, что они похищены для продажи.
     -- Вы, наверное, подозреваете кого-нибудь? -- Степан опять усмехнулся.
     -- Конечно, и усмешки ваши неуместны, товарищ...
     -- Полесов.
     -- Товарищ Полесов, -- закончила Анохина.
     -- Вы  не  обижайтесь  только,  договорились? --  примирительно  сказал
Степан. --  Здесь все немножко сложнее. У нас есть мнение, что эти два дела
тесно между собой связаны.  Правда, пока это предположение. Вы расскажите,
что случилось.
     -- Такое,  значит, дело, товарищ уполномоченный, -- откашлявшись, начал
рассказ пожилой человек в вохровской форме. --  Я начальник военизированной
охраны промкомбината.  Вчера кто-то взломал окно каптерки и похитил четыре
комплекта   обмундирования.   Гимнастерки  и   шаровары.   Между   прочим,
диагоналевые.  Шерстяные,  значит.  Мы их перед самой войной получали. Так
они без дела лежали до срока.
     -- А почему без дела? -- поинтересовался Полесов.
     -- Так мужчин всех забрали на фронт.  Женщины у нас теперь в охране, а
им галифе без надобности.  Думаем, что кто-то свой расстарался. На продажу
или, вернее, на Тишинке на харчи менять.
     -- Вы мне покажите склад.
     -- Пошли.
     Промкомбинат был  небольшой.  Всего  несколько аккуратных двухэтажных
домиков с огромными окнами. Каменный забор с вышками по углам и проволокой
по гребню плотно отделял его от тихой Шаболовки.  Степан уже знал,  что на
вышках  постоянно дежурят  бойцы  охраны,  проволока под  током,  у  ворот
караульное помещение.  Сюда  не  проникнешь.  Даже  принимая  во  внимание
неопытность новой охраны,  а  впрочем,  какая там неопытность!  Люди несли
службу отлично. Москва совсем недавно перестала быть фронтовым городом. Да
и   в   самом   комбинате  ювелирные  изделия  стали  всего  одной  третью
производства.   Сейчас  рабочие,   опытные  мастера-ювелиры,  привыкшие  к
необычайной точности, выполняли особо секретные задания фронта. Такие, что
знать об этом ему, чекисту и большевику, не полагалось.
     Нет, с улицы сюда не проникнешь. Да и какой вор полезет на охраняемый
объект ради четырех комплектов обмундирования, за которые на Тишинке можно
получить только водку с закуской. Не так здесь что-то. Ох, не так. А как --
Степан уже приблизительно представлял.
     Каптерка была  небольшой.  Обыкновенная каптерка,  как  на  заставе у
него,  когда Степан служил старшиной на границе. Те же стеллажи по стенам,
тот же запах кожи и оружейного масла.
     Сейчас пачки с гимнастерками валялись на полу.
     -- Какие размеры пропали?
     -- Один  пятьдесят  четвертый,  рост  третий,  два  пятьдесят  вторых,
четвертый сорок восьмой, третий рост, -- сказал начальник охраны.
     -- Вот  видите, --   повернулся  к  Анохиной  Степан, --   видите,   как
получается.  Если  бы  брали просто для  продажи,  то  схватили бы  первую
попавшуюся пачку и ушли. А здесь вор размеры выбирал.
     Степан подошел к  разбитому окну,  присел на корточки,  осмотрел пол.
Потом вышел,  обошел здание.  Под окном на  траве валялись осколки стекла.
Полесов еще раз оглядел раму.  Да,  рассчитано на дураков.  Во все стороны
торчало минимум четыре острых, как ножи, осколка. И ни одной нитки на них,
ни одной капли крови.
     -- Окно разбито изнутри. Кто-то вошел, открыл ключом дверь, выбил окно
и забрал вещи,  так-то.  Причем этот "кто-то" имел сюда доступ, у него был
ключ. У кого есть ключи? -- повернулся он к начальнику охраны.
     -- Только у меня и запасной в караулке.
     -- Все ясно. Где ваш заместитель Шантрель?
     -- Он всю ночь дежурил, теперь сутки свободный.
     -- Принесите из отдела кадров его личное дело.


ДАНИЛОВ

     Машину они  оставили на  улице.  Шантрель жил  во  флигеле в  глубине
двора.  Шли порознь,  обходя сквер,  на  скамеечках которого под деревьями
сидели старушки.  Флигель был маленький.  Четыре окна выходили в  заросший
палисадник.
     "Ничего себе,  домик тихий.  Сиди у  окошка,  чай пей и  дыши озоном.
Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года
рождения. Он здесь другим занимался, совсем другим".
     Данилов  прислушался,   во  флигеле  было  тихо.  Из  открытого  окна
доносился голос  репродуктора.  "...Роман "Мать" имеет огромное значение в
творчестве Горького. В нем пролетарский писатель...".
     -- Второго выхода нет, -- сказал за спиной Муравьев.
     -- Понятно.  Ты,  Игорь,  здесь останься,  в палисаднике, цветочки там
всякие посмотри... Понял?
     -- Так точно.
     -- Белов и Полесов, за мной.
     Входная дверь была закрыта,  и Данилов постучал.  Осторожно постучал,
как  приятель.  В  глубине  квартиры  по-прежнему  мягкий  актерский голос
рассказывал о значении творчества Горького.
     Иван Александрович ударил сильнее,  потом еще.  За дверью закончилась
передача о Горьком и начался концерт Александровича.
     -- Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно
уже ушел.  Ты,  Сережа,  сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же
дверь ломать.
     -- А зачем, --  усмехнулся Белов, -- замок здесь английский, давайте я в
окно влезу и открою.
     -- Я тебе влезу, ишь жиганское отродье, -- раздался за спиной голос.
     Данилов оглянулся. В проеме двери стояла старушка.
     -- А я сижу и думаю,  не к квартиранту ли моему гости?  Вроде военные.
Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься.
     -- Правильно,  мамаша, --  сказал Степан, -- мы к Григорию Яковлевичу, к
нему самому.
     -- С работы, что ли, или так, друзья?..
     -- Мы из  милиции,  мамаша, --  прервал ее  Данилов, --  вы  уж откройте
скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное.
     -- Ну, если казенная надобность...
     В маленькую прихожую выходили три двери.
     -- Вон там его комната.
     Данилов дернул ручку, дверь была закрыта изнутри.
     -- Вы постучите, он спит.
     -- У вас есть второй ключ?
     -- Да там задвижка...
     -- Степан, --  Данилов достал наган. --  Вы бы к себе в комнату пошли, --
повернулся он к испуганной старушке.
     Полесов отошел  на  шаг  и  ударил  плечом дверь.  Створки разошлись,
комната была пуста.
     Когда-то  один из  учителей Данилова,  старый оперативник Покровский,
говорил,  что  жилище может многое рассказать о  характере человека.  Иван
Александрович  бывал   в   квартирах,   на   которые   наложила  отпечаток
человеческая индивидуальность. Ох, сколько он их повидал за время работы в
угрозыске!  Всякие он  видел.  Но были и  такие,  как эта.  Здесь ничто не
говорило о характере и склонностях хозяина.  Убогая старая мебель,  пустой
шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем.
     -- Позови  Игоря,  найди  понятых  и  начинайте обыск, --  приказал  он
Полесову, -- а я пойду с хозяйкой поговорю.
     Иван  Александрович постучал в  соседнюю комнату и  скорее догадался,
чем услышал приглашение войти.  Хозяйка сидела в углу под иконой и,  глядя
на дверь,  быстро крестилась.  Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос
на макушке, она была похожа на белую, добрую, ручную мышь, впервые в жизни
увидевшую кота.
     -- Да  чего  вы   испугались-то? --   приветливо  улыбнулся  Данилов. --
Полноте. Ваше имя-то как, отчество?
     -- А ты,  поди б,  не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? А
имя мое Нина Степановна.
     -- Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же милиция.
     -- Вам  видней,   уважаемый, --  хозяйка  опять  перекрестилась. --  Вам
видней. Вы молодые, грамотные, значитца, зачем старуха-то вам?
     -- Да что вы,  что вы,  мы к  вам претензий не имеем.  Мы вот к жильцу
вашему.
     -- А я ему говорила.  Ох,  говорила.  Ты человек, мол, военный, откуда
продукты-то берешь? Одному столько не дадут.
     -- Какие продукты?
     -- Да всякие:  и  мука у  него,  и сахар,  и мясо всякое.  Он говорил:
родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что
это за родные такие,  чтобы сахару --  три мешка, сухофруктов -- тоже мешок,
консервы опять же.
     -- А где он это держал все?
     -- Да на чердаке.  Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу! -- Старуха
закрутила головой;  "барышня" --  слово  это  она  проговорила нараспев,  с
презрением. --  Одна  видимость.  Ну  в  теле,  конечно,  крашеная,  кольца
золотые.  Она где-то по торговой части работала.  Воровка,  значит.  Я вот
вчера пошла карточки отоваривать,  а продавщица мне подушечки... -- Старуха
говорила долго и все не по делу.  Но Данилов не перебивал ее,  он много на
своем веку свидетелей видел,  они были разные.  Из одних слова приходилось
тащить клещами,  другие,  наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах
посторонних,  но в  их рассказе,  словно в пустой породе,  иногда мелькало
искомое и  очень важное.  Поэтому он  слушал Нину  Степановну внимательно,
иногда  сочувственно  кивая  головой,   словно  пустую  породу,  просеивал
ненужные слова.
     -- Он мне,  знаете,  и говорит, --  продолжала старуха, --  время сейчас
голодное,  людям жить надо,  питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие
камешки там или золото на хорошие продукты обменяет?  Я ему говорю: такими
делами отродясь не занимаюсь...
     -- Ну  зачем же  так, --  стул под  Даниловым скрипнул, --  зачем,  Нина
Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция.
     -- Да,  господи,  святой крест,  начальничек,  нет  на  мне  ничего. --
Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась.
     Стоп.  Где же  он ее видел?  Глазки эти маленькие,  словно буравчики.
Пучок,  да  нет,  не  было тогда у  нее  пучка.  Руки как  лапки у  мышки.
Маленькие,  с круглыми ладошками и короткими пальцами.  Где?  Где? И фраза
эта:  "Начальничек,  нет на  мне ничего".  Так тихие квартирные хозяйки не
говорят. Они больше о карточках и распределителях.
     И  вдруг он  не  ее узнал,  а  руки.  Эти самые короткие пальцы.  Они
сгребали пыль,  золотую пыль из-под  ювелирных тисков.  И  была она  тогда
полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом -- в Гнездниковском
МУР тогда был -- там она крестилась на портрет Дзержинского.
     -- Ах,  Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые.
Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо!
     -- А я тебя,  Данилов, сразу признала, -- сказала вдруг старуха другим,
совсем другим голосом.  Сказала и  словно выпрямилась.  И  не  было больше
мышонка беспомощного. Зверь сидел, старый, но зверь.
     -- Поседел ты,  а все такой же.  Орел.  Молодым тогда был, жалостливым
для людей. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.
     Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела.
     -- "Тов.   Данилову  за  борьбу  с  правонарушителями.   От  Пермского
исполкома". Ишь ты, от исполкома. А цена в нем какая, копейка цена.
     -- Здесь цена не по тому прейскуранту идет,  Спиридонова, другая моему
портсигару цена.
     -- Это понятно.  Только в двадцать пятом ты от мужа моего,  покойника,
мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железкой
балуешься. Другая, значит, цена?
     -- Это точно,  другая, --  Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. -- Но
разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.
     -- А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?
     -- Мы сейчас у вас, Спиридонова, обыск сделаем, тогда и посмотрим.
     -- Делай.  Моя судьба прятать, а твоя искать. Только про Гришку ничего
не знаю и к его делам непричастная.  А золото,  если найдешь, так это мое.
Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня
отобрать не сможет.
     -- Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?
     -- Пришел  сам,  узнал,  что  комнату сдаю,  попросил прописать.  Я  и
сделала. Человек он военный, мне с ним не так страшно.
     В комнату вошел Белов:
     -- Иван  Александрович,  в  комнате ничего,  а  на  чердаке два  ящика
консервов нашли и мешок сахара.
     -- Хорошо,  в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в
МУР съездит.  Может,  там и  вспомнит чего.  А здесь засаду оставим,  ты и
Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.


ДАНИЛОВ И НАЧАЛЬНИК

     В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул
к нему.
     -- Ты чего, Зимин?
     -- Вам передано немедленно к начальнику явиться.
     -- Ладно, --  Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и
кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось. Не привык он к
этому.  Совсем давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда
и брить ему было нечего,  пушок рос,  но каждый оперативник держал в ящике
стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам
в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.
     Рядом с кабинетом Данилова поймал Серебровский.
     -- Ваня,  тебя начальник уже  два часа ищет,  хотел в  питомник ехать:
собаку за тобой посылать.
     -- Я только побреюсь.
     -- Ваня,  и  думать не  моги,  если я  все  дела бросил и  тебя ищу, --
значит, спешная надобность.
     Он   обнял  Данилова  за  плечи  и   повел  к   лестничной  площадке.
Серебровский был,  как всегда, выбрит и от него довоенно пахло одеколоном.
Когда-то  они  с   Даниловым  работали  в   одной  бригаде.   У   красавца
Серебровского была  необыкновенная особенность располагать к  себе женщин.
Поэтому,   когда  требовалось  допросить  кого-нибудь  из  "подруг  жизни"
клиентуры бригады,  то  лучше  Серебровского сделать этого  никто не  мог.
Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского,  и не было у него
из-за них служебного роста.  Перед самой войной его забрали в наркомат, но
там нашлась чья-то  секретарша,  и  опять его отправили на  старую работу,
правда, с повышением. Холостяк Серебровский работал и жил легко. Удачливый
Сережа был и парень хороший.
     -- Слушай, ты где одеколон берешь? -- поинтересовался Данилов.
     -- Страшная тайна,  Ваня.  В  ноябре сорок  первого я  с  одной  дамой
познакомился,  ничего так дама, --  Серебровский повел руками,  показывая в
воздухе габариты дамы, --  так она в ТЭЖЭ работала.  Когда их эвакуировали,
она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я
и запасся. Да я тебе дам, у меня еще есть.
     В   приемной  начальника  у  стены  сидели  трое  военных  с  худыми,
изможденными лицами,  у  одного рука была на  перевязи.  Увидев Данилова и
Серебровского, они встали.
     -- Это  к  нам  из  госпиталей  направили, --   пояснил  Осетров, --  на
пополнение оперативного состава.
     -- Вот что, --  приказал Серебровский, --  начальник сейчас уедет,  а ты
товарищей  командиров  накорми  и  проводи  отдохнуть  в  общежитие.   Как
вернемся -- поговорим.
     Начальник, наклонившись, копался в сейфе.
     -- А, дорогая пропажа. Ну как?
     -- Докладывать?
     -- Некогда, --  он подошел к Данилову, --  иди переодевайся, побрейся. В
горком нас вызывают, к секретарю.
     -- Так, -- Данилов сел, -- а зачем?
     -- Полегче чего  спроси.  Позвонил его  помощник и  говорит:  давай  с
Даниловым.  Я ему объяснил,  что ты на операции,  а он --  разыскать. Через
каждый час тобой интересуется...
     На  столе  зазвонил телефон  правительственной связи,  или,  как  его
называли, "вертушка".
     Начальник подошел, снял трубку.
     -- Да... Есть... Будем через сорок минут.
     Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова.
     -- Двадцать минут тебе на бритье.  На тары всякие,  бары.  И вниз. -- И
уже в спину крикнул: -- Гимнастерку надень новую.


     Данилов брился в  общежитии,  благо там  стоял кипятильник с  горячей
водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в
зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь время. Какие
у него годы?  Сорок два скоро,  а вот и голова уже вся седая, и морщины. А
впрочем,  еще ничего,  не  так уж  он  плох.  Крепкий пока.  Только одышка
появилась да головные боли.
     -- Хорош,   хорош, --   засмеялся  за  спиной  Серебровский, --  я  тебе
обещанное  принес.  На,  владей.  "Тройной".  Только  смотри.  Мне  Гостев
говорил, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам.
     -- Врет твой Гостев. -- Данилов крепко вытер лицо мокрым полотенцем.
     -- А ты пробовал?
     -- Было дело.
     -- Ну и как?
     -- Ты попробуй.
     -- Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью.
     -- Аристократ. Твоя фамилия случайно не Юсупов-Серебряковский?
     -- Нет.  Серебровский.  Сумароков-Эльстон, --  замначальника засмеялся,
обнажив белоснежные зубы.
     И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком
мягким,  веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным
мужеством и знанием дела.
     К машине они вышли вместе.
     -- Ну,  Ваня,  езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у
тебя подходы к рынкам есть.
     -- А мне-то они зачем? Рынки -- это Муштакова дело.
     -- Все  равно подумай,  об  этом  разговор будет.  Мне  сегодня верный
человек в наркомате шепнул.
     Начальник оглядел  Данилова всего,  от  головок  начищенных сапог  до
фуражки,  и,  ничего не  сказав,  полез в  машину.  Иван Александрович сел
сзади,  удобно откинувшись на широком сиденье ЗИСа.  Шофер развернулся,  и
машина  понеслась  по  полупустой Петровке,  распугивая клаксоном-кукушкой
редких пешеходов.  Начинало темнеть.  И  сумрак этот был  особенно заметен
из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами
окон.
     У  Мосторга  девушка-регулировщица  опустила  жезл,  открывая  дорогу
знакомой машине. Начальник молчал. Молчал и Данилов. Он разглядывал улицы,
не переставая удивляться.  Правильно говорят:  лицо города.  Есть оно, это
лицо.  И  меняется оно  от  настроения,  от  усталости,  от  горя.  Москва
выглядела усталой.  И это не только темнота на улицах.  В сорок первом,  в
августе,  тоже  окна завешивали и  баррикады строили.  Но  тогда и  женщин
нарядных много было,  и мужчины в светлых костюмах. А сейчас все в темном,
все словно в одинаковой форме.  Но все-таки было что-то еще, чего он никак
не  мог  определить.  И  эта  мысль мучила его,  когда они шли по  длинным
коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках.
     Да,  здесь все  изменилось.  Последний раз он  был в  этом коридоре в
конце октября сорок первого года,  тогда горком больше походил на Смольный
времен революции.  А теперь тишина,  солидность, как и положено столичному
комитету Партии.
     Они вошли в  приемную,  из-за  стола им  навстречу поднялся помощник,
молодой человек в  полувоенной форме,  с  кобурой на  широком командирском
ремне:
     -- Подождите,  товарищи,  у  секретаря рабочие  с  "Серпа  и  молота",
присядьте пока.
     В  приемной ждал  уже  один  человек.  Он  широко улыбнулся Данилову,
протянул руку:
     -- Не узнали?
     И   тут   Иван  Александрович  понял,   что   это  Королев.   Капитан
госбезопасности Королев, с которым они вместе кончали банду Широкова.
     -- Здравствуй,  Виктор Кузьмич,  я тебя и не признал сразу в штатском.
Ишь ты какой стал...
     Королев был одет в  элегантный коричневый костюм,  пиджак спортивного
покроя сидел на нем как влитой. Коричневая шелковая рубашка, галстук в тон
и отличные бежевые туфли.
     -- Трудновато тебя узнать, трудновато, -- докончил Данилов.
     -- Это и  хорошо.  Нас с  тобой не всегда узнавать надо.  Ты садись. --
Королев потянул Данилова за  рукав. --  Тут по  моему ведомству кое-что для
тебя пришло, на, читай.
     Данилов развернул бумагу: "Спецсообщение. На ваш запрос сообщаем, что
лесничий  тов.  Данилов  Александр  Андреевич в  настоящее время  является
комиссаром партизанского отряда  "Смерть  фашизму".  Зона  действия отряда
(дальше зачеркнуто). Подпись, печать".
     Данилов сглотнул комок,  подступивший к  горлу,  и  еще  раз прочитал
спецсообще