Полесов  наклонился к  начальнику узла, --
пошли, и если что...
     -- Я понял.
     -- Стучи.
     Дверь снаружи была  обита дерматином,  и  стук получался глухой.  Они
постояли, послушали. В глубине дома все было тихо. Тогда Полесов спустился
с крыльца и сильно ударил в ставню. Потом еще и еще.
     -- Кто там? -- спросил испуганный женский голос.
     -- Это я. Дробышева, Климов.
     -- Павел Сергеевич?
     -- Он самый.
     -- Да что же такое?
     -- Ты открой,  что я  из-за  двери кричать буду.  Валю подменить надо.
Заболела.
     -- А вы один?
     -- Нет, всех монтеров с собой взял. Конечно, один.
     -- Я сейчас. Оденусь только.
     -- Давай быстрее.
     Степан,  припав к двери,  настороженно слушал дом.  До него доносился
какой-то стук,  чьи-то легкие шаги,  шорох.  Нет,  он не мог определить, --
одна ли была Дробышева или кто-то еще прятался в темной духоте дома.
     -- Я войду, -- тихо сказал он Климову, -- а ты в дверях стань. Чтоб мимо
тебя никто!
     -- Не пройдет.
     И  по этому твердому "не пройдет" Степан понял,  что Климов шутить не
будет, что вряд ли кто-нибудь прорвется мимо живого связиста.
     А дом между тем ожил.  Шаги послышались за дверью,  и свет из щели на
крыльцо выполз. Загремели засовы, и дверь распахнулась.
     На пороге стояла женщина,  лица ее Полесов не разобрал,  в левой руке
она держала керосиновую лампу, правой запахивала халат у горла.
     -- Ой, -- сказала она тихо, -- вы же не один, Павел Сергеевич.
     -- Ничего,  ничего, --  Степан начал  теснить ее  в  комнату, --  идите,
гражданка Дробышева, я из уголовного розыска.
     -- Зачем это,  зачем, --  голос ее срывался, и она, отступая, поднимала
лампу все  выше и  выше.  Пятна света прыгали по  прихожей,  выхватывая из
мрака  углы,  прихожая  была  маленькая,  заставленная  какими-то  старыми
картонками,  обои на стене пузырились и  отставали.  Все это Степан уловил
краем глаза.  И  понял,  что здесь никто спрятаться не  может,  и  дверь в
прихожую выходит всего одна.
     -- Климов, -- позвал он и услышал, как тот вошел в прихожую.
     -- Вы,  гражданочка,  засветите-ка лампу как следует и  еще что-нибудь
зажгите. Только быстренько.
     Дробышева   выкрутила  фитиль,   и   сразу   в   маленькой  столовой,
обставленной старой,  резной, потемневшей от времени мебелью, стало светло
и уютно.
     На  столе  стояли  остатки ужина,  бутылка вина  и  недопитая бутылка
водки. Но главное, что увидел Степан, -- два прибора.
     -- Вы одна в доме?
     -- Конечно, -- Дробышева пожала плечами.
     -- А это? -- Степан кивнул на стол.
     -- Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали.
     А Полесов тем временем быстро оглядывал комнату.  Вот дверь закрытая,
стол с  закуской,  этажерка с  патефоном,  буфет тяжелый,  резной,  на нем
какие-то  безделушки,   собачка,  поднявшая  лапу,  мальчик  со  свирелью,
охотник...
     Мелькнул Наполеон,  поблескивая серебряным сюртуком и  шляпой,  стоял
между бронзовым охотником и  чугунной собачкой.  Сложив на груди руки,  он
спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее и жалея людей.
     И  тут  Степан  совершил  ошибку.  Он  подошел  к  буфету  и  схватил
серебряную фигурку.  Шагнув  к  буфету,  он  на  секунду оказался спиной к
двери, ведущей в другую комнату.
     -- Откуда она у вас? -- Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь
и, рванув из кармана наган, понял, что уже опоздал.
     Его сначала обожгло и отбросило к стене,  и он упал, потянув за собой
стул,  но,  падая,  он  все же  поднял наган,  только выстрелить не успел:
вторая пуля словно припечатал его к  полу.  И,  умирая,  он  услышал голос
Климова, но слов так и не смог разобрать. А потом он увидел фонтан, и вода
в  нем  падала бесшумно,  постепенно темнея.  Он  хотел позвать Муравьева,
хотел, но не смог.
     -- Ложись, сука! -- крикнул Климов Дробышевой.
     Из темноты спальни ударил выстрел, и пуля рубанула по косяку так, что
полетели щепки.  Климов присел и  выстрелил из нагана трижды,  потом одним
броском  пересек  комнату  и  опрокинул  стол,  надежно  загородившись его
дубовым телом. Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала
Дробышева.  Что делать дальше,  Климов не знал.  И поэтому приказ охранять
выход принял для него особый и очень важный смысл. Он исходил из какого-то
не им придуманного плана,  и в этом плане ему была отведена особая роль. И
как  человек  военный,  бывший  лейтенант Климов  знал,  что  приказ  надо
выполнять точно.  Он  вынул из кармана три патрона и  засунул их в  пустые
гнезда барабана. Теперь он был готов.


     На  крыльце послышался топот.  Бежали несколько человек,  но  это  не
смутило Климова, Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом и
двое бойцов.
     -- Кто?.. Кто стрелял?
     И  вдруг сержант увидел Степана,  лежавшего на полу,  он сделал шаг к
нему, вглядываясь.
     -- Степа! Полесов! -- сержант бросился к убитому.
     Когда они ворвались в спальню,  то увидели маленькую дверь, ведущую в
кладовку, и поднятую крышку люка погреба.
     -- Выходи! -- крикнул сержант. -- Выходи, сволочь!
     Он  вскинул автомат,  и  гулкая очередь разорвала тишину.  На  пол со
звоном посыпались гильзы.
     -- Прикройте меня! -- крикнул сержант и спрыгнул вниз.
     Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.
     -- Ну что, Миша? -- один из бойцов наклонился к люку.
     -- Ход там, видно, во двор. -- Голос сержанта звучал глухо.


ДАНИЛОВ

     Он  глядел  невидящими глазами  и  не  верил.  Нет,  Данилов  не  мог
смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов.
Но тем не менее это случилось, две пули, выпущенные бандитом, оборвали его
жизнь, и она ушла из этого большого и сильного тела.
     Данилов стоял молча,  изо всех сил пытаясь справиться с тяжкой волной
ненависти, захлестнувшей его. Она, как алкоголь, парализовала сдерживающие
центры,  мутила разум. И уже кто-то другой, а не он стоял в этой комнате и
тяжелым взглядом смотрел на  забившуюся в  угол Дробышеву.  Кто-то  другой
тихо скреб пальцами по  крышке кобуры,  еще  не  решаясь расстегнуть ее  и
вынуть оружие.  Потому что если ты достанешь пистолет,  то должен,  просто
обязан выстрелить.
     -- Не надо, Иван Александрович, не надо, -- сказал сержант и стал рядом
с ним, -- незачем вам из-за этой суки в трибунал идти.
     -- Это ты прав,  Миша,  прав,  не наступило время трибунала. -- Данилов
сказал  это  почти  автоматически  и  только  тут  понял,  что  говорит  с
Костровым, с Мишкой Костровым, о котором думал последние несколько дней.
     -- Это ты. Мишка?
     -- Я, Иван Александрович.
     -- Видишь, горе у нас какое. Ах, Мишка, Мишка.
     А   дом  заполнялся  народом.   Приехали  люди  из  райотдела  и   из
госбезопасности.  Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И
все они занимались его, Данилова, делом.
     -- Белов, -- спокойно позвал Данилов.
     -- Здесь, товарищ начальник.
     -- Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.
     -- Есть.
     -- Сержант Костров, задержитесь, -- добавил Данилов.
     -- Есть.
     Теперь в  нем словно сработала какая-то  система:  ушла ненависть,  и
жалость ушла, остался только профессионализм.
     Иван  Александрович наклонился над  убитым,  провел  рукой  по  лицу,
закрывая глаза,  внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с
правой  рукой  лежал  наган,  левая  намертво сжимала  какой-то  блестящий
предмет.  Данилов с  трудом  разжал  пальцы и  высвободил из  них  фигурку
Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.
     -- Где врач? -- спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
     -- Здесь, -- ответил Белов.
     -- Пусть увозит тело.
     Он сказал и сам удивился.  Как он мог сказать это слово?  Тело. А чье
тело!  Это же  Степа Полесов,  спокойный,  рассудительный,  справедливый и
добрый Степа Полесов.  Один из самых лучших его,  Данилова,  друзей. Но он
опять  сжал  внутри  какую-то  одному  ему  известную пружину.  Начиналась
работа,  сыск начинался,  и  у  него не должно быть эмоций и  переживаний,
только объективная реальность.
     А  в  доме шла работа.  Оперативная группа райотдела НКВД внимательно
осматривала каждый уголок дома,  подвал,  чердак.  На  стол ложились пачки
писем,  обрывки  бумажек  с  надписями,  деньги,  ценности.  Данилов бегло
осматривал все это,  но  пока ничего интересного не  было.  Правда,  нашли
несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович поглядел
на  задержанную,  она  сидела в  углу,  крепко сцепив на  коленях руки,  и
остановившимся взглядом смотрела в  тот  угол,  где еще десять минут назад
лежало тело Полесова.
     -- Гражданка Дробышева! -- громко позвал Данилов.
     Она не шевельнулась,  даже глаз не повернула в его сторону.  Стоявший
рядом с ней милиционер потряс Дробышеву за плечо.
     -- Да... Да... Что? Это не я... не я... Это все он... он...
     -- Кто он? -- Данилов шагнул к ней.
     Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.
     -- Кто он? -- повторил Данилов.
     -- Я скажу,  я  все скажу,  я  не хотела... --  И она заплакала,  почти
закричала.
     -- Дайте  ей   чего-нибудь,   пусть  успокоится, --   приказал  Данилов
милиционеру.
     И пока Дробышева пила воду,  стуча зубами о край стакана,  он уже для
себя  решил твердо,  что  начнет допрос немедленно,  пока она  находится в
состоянии нервного шока. Главное -- не дать ей успокоиться.
     -- Я  предлагаю  вам, --  наклонился  он  к  Дробышевой, --  добровольно
указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.
     -- У меня нет ценностей...  Нет... А в сарае они что-то закапывали под
дровами,  а что, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама... Чего
же вы не пишете?! Почему?!
     -- Тихо,  без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за
ней, -- скомандовал Данилов милиционеру и пошел к двери.
     На  дворе уже  светало.  И  в  сероватой синеве все  уже  различалось
отчетливо. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.
     -- Они там копают, --  тронул Данилова за  рукав Быков, --  как же  так,
Иван Александрович, а?..
     -- Не надо об этом, не надо сейчас... Потом, Быков, потом.
     Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.
     -- Есть, -- устало сказал он, -- нашли.
     -- Что там?
     -- Патроны в цинках, два автомата, пулемет РПД и золото.
     -- Много?
     -- Да нет, небольшой такой ящичек, но полный.
     -- Надо оформить как добровольную выдачу.
     -- Какая разница, --  улыбнулся Плетнев. --  Этой уже  не  поможешь.  По
нынешним временам все равно стенка.
     -- Это трибуналу решать,  а  не  нам  с  тобой.  Наше дело всю  правду
написать, все как на самом деле было.
     -- Вы  какой-то  странный товарищ Данилов, --  Плетнев пожал плечами, --
она вашего опера заманила в засаду, а вы...
     -- Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой
и погиб за нее.  Поэтому мы,  живые,  с ней,  хорошей этой правдой, как со
шлюхой обращаться не имеем правда.
     -- Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.
     -- Давайте, и все документы мне.
     -- А нам?
     -- Вы  себе  копии  оставите,  а  я  бумагу соответственную сегодня же
напишу.
     -- Добро.


     Плетнев опять вернулся в  сарай,  а  Данилов достал папиросу,  размял
табак.  Его уже не интересовало,  что нашли в сарае, главное было зажато в
холодной руке  Степана.  Та  самая  печать,  серебряная фигурка Наполеона,
похищенная из дома Ивановского.  Значит,  человек,  убивший Ерохина, точно
находится здесь,  где-то совсем недалеко,  в нескольких километрах. Ну что
ж, пора начинать допрос Дробышевой. Пора.
     Они сидели в  спальне.  Данилов на  стуле,  Дробышева на  разобранной
постели.  Данилов старался не смотреть туда, ему казалось, что он видит на
этих простынях отчетливый силуэт человека,  того самого, который стрелял в
Степана.  Дробышева сидела, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между
коленями.  Окно было открыто,  на  улице стало почти совсем светло,  но  в
комнате еще прятались остатки темноты,  и поэтому лицо Дробышевой казалось
особенно бледным.
     -- Что мне будет? -- спросила она.
     -- Это решит суд, -- Данилов встал, прислонился к стене.
     -- Я скажу всю правду.
     -- Единственно разумное решение.
     -- Спрашивайте.
     -- Откуда у вас эта печать?
     -- Наполеон?
     -- Да.
     -- Мне его подарил Музыка.
     -- Когда?
     -- В мае.
     -- Где?
     -- Здесь, у меня.
     -- При каких обстоятельствах?
     -- Они вернулись из Москвы: они последнее время туда часто ездили...
     -- Кто они?
     -- Музыка Стасик и Бронек, его брат, Виктор Калугин, их шофер.
     -- Кто это такой?
     -- Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.
     -- А что делал до войны?
     -- Он из этих мест. Судимый, тоже был шофером.
     -- Так, кто еще?
     -- Сережа, его они так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в
военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.
     -- Фамилия Серого?
     -- Не знаю. Они его Серый да Серый звали.
     -- Кто еще?
     -- Еще четыре или пять человек с  ними,  но  я  их  видела мельком,  я
ничего не могу сказать.
     -- Хорошо, вернемся к печати.
     -- Ну вот, они приехали. Бронек и Виктор Калугин, из Москвы.
     -- Когда точно?
     -- Не  помню.  Ко  мне  они ночью пришли.  Пили сильно,  и  Бронек все
плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.
     -- В каких вы отношениях были с братьями Музыка?
     -- Я дружила со Стасиком.
     -- Дружила, иначе говоря...
     -- Да,  иначе говоря,  спала.  Я любила его. --  Дробышева поднялась, и
впервые за  все  время разговора глаза у  нее  оживились.  Даже лицо стало
другим,  оно разгладилось, тени на нем исчезли и появился румянец. И голос
стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.
     Данилов глядел на нее и думал о великой силе любви. О том, что только
она может подняться надо всем:  правдой,  разумом, гражданственностью. Да,
эта   женщина,   безусловно,   любила   бывшего   начальника   полицейской
"шнелькомандо" Станислава Музыку,  и  ей  было безразлично,  что делал он,
кого убивал,  после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Нет,
не просто.  Она невольно становилась сопричастной к  жизни этого человека,
становилась его  помощником,  а  следовательно,  врагом  всего  того,  что
защищал Данилов,  значит, такую любовь он оправдать не мог. И была она для
него сейчас не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.
     -- Давайте оставим лирику, --  резко сказал Иван Александрович, -- лучше
займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?
     -- Я с ним познакомилась в октябре сорок первого.
     -- Когда пришли немцы?
     -- Да.
     -- Вы знали, чем он занимается?
     -- Да.
     -- И тем не менее поддерживали с ним отношения?
     -- Да!  Да!  Да!  Мне было безразлично.  Наплевать мне на все было! На
вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?
     -- У меня хороший слух, так что кричать не надо.
     -- А я не кричу, я плачу.
     -- Это тоже лишнее.  Вы находитесь на допросе,  и  мне нужны факты,  а
эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?
     -- Только его брат.
     -- Что было потом?
     -- Когда немцев выбили, они прятались у меня.
     -- Кто?
     -- Братья Музыка, Виктор Калугин и Серый.
     -- Долго?
     -- Неделю.
     -- А потом?
     -- Потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.
     -- Куда?
     -- Этого я не знаю.
     -- Предположим. Часто вас посещал Станислав Музыка?
     -- Часто. Раза два в неделю.
     -- А он не боялся приходить к вам?
     -- Вам не понять этого. Он меня любил.
     -- Что вы собирались делать дальше?
     -- Стасик говорил, что они должны кое-что сделать, и тогда у нас будет
много денег, и мы уедем в Ташкент.
     -- Что именно сделать?
     -- Этого он мне не говорил.
     -- Он приходил один?
     -- Да.
     -- А после его смерти?
     -- После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему.
     -- Конкретно?
     -- Он назвал мне несколько фамилий людей,  и все,  что услышу о них, я
обязана была передавать.
     -- Кому?
     -- Ему или Виктору?
     -- Как?
     -- Они по очереди ночевали у меня.
     -- У вас или с вами?
     -- У меня.
     -- В числе названных была фамилия Ерохина?
     -- Да.
     -- Что вы еще передавали ему?
     -- Многое.  Все переговоры милиции,  сообщение о вашем приезде, о том,
что в Дарьине нашли свидетеля.
     -- Так. Ясно. Кто был у вас сегодня?
     -- Я его видела впервые, его прислал Бронислав, звали его Константин.
     -- Зачем он находился у вас?
     -- Бронислав сказал,  что для связи. Ему было необходимо знать, что вы
собираетесь предпринять.
     -- Ясно. Кстати, он не дарил вам никаких украшений?
     -- Нет. Только Наполеона подарил. Сказал: "Возьми на память о Стасе".
     -- Хорошо. На сегодня пока все. Подпишите протокол.
     Данилов повернулся к Белову, сидящему за столом у окна:
     -- У тебя все готово?
     -- Так точно.
     -- Дай подписать и отправь в райотдел.
     Он повернулся и вышел.


ДАНИЛОВ И КОСТРОВ

     "Ах ты,  Мишка,  Мишка!  Вот ты какой стал, мой крестник Сержант, две
медали  "За  отвагу".  Молодец,  ай  какой  молодец!"  Данилов  глядел  на
Кострова,  на гимнастерку его ладную,  на медали и  радовался.  Нашел-таки
дорогу свою в  жизни бывший вор Мишка Костров.  Да  нет,  он  ее уже давно
нашел,  еще до войны,  только шел по ней неуверенно,  как слепой, палочкой
дорогу эту трогая.  А  теперь нет,  шалишь.  Теперь его ничто не  заставит
свернуть с нее. Настоящим человеком стал Мишка Костров.
     -- Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся.
     Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.
     -- Вот видишь, горе у нас какое.
     -- Это я,  Ван  Саныч,  виноват.  Я  упустил гада этого.  Эх, --  Мишка
скрипнул зубами, замотал головой, -- я бы его за Степу...
     -- Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю.
     -- Правда?
     -- А когда я тебе врал?
     -- Никогда.
     -- То-то. Ты где служишь?
     -- После  ранения при  комендатуре нахожусь.  А  так  я  в  разведроте
помкомвзвода был.  Подбили меня,  попал сюда в госпиталь,  потом в команду
выздоравливающих,   ну  а  потом  сюда.   Но,   говорят,   временно,  Иван
Александрович, --  Мишка искательно заглянул в  глаза Данилову. --  Как  мои
там?
     -- Нормально.  Заезжал к  ним,  продуктов завоз.  Я же их эвакуировать
хотел. Да жена у тебя с характером.
     -- Малость есть, -- довольно усмехнулся Мишка, -- чего, чего. Так как же
она?
     -- Ждут тебя,  беспокоятся.  Письма твои читать мне давали, фотографию
из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.
     -- Это  под  Можайском генерал Крылов,  комкор наш,  первую медаль мне
вручает.
     -- Да уж слышал о твоих подвигах, -- Данилов чуть усмехнулся.
     -- Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.
     -- Как видишь,  нам генералы руку не жмут.  Нас,  брат, они в основном
ругают.
     -- Да, вы скажете.
     -- Значит,  слушай  меня,  Миша,  сегодня в  двадцать часов  придешь в
райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я
пойду, Миша, плохо мне сейчас.
     -- Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
     Данилов  притиснул  Мишку   к   себе,   тяжело   вздохнул  и,   резко
повернувшись,  пошел по переулку, Мишка взглянул ему вслед и поразился. Он
видел  только  спину,  перерезанную ремнем портупеи,  и  в  этой  спине  и
опущенных плечах было столько горя, что у Кострова защипало глаза.
     Во  дворе дома  на  подножке "эмки" сидел Быков.  Данилов прошел мимо
него, потом остановился, вспоми