было рот,  но,  увидев ромб,  сглотнул, подавился не успевшим
вырваться словом.
     -- Виноват, товарищ комбриг, разрешите проехать.
     -- Ты чего же не дал сигнала?
     -- Да он у меня не работает.
     -- Почему? -- и тут Данилов увидел огромную заплату на радиаторе.
     -- Да вот,  осколком немного покалечило,  а вы,  случаем, не заболели,
товарищ комбриг, может, подвезти?
     -- Все в порядке, проезжай.
     Машина,  прижавшись к тротуару,  объехала Данилова,  шофер еще раз из
окна опасливо покосился на командира милиции в непонятно высоком чине и, с
треском переключив скорости, скрылся за поворотом.
     Улица опять опустела.  Она  была провинциально тихой и  пыльной.  Над
райцентром повисла  жара.  Раскаленный воздух  дрожал  под  поникшими,  со
скрученными листьями  деревьями.  В  такую  погоду  портупея особенно жмет
плечо,  кобура особенно тяжела,  сапоги раскалены,  гимнастерка режет  под
мышками и фуражка давит голову, как обруч.
     В такую погоду не хочется ходить по улицам.  Ничего не хочется,  даже
думать.
     Данилов  снял  фуражку,   вытер  вспотевший  лоб.  Из-за  постоянного
недосыпа  и  чрезмерного количества  папирос  сердце  билось  натуженно  и
неровно, казалось, что кто-то сжал его рукой, и оно пытается освободиться.
Боли не  было,  и  это пугало еще больше.  Приходило непонятное паническое
ощущение.  Справиться с  ним Иван Александрович не мог.  Правда,  врач,  у
которого он  был месяц назад,  объяснил ему,  что подобное ощущение теперь
будет постоянно преследовать его, но разве от этого становилось легче? Как
всякий  волевой человек,  он  мог  почти  всегда спокойно управлять своими
чувствами. Людей абсолютно бесстрашных не существует. Их выдумали писатели
и журналисты. Данилов считал, что храбрость -- это четкое выполнение своего
служебного долга. Он боролся с преступностью, следовательно, просто обязан
был идти на риск ради выполнения задания. Смелость -- это одно из слагаемых
его  Долга перед народом и  партией.  И  это  для него было основным,  все
остальное становилось никому не нужной буффонадой.
     Нет, этот страх, приходивший к нему, был выше его обычного понимания,
выше всего того,  что он  знал по  сей день.  Он  шел не от разума,  не от
понимания  каких-то  вполне  конкретных вещей.  Он  был  абстрактен и  шел
ниоткуда. Страх жил в нем самом, в Данилове, а вот где -- он этого не знал.
     "Ничего,  это пройдет, -- успокаивал он себя, -- высплюсь, курить стану
меньше, и все будет в порядке".
     Иван Александрович свернул к  их  домику,  у  ворот стояла запыленная
"эмка",  значит,  Белов уже приехал.  Данилов вытер ободок фуражки носовым
платком, надел ее и зашагал к калитке.
     Во дворе Быков из ведра поливал Сережу. Лицо у Белова было такое, что
Данилову самому  захотелось стянуть гимнастерку и  подставить потную спину
под холодную колодезную воду.  Он так и сделал,  а потом понял, что именно
этого хотел сегодня с самого утра.
     Иван  Александрович поднялся  на  крыльцо,  стянул  сапоги,  блаженно
пошевелил пальцами босых ног.  О  боли он забыл начисто,  словно у него не
было никакого сердца. Вот ведь история.
     -- Ну, что узнал, Сережа? -- обернулся к Белову.
     -- Мы  с  военным  комендантом  станции  проверили  все  документы  за
последние месяцы -- ничего.
     -- В продпункте был?
     -- Был, все корешки аттестатов поднял, -- Белов развел руками.
     -- Так,  в общем, я знал это, но на всякий случай решил проверить, как
они приезжали в город.
     -- Так вы думаете?..
     -- Просто уверен --  база их  в  соседнем районе.  Только вот в  каком?
Соседних-то три.  А  времени у  нас с тобой нет.  Август.  Последний месяц
лета, стало быть, последние дни, отпущенные нам.
     -- Иван Александрович, -- после паузы сказал Сережа, -- но почему?
     -- Что почему?
     -- Почему так трагично:  последние дни,  последний месяц?  Где логика?
Нас  в  институте учили,  что невозможно определить точные сроки раскрытия
преступления.  Что  это  не  планируется,  что  это  работа сложная.  Вот,
например, в Америке, там все по-другому.
     -- Насчет Америки ты определенно прав,  а  кто тебе лекции в институте
читал по уголовному праву?
     -- Профессор Сколобов.
     -- Жаль, что он у нас не работал.
     -- Где?
     -- В угро,  вот где,  побегал бы опером,  тогда бы провел точную грань
между  теорией и  практикой.  А  лекции читать,  конечно,  спокойнее,  чем
жуликов ловить.  Это точно.  Вполне возможно,  что к концу месяца мы их не
поймаем,  вполне возможно.  Только дело тут  не  в  официальных сроках.  В
другом дело-то.  Я не знаю,  как в Америке их полиция на это смотрит,  а у
нас  главное --  немедленно обезвредить преступника,  чтобы  он  больше зла
людям не смог принести.  Для нас закон давно уже стал категорией не только
юридической,  но и нравственной,  а нравственность --  основа нашего образа
жизни. Так-то. А ты -- профессор...
     -- Я понимаю, -- грустно сказал Белов, -- только...
     -- А никаких "только" быть не должно.  Пришел в  милицию --  живи по ее
законам. --  Данилов встал,  направляясь в дом,  у дверей оглянулся, увидел
расстроенное лицо Сережи. --  Ничего,  все будет хорошо.  Прекрасно, что ты
думаешь об  этом,  спорь сам  с  собой,  еще древние говорили,  что истина
рождается в споре, выражение несколько банальное, но верное.
     До  темноты Иван Александрович просматривал документы,  относящиеся к
делу. Их накопилось много. Протоколы осмотров, акты экспертизы, объяснения
свидетелей,   заявления.  От  самых  разных  людей.  Они  относились  и  к
сегодняшнему  дню,  и  ко  времени  фашистской  оккупации.  Только  теперь
по-настоящему Данилов понял,  кто  такие братья Музыка.  За  каких-то  два
месяца они оставили о себе кровавую память. Удивляло другое: что братья не
ушли вместе со своими хозяевами.  Здесь-то и  напрашивался вполне законный
вопрос:  почему?  На этот счет у него было три предположения.  Первое -- не
успели.  Второе --  оставлены  специально.  Третье --  наименее  вероятное --
остались сами,  пытаясь использовать сложную обстановку для  грабежей.  Но
все же  он  больше склонялся ко  второй версии,  так как она не  только не
исключала третью, но и дополнялась ею.
     В двадцать втором году,  в самый разгар нэпа,  его,  Данилова, друг --
оперативник Алексей Мартынов,  бывший матрос с Балтики, -- вернувшись в МУР
после очередной операции, сказал:
     -- Вот,  Ваня,  скоро,  совсем  скоро  прихлопнем нэп,  остатки  ворья
добьем,  и вернусь я,  ребята,  на флот. Только не на море, нет. В речники
подамся. Там красота, плывешь себе, берега рядом, хоть рукой трогай. Лесом
пахнет,  водой,  с полей медом тянет.  Я уже кое с кем переговорил, найдут
мне работу, ну, конечно, подучусь, речным штурманом стану.
     Он расстегнул пояс, снял кобуру, помолчал, потом продолжал:
     -- Ты бы,  Иван, тоже работу присматривал. Знаешь, когда все кончится,
надо сразу правильную линию в жизни найти.
     Тогда они были совсем молодыми.  Он,  Мартынов, Тыльнер, Зуев. Совсем
молодыми,  твердо верящими в добро.  С того дня прошло двадцать лет,  а он
все еще ловит жуликов.  Алеша Мартынов не стал штурманом,  правда, ушел на
реку -- в бассейновую милицию. Тогда они просто не понимали, что построение
нового общества --  процесс долгий.  Мало уничтожить явное зло,  необходимо
искоренить невидимое,  спрятанное в  глубине человеческой души,  а  на это
время нужно.
     Постепенно опустилась ночь и  принесла долгожданную прохладу.  Где-то
на краю темного неба взрывались и гасли всполохи далекой грозы,  и раскаты
грома канонадой стелились над землей. Ветер стал влажным, и цветы за окном
запахли особенно остро.  Быков с  Беловым уехали.  Данилов сидел в  темной
комнате.  Зажигать свет не хотелось, потому что тогда надо было бы закрыть
окно и опустить маскировочную штору.  Прислонившись головой к раме, он пил
ароматную прохладу,  и ему казалось,  что с каждым новым вздохом-глотком к
нему возвращаются утраченные силы. Постепенно многодневная усталость взяла
свое,  и он задремал.  Сон пришел легкий, невесомый, и в нем была свежесть
ночи,  запах  зелени  и  ожидание  надвигающейся грозы.  И  это  тревожное
ожидание постепенно наполнило его всего и стало основным и главным, и, еще
не проснувшись до конца, он привычной хваткой выдернул из кобуры пистолет,
а когда пришел в себя окончательно, то понял, что в комнате кто-то есть.
     -- Не стреляйте,  пожалуйста,  не стреляйте, -- сказали из темноты, -- я
Кравцов.


ДАНИЛОВ И КРАВЦОВ

     -- Садитесь.  Если у вас есть оружие, положите на стол. Я вынужден вас
задержать, гражданин Кравцов.
     -- Я  пришел сам.  Мне  передала жена  о  вашей встрече.  Я  пришел...
Потому... В общем, я понял, что вам можно верить.
     -- Спасибо, все это чрезвычайно трогательно. Оружие!
     -- Я уже положил его. Сразу же, как вошел.
     -- Я должен задать вам всего один вопрос. Кто убил Ерохина?
     -- Музыка.
     -- Как это случилось?
     -- Я  шел  к  городу,  шел опушкой леса и  видел Ерохина,  он  ехал на
велосипеде,  по моим расчетам, мы должны были встретиться с ним у поворота
на райцентр.
     -- Зачем?
     -- Я не мог больше так жить.  Не мог больше ходить в личине предателя.
Я должен был поговорить с ним.
     -- О чем?
     -- Рассказать  Ерохину  все,   как  было,  назвать  некоторые  детали,
известные только ему. Они, эти детали, наверняка позволили бы поверить ему
мне.
     -- Вы можете обо всем рассказать?
     -- Вы не поймете, вы не знаете...
     -- Так давайте попробуем, возможно, узнав, я пойму.
     -- Хорошо.  Нет...  Нет...  Не зажигайте света, не надо. Или это у вас
профессионально, как в книжках пишут, глаза видеть, руки...
     -- В книжках многое пишут. Не хотите, будем сидеть в темноте.
     -- Хочу, пока хочу. Как мне вас называть?
     -- Иван Александрович.
     -- Да... Да... Вы никогда не поймете этого. Нет ничего страшнее, когда
тебя считают врагом.  Предательство -- это... ну не только черта характера,
это,  если хотите,  профессия.  Да...  Поверьте мне.  Я не желаю вам, да и
никому другому пережить то, что пережил я. Хорошо... Хорошо... По порядку.
Я пришел с финской.  На фронте был сапером. Старшим лейтенантом. Воевал не
хуже других,  но,  видимо, и не лучше... Награжден значком, памятным. Так.
Приехал,  снова дела принял. До меня здесь Малыхин работал, пьяница, очень
плохой  человек.  Работу он  развалил и,  не  сдав  дела,  уехал,  написал
заявление,   что,  мол,  на  Североникель.  Я  принял  дела,  сразу  начал
восстанавливать  все,   но  тут  появилась  статья  Ерохина  в  "Городском
хозяйстве".  Он  о  Малыхине писал,  а  редактор взял  да  везде фамилию и
поправил на мою.  Мол,  что с уехавшего взять, а я рядом, ответить могу. А
время,  помните,  какое было?  Да,  конечно,  вы помните...  Тут комиссия,
ревизия...  Васильев,  наш первый секретарь райкома,  был в  отъезде,  его
замещал Блинов,  человек хороший,  но  новый,  с  учебы к  нам  попал,  не
разобрался, в общем, исключили...
     -- А как Ерохин реагировал на все это?
     -- Он заявление писал на редактора и  в  мою защиту,  но ему тоже чуть
беспринципность не пришили.  Но мы с  ним были всегда не то что бы друзья,
но уважали друг друга.
     -- Это заявление сохранилось?
     -- Безусловно,  на  основании его  потом был  освобожден от  должности
редактор газеты  Авербах.  Именно после  письма Ерохина прислали настоящую
комиссию, разобрались, а тут война.
     -- Что было дальше?
     -- Когда немцы подошли,  меня вызвали в  НКВД и  предложили остаться в
городе.   В  общем,   все  логично,   я  обижен  Советской  властью,  даже
инсценировали, что именно я спас от взрыва городское водоснабжение.
     -- С кем вы поддерживали связь?
     -- Только с Васильевым и Котовым.
     -- Котов -- это начальник НКВД?
     -- Да.
     -- Вы знаете, что он погиб?
     -- Да,  знаю.  Он  шел ко  мне.  Перед этим ночью ко  мне домой пришел
Васильев, он приказал спасти от взрыва город.
     -- Вы выполнили приказ?
     -- Как видите.
     -- Один?
     -- Нет, у меня была группа, три человека, они погибли в перестрелке, а
меня ранили. Добрался до дома. Немцы уже бежали, и меня начали разыскивать
как врага, тут я узнал, что Котов погиб, а отряд ушел на запад.
     -- Почему вы не явились в органы?
     -- Как предатель я  был бы немедленно расстрелян.  А мне жить хочется,
тем более что Васильев сказал, что меня восстановили в партии.
     -- Хорошо, о вашей деятельности я уже запросил отряд Васильева.
     -- Правда?.. Вы говорите правду?..
     -- Я  всегда говорю правду,  во  всяком случае,  стараюсь это  делать.
Расскажите об убийстве Ерохина подробно.
     -- Я  увидел его,  он ехал на велосипеде,  и  побежал,  чтобы успеть к
месту встречи.  Вдруг раздался выстрел.  Я обернулся и увидел,  что Ерохин
лежит, из кустов выскочил человек...
     -- Вы узнали его?
     -- Потом да, когда встретил.
     -- Кто это был?
     -- Бронислав Музыка, бывший начальник полиции.
     -- Что вы сделали?
     -- А что мне оставалось? Если бы меня увидели рядом с убитым, то и это
приписали бы  мне  как  врагу.  Я  решил  убить Музыку,  полез в  карман и
вспомнил, что забыл пистолет на пасеке.
     -- Где?
     -- Я  скрывался на  пасеке,  здесь,  недалеко,  у  своего  двоюродного
брата-инвалида.
     -- Понятно. Что дальше?
     -- Музыку я все равно встретил. На опушке. Он увидел меня и засмеялся.
Не успел,  мол, сказал, а, бургомистр? А я успел, рассчитался за тебя. Так
всегда, пока вы, фрайера, дергаетесь, деловые в цвет попадают.
     -- Вы точно передали разговор?
     -- С  жаргоном этим?  Потом он меня к  ним звал.  Мол,  говорит,  один
пропадешь, а с нами и погуляешь, и поживешь хорошо.
     -- Звал с собой?
     -- Да.  Но я отказался,  тогда он мне сказал:  "Надумаешь,  приходи на
кирпичный завод к  Банину,  сторожу,  я его предупрежу,  он тебя ко мне на
дрезине доставит".
     -- На чем?
     -- На дрезине.
     -- Что дальше?
     -- Я  испугался его откровенности,  он зверь,  вы же слышали о  нем?..
Тогда я ему обещал, что приду точно, только, мол, возьму ценности.
     Он засмеялся и  предупредил,  чтобы я не опаздывал и,  если попадусь,
чтобы лучше стрелялся сразу, не ждал, пока коммунисты к стенке поставят.
     -- Что означают его слова "на дрезине"?
     -- От  кирпичного завода идет  узкоколейка,  четыре километра прямо  к
торфоразработкам, они находятся на территории соседнего района.
     -- Так...  Так...  Пока все, я вам верю, но до прихода подтверждения я
вынужден задержать вас.
     -- Я понимаю.


ДАНИЛОВ

     Он  закрыл окно  и  опустил штору.  Сразу в  комнате стало невыносимо
темно. Темно и тревожно. Ощущение это длилось всего несколько секунд, пока
он не зажег лампу. Даже крохотный поначалу огонь заставил его зажмуриться,
таким ярким и резким показался он после темноты.  Данилов прибавил фитиль,
и комната сразу же наполнилась слабоватым,  колеблющимся светом. Теперь он
мог осмотреться.  Первое, что он увидел, -- пистолет ФН, пятнадцатизарядный
девятимиллиметровый пистолет,  лежащий на  столе.  Иван Александрович взял
его,  вынул магазин,  передернул затвор,  патронник был  пуст.  Пятнадцать
тупоголовых,   крупных,  как  орехи,  пуль  лежали  в  обойме.  Теперь  он
окончательно верил Кравцову. Враги всегда досылают патрон в ствол. Всегда,
потому что им нужно стрелять,  и желательно первым. Данилов сунул пистолет
в  сумку и  только тогда как  следует поглядел на  Кравцова,  до  этого он
следил за  ним боковым зрением,  на  всякий случай,  по привычке улавливая
только движения.
     За  столом сидел человек с  худым лицом,  чуть прищуренными от  света
лампы глазами.  Он был худ и потому скуласт,  седые,  чуть вьющиеся волосы
падали на лоб.  Иван Александрович сразу заметил, что инженер давно не был
в парикмахерской, стригли его ножницами, дома, и делали это неумело.
     -- Пойдемте, -- сказал Данилов.
     Кравцов встал,  и только теперь Иван Александрович понял,  до чего он
худ.
     -- Вы плохо ели все время?
     -- Нет, продукты были, это нервы, я почти не спал и не мог есть.
     Да,  этот человек мало похож на  преступника.  Их  обычно не  терзают
угрызения совести,  они хорошо спят,  да  и  аппетит у  них отменный.  Это
вполне естественно,  потому что их  жизненное кредо состоит всего из  трех
основных компонентов:  деньги, бабы, выпивка. Он вспомнил, как в тридцатом
году налетчик Козлов по  кличке Мишка Рябой сказал ему  доверительно:  "Я,
гражданин начальник, ем только в тюрьме, на воле я закусываю".
     Данилов пропустил задержанного вперед,  нажал  на  кнопку фонаря,  на
секунду освещая крутые ступеньки крыльца.  Начал  накрапывать дождь,  пока
еще совсем редкий,  но капли были крупными и падали тяжело,  звонко. Гроза
приближалась к  городу,  и  всполохи ее  вырывали из мрака дома,  деревья,
заборы.  Они быстро шли по  дощатому тротуару,  податливо проваливающемуся
под ногами.
     -- Если бы не война, --  вдруг сказал Кравцов, -- я бы к следующему году
все улицы заасфальтировал.
     Данилов молчал.
     -- Не верите? --  спросил Кравцов. -- Мне уже деньги выделили, механизмы
обещали подбросить. Не верите?
     -- Верю и верю в то, что именно вы все это сделаете сразу после войны.
     -- Эх, ваши бы слова да к богу в уши...
     Дождь настиг их у дверей райотдела. Данилов пропустил Кравцова вперед
и сразу увидел,  что тот как будто стал меньше, словно ему подрезали ноги.
По  полутемному коридору они дошли до  кабинета Орлова и  мимо удивленного
дежурного прошли прямо к двери.
     Орлов сидел за столом,  положив голову на руки,  и,  видимо,  дремал.
Услышав скрип двери,  он  поднял голову,  провел ладонью по  лицу,  словно
стирал с него бессонницу, усталость, нервное напряжение последних дней.
     -- Это ты, Данилов... -- Внезапно он увидел Кравцова, хищно прищурился,
узнавая, потом включил рефлектор, направив свет на вошедшего. -- Кравцов!
     Орлов вскочил из-за стола,  словно хотел дотронуться до него, ощутить
реальность плоти и успокоиться.
     -- Где взял? -- повернулся он к Данилову.
     -- Сам пришел.
     -- С повинной?
     -- А ему, мне кажется, виниться не в чем.
     -- Ты это брось,  Данилов!  Слышишь! Брось! Ты кого под защиту берешь?
А? Немецкого холуя, врага! Перерожденца защищаешь?
     -- Орлов, Орлов. Ну где ты таких слов набрался?
     -- Каких?
     -- Удобных на  все случаи жизни.  Закрылся ими,  как щитом,  и  всегда
прав.  Здесь другое дело,  совсем другое.  Кстати, мне от Виктора Кузьмича
ничего нет?
     -- Час назад пришло донесение, работают с ним.
     -- Ну вот, давай подождем. Как передадут, тогда и решение примем.
     В дверь постучали.
     -- Войдите, -- крикнул Орлов.
     Вошел сержант и,  покосившись на Данилова и Кравцова, положил на стол
начальника папку.
     -- Разрешите идти?
     -- Свободен, --  Орлов вынул из  папки лист  бумаги и  начал читать его
внимательно  и  долго,   потом  опустил  его,  постоял,  словно  обдумывая
прочитанное,  и вновь поднес к глазам.  Потом долго, с недоумением смотрел
на Кравцова, протягивая бумагу Данилову.


                      "ДАНИЛОВУ, ОРЛОВУ, ДОНЕСЕНИЕ"

     На  наш  запрос  командир партизанского отряда  "За  Родину",  бывший
первый секретарь райкома ВКП(б) тов.  Васильев сообщил:  "Тов.  Кравцов из
партии исключен неправильно,  решение о его восстановлении получено.  Тов.
Кравцов работал бургомистром по моему заданию, проявил мужество и героизм,
спас город от взрыва.  Представлен к правительственной награде,  которая и
поступила к нам в отряд.  Поздравляю тов.  Кравцова с награждением орденом
"Знак Почета". Орденский знак и документы переправлю в город.

                                                                 Васильев.
                                    Верно: майор госбезопасности