь".
   Высунув кончик языка, Гаркуша  старательно  впихивает  пинцетом  какое-то
колесико в мои часы.
   На командирской кухне стучат ножи. На обед, должно быть, котлеты будут.
 
 
 
          17 
 
   К концу третьего дня меня вызывают в штаб. Прибыло инженерное  имущество.
Я получаю тысячу  штук  мин.  Пятьсот  противотанковых  ЯМ-5  -  здоровенные
шестикилограммовые ящики из необструганных досок,  и  столько  же  маленьких
противопехотных ПМД-7 с  семидесятипятиграммовыми  толовыми  шашками.  Сорок
мотков американской проволоки. Лопат - двести, кирок  -  тридцать.  И  те  и
другие дрянные. Особенно лопаты. Железные, гнутся, рукоятки неотесанные.
   Все это богатство раскладывается на берегу против входа  в  наш  туннель.
Поочередно кто-нибудь из саперов  дежурит  -  на  честность  соседей  трудно
положиться.
   Утром двадцати лопат и десяти  кирок-мотыг  мы  недосчитываемся.  Часовой
Тугиев, круглолицый, здоровенный боец, удивленно моргает глазами.  Вытянутые
по швам пальцы дрожат от напряжения.
   - Я только  оправиться  пошел,  товарищ  лейтенант...  Ей-богу...  А  так
никуда...
   - Оправиться или не оправиться, нас  не  касается,-  говорит  Лисагор,  и
голос и взгляд у него такие грозные, что пальцы Тугиева начинают еще  больше
дрожать.- А чтобы к вечеру все было налицо...
   Вечером, при проверке, лопат оказывается двести десять, кирок -  тридцать
пять. Тугиев сияет.
   - Вот это воспитание! -  весело  говорит  Лисагор  и,  собрав  на  берегу
бойцов, читает им длинную нотацию о том, что лопата - та же винтовка и  если
только, упаси бог, кто-нибудь потеряет лопату, кирку или  даже  ножницы  для
резки  проволоки,  сейчас  же  трибунал.  Бойцы  сосредоточенно  слушают   и
вырезывают на рукоятках свои фамилии. Спать  ложатся,  подложив  лопаты  под
головы.
   Я тем временем занимаюсь схемами. Делаю большую карту  нашей  обороны  на
кальке, раскрашиваю цветными карандашами и иду к дивизионному инженеру.
   Он живет метрах в трехстах -  четырехстах  от  нас,  тоже  на  берегу,  в
саперном батальоне. Фамилия  его  Устинов.  Капитан.  Немолодой  уже  -  под
пятьдесят.  Очкастый.  Вежливый.  По  всему  видать  -  на  фронте  впервые.
Разговаривая, вертит в пальцах желтый, роскошно отточенный карандаш.  Каждую
сформулированную мысль  фиксирует  на  бумаге  микроскопическим  кругленьким
почерком - во-первых, во-вторых, в-третьих.
   На столе в  землянке  груда  книг:  Ушакова  "Фортификация",  "Укрепление
местности" Гербановского, наставления, справочники, уставы, какие-то выпуски
Военно-инженерной академии в  цветных  обложках  и  даже  толстенький  синий
"Hutte".
   Устиновские планы укрепления  передовой  феноменальны  по  масштабам,  по
разнообразию  применяемых  средств  и  детальности  проработки  всего  этого
разнообразия.
   Он вынимает карту, сплошь  усеянную  разноцветными  скобочками,  дужками,
крестиками, ромбиками, зигзагами. Это  даже  не  карта,  а  ковер  какой-то.
Аккуратно развертывает ее на столе.
   - Я не стану вам объяснять, насколько это все важно. Вы, я думаю, и  сами
понимаете. Из истории войн мы с  вами  великолепно  знаем,  что  в  условиях
позиционной  войны,  а  именно  к  такой  войне  мы  сейчас  и   стремимся,-
количество,  качество   и   продуманность   инженерных   сооружений   играют
выдающуюся, я бы сказал, даже первостепенную роль.
   Он проглатывает слюну и  смотрит  на  меня  поверх  очков  небольшими,  с
нависшей над веками кожей глазами.
   - Восемьдесят семь лет назад именно  поэтому  и  стоял  Севастополь,  что
собратья наши - саперы - и тот же Тотлебен сумели создать почти неприступный
пояс инженерных сооружений  и  препятствий.  Французы  и  англичане  и  даже
сардинцы тоже уделяли этому вопросу громадное внимание. Мы знаем,  например,
что перед Малаховым курганом...
   Он  подробно,  с  целой  кучей  цифр,  рассказывает   о   севастопольских
укреплениях, затем перескакивает на русско-японскую  войну,  на  Верден,  на
знаменитые проволочные заграждения под Каховкой.
   - Как видите,- он аккуратно  прячет  схемы  расположения  севастопольских
ретраншементов и апрошей в папку с надписью "Исторические примеры",-  работы
у нас непочатый край. И чем скорее мы сможем это осуществить, тем лучше.
   Он пишет на листочке бумаги цифру "I" и обводит ее кружком.
   - Это первое. Второе.  Покорнейше  буду  вас  просить  ежедневно  к  семи
ноль-ноль доставлять мне донесения о проделанных за ночь работах: А - вашими
саперами, В - дивизионными  саперами,  С  -  армейскими,  если  будут,  а  я
надеюсь, что будут, саперами, О - стрелковыми подразделениями. Кроме того...
   Бумажка опять испещряется цифрами -  римскими,  арабскими,  в  кружочках,
дужках, квадратиках или совсем без оных.
   Прощаясь,  он  протягивает  узкую  руку  с  подагрическими  вздутиями   в
суставах.
   - Особенно прошу  вас  не  забывать  каждого  четырнадцатого  и  двадцать
девятого присылать формы - 1, 1-6, 13 и 14. И месячный отчет - к тридцатому.
Даже лучше тоже к  двадцать  девятому.  И  еженедельно  сводную  нарастающую
таблицу проделанных работ. Это очень важно...
   Ночью за банкой рыбных консервов Лисагор весело и громко хохочет.
   - Ну, лейтенант, пропал ты  совсем.  Целую  проектную  контору  открывать
надо. Тут за три дня и прочесть-то не успеешь, что он  написал.  А  с  этими
лопатами и шестнадцатью саперами за три года не сделаешь. Ты не спрашивал  -
он не из Фрунзе? Не из Инженерной академии приехал?
 
 
 
          18 
 
   Дни идут.
   Стреляют пушки. Маленькие, короткостволые, полковые - прямо в лоб, в упор
с передовой. Чуть побольше - дивизионные - с  крутого  обрыва  над  берегом,
приткнувшись где-нибудь между печкой и разбитой кроватью. И совсем большие -
с длинными, задранными из-под сетей хоботами - с той стороны,  из-за  Волги.
Заговорили и тяжелые -  двухсоттрехмиллиметровые.  Их  возят  на  тракторах:
ствол - отдельно,  лафет  -  отдельно.  Приехавший  с  той  стороны  платить
жалованье начфин, симпатичный, подвижной и всем интересующийся Лазарь,-  его
все в полку так и называют,-говорит, что на том берегу  плюнуть  негде,  под
каждым кустом пушка.
   Немцы по-прежнему увлекаются минометами. Бьют из "ишаков" по переправе, и
долго блестит после этого Волга серебристыми брюшками глушеной рыбы.
   Гудят самолеты - немецкие днем, наши "кукурузники"  -  ночью.