-- А чего его смотреть-то, город этот, -- мрачно заметил шофер, -- город
как город.
     У  Пушкинской машину  остановил  красный  свет  светофора.  По  улице
Горького шли бронемашины. Штук двенадцать тяжелых, покрытых зеленой броней
машин  медленно  двигались в  сторону  Охотного  ряда.  Наконец  последняя
пересекла перекресток,  и Быков,  нажав на газ, выскочил на бульвар. Здесь
движения почти не было.
     -- Все, --  сказал Данилов, --  я  сплю.  Ясно  вам? --  повернулся он  к
спутникам. -- Разбудите у КПП.
     Он удобнее устроился на сиденье и  закрыл глаза.  А машина продолжала
бежать  по  улицам  Москвы.  И  пассажиры ее  видели за  спущенными окнами
знакомые улицы и дома.  Многие из них были покрашены зелеными камуфляжными
полосами,   окна  квартир  по-прежнему  заклеены  крест-накрест  бумажными
полосками.  На  некоторых школах  и  учреждениях висели белые  полотнища с
красными крестами,  в  них разместились госпитали.  Ближе к окраинам улицы
менялись резче.  Витрины магазинов и  окна  первых этажей закрыли мешки  с
землей.  Из таких же точно мешков на углах и  перекрестках сложены огневые
точки. Движение перегораживали сваренные из рельсов противотанковые ежи, в
скверах торчали стволы  зенитных мелкокалиберных пушек.  Все  чаще  начали
попадаться   парные   конные   патрули,   вместо   милиционеров   движение
регулировали  девушки  в  красноармейской  форме.  Это  было  своеобразным
кольцом  обороны  города.   И   хотя   положение  на   Центральном  фронте
стабилизировалось,   более  того,   почти  полностью  прекратились  налеты
вражеской авиации,  город  был  готов  в  любой  момент отразить нападение
противника.
     Рабочий  пригород Москвы  стал  военным  лагерем ополченцев и  бойцов
истребительных батальонов.  Радом со станками стояли винтовки,  по первому
сигналу  на  помощь  армии  вышли  бы,   как  в  годы  гражданской,  полки
московского пролетариата.  Это  были не  наскоро вооруженные ополченческие
подразделения. Оборону заняли бы уже обстрелянные, хорошо обученные бойцы.
Те, кто остался в Москве, знали о наступлении немцев в районе Сталинграда,
знали о  битве на  юге.  Они  понимали,  что судьба войны решается там.  И
решают  ее  не  только  красноармейцы и  командиры  полков  и  соединений,
дерущихся в  районе Сталинграда.  Москвичи тоже активно участвовали в ней.
Они  готовили оружие для  решающей битвы,  делали танки,  бронеавтомобили,
самолеты,  мины,  снаряды,  патроны, автоматы. Второй год войны стал годом
полного перевооружения армии, годом накапливания сил для решающего удара.
     Столица страны являлась не  только штабом обороны.  Не  только мозгом
войны.  Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на
подступах к  ней  нашли  свою  могилу  сотни  вражеских самолетов.  Москва
превратилась в  кузницу оружия.  Лозунг "Все для фронта!  Все для победы!"
стал нормой жизни москвичей.
     Постепенно  за   окном  началась  совсем  другая  Москва:   маленькие
одноэтажные деревянные  домики  весело  смотрели  на  улицу  из-за  зелени
палисадников.  Да и улицы изменились,  кончился асфальт, начались булыжные
мостовые.  Трава пробивалась в щели между камнями,  к покосившимся заборам
прилипли лавочки.  Улицы эти были тенисты,  и  пахло на них речной водой и
цветами. Здесь замыкались трамвайные кольца, кончались линии троллейбусов.
Дальше  начинались первые подмосковные деревни --  Черкизово,  Богородское,
Черемушки.
     Выезд  из  города  преграждал  полосатый  шлагбаум  КПП.  Возле  него
выстроились для проверки несколько машин.  Бойцы в гимнастерках с зелеными
петлицами проверяли документы.
     -- Товарищ начальник, -- позвал Быков. -- КПП, прибыли.
     Данилов открыл глаза,  огляделся,  еще не придя в  себя после сна,  и
полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант,
начальник КПП, внимательно прочитал пропуска, командировочное предписание,
проверил удостоверения.  Рядом с  машиной постоянно находились два бойца с
автоматами.  Наконец  Данилов  не  выдержал и  вынул  бумагу,  подписанную
генералом Платоновым. Неизвестно, ускорила ли она дело, но лейтенант начал
поглядывать на пассажиров с явным уважением.  И все же он ушел в помещение
поста, а из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону.
     Минуты через две он вернулся,  протянул Данилову документы и взял под
козырек. Шлагбаум подняли, и машина выехала на дорогу.
     -- Да, -- глубокомысленно изрек Быков, -- проверочка.
     -- Делать им  нечего, --  буркнул Муравьев,  вообще не любивший никаких
задержек.
     -- Ты бы помолчал, -- бросил Данилов, -- еще древние говорили: не можешь
сказать ничего умного, лучше молчи.
     -- Так я...
     -- Именно ты. Когда оперуполномоченный Муравьев врывается в квартиру в
пять утра и человека из постели вытягивает -- это как называется?
     -- Я же для пользы дела.
     -- И они для пользы. А ты что думал -- для удовольствия?
     Игорь  обиженно замолчал и  полез за  папиросами.  Данилов смотрел на
дорогу.  Ему редко приходилось выезжать из  Москвы.  Когда получалось,  до
войны,  раз в  два года к  отцу на Брянщину,  иногда к  знакомым на дачу в
Переделкино.  Вот,  пожалуй,  и все.  Как каждый горожанин,  он обостренно
чувствовал природу,  но,  проведя две недели у  отца в  лесничестве,  Иван
Александрович начинал тосковать по  Москве.  Ему не хватало людей,  звуков
автомобильных гудков за окном.  Но,  приехав в  город,  он вспоминал лес и
тропинку,  сбегающую к озеру,  и большие осенние листья, плавающие в воде.
Тогда,  выбрав время,  он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину
парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, рассматривая осень.
     Но  сейчас он  почти не  замечал ничего,  кроме тех  следов,  которые
оставила в  Подмосковье война.  Машина догоняла ее,  шла по следам.  И это
были страшные следы.  Они виднелись везде:  на дороге,  в  поле,  в  лесу.
Обгоревшие,  вырванные с  корнем  деревья,  глубокие ямы-воронки,  которые
аккуратно  объезжал  Быков,  и  гильзы,  много  поржавевших  гильз.  Самые
разные --   от   маленьких  пистолетных  до  крупных  артиллерийских.   Вот
промелькнул повисший на  деревьях обломок фюзеляжа самолета,  вон валяется
на  обочине обгоревший остов машины и  еще какое-то  перекрученное железо,
имевшее раньше назначение и  форму.  Но  могучая сила разрушения смяла ее,
затейливо переплела,  и  теперь никто  уже  не  узнает,  чему  служил этот
непонятный предмет.
     Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших
танков. Они застыли, уронив на броню хищные дула орудий, застыли навсегда,
как памятники прошедшим боям.  Страшная память страшного времени. Это поле
было  перекопано  обвалившимися окопами,  на  брустверах цвели  немудреные
полевые цветы.  Танки тоже по трансмиссию заросли травой. Земля залечивала
раны.
     А дорога, стелясь под колеса "эмки", открывала пассажирам все новые и
новые картины. Много увидели они за несколько часов пути: сожженые, но уже
строящиеся деревни,  почти разрушенные маленькие городки. Но не только это
видел Данилов.  У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная
от других.
     Навстречу "эмке" ехали машины с ранеными,  тягачи тащили искалеченную
технику,  сновали мотоциклисты и  штабные бронетранспортеры.  Они обгоняли
колонны бойцов,  далеко растянувшиеся вдоль обочин.  Больше часа простояли
они  у  переезда,  пропуская составы  с  закрытой брезентом техникой.  Чем
дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули.
Дорогу охраняли.  И  не только ее,  почти через каждый километр в  лесу до
времени спрятались зенитные пулеметы и пушки.  Небо тоже охраняли. Дорога,
словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту.
     Когда проехали километров сорок,  Полесов, до сих пор не сказавший ни
одного слова, толкнул Быкова в спину:
     -- Видишь съезд, проселочек?
     -- Вижу.
     -- Сворачивай.
     -- Это еще зачем? -- повернулся Данилов.
     -- Мы же  не железные,  Иван Александрович, --  так же спокойно ответил
Степан.
     -- Ладно, только недолго.
     Машина свернула с дороги и,  проехав метров сорок,  остановилась. Все
вышли.
     -- Иван  Александрович! --  позвал откуда-то  Белов. --  Идите  сюда,  я
криничку нашел.
     Данилов пошел на голос и  через несколько шагов увидел,  что прямо из
земли начинается маленький ручеек,  вода  его,  наполняя деревянную бочку,
переливалась из нее в маленький прудик.
     -- Вода чистая, -- поднял мокрое лицо Сергей, -- и холодная: зубы ломит.
     Иван  Александрович  подошел  к   криничке,   снял  гимнастерку  и  с
удовольствием  опустил  руки  в   ледяную  воду.   Набрал  пригоршню  и  с
наслаждением кинул в  ладони разгоряченное лицо.  У  родника был  странный
вкус.  Вместе с водой в Данилова входила свежесть,  и запах травы входил в
него,  и цветов,  и даже неба,  которое отражалось в прозрачной воде. И он
лег на траву и,  прищурив глаза, начал смотреть в это небо и увидел белые,
словно ватные, облака. Они то приближались к земле, то вновь поднимались в
бесконечную голубизну. Такие облака он видел только в детстве, приезжая на
каникулы из города в  лесничество к  отцу.  И мать он вспомнил.  Она шла в
белоснежном,  словно сшитом из  облаков,  платье,  шла по полю и  медленно
крутила над головой пестрый зонтик.
     Все это вспомнил он,  лежа на  траве в  нескольких десятках метров от
фронтовой дороги.  Вспомнил и пожалел,  что так рано кончилось детство.  И
грустно ему стало,  и ощущение это, внезапное и острое, затуманило глаза и
сладкой тоской сжало сердце.
     -- Какое сегодня число? -- спросил он Белова.
     -- Восьмое августа.
     "Так, --  подумал Данилов, --  все  правильно.  Сегодня мне  сорок  два
исполнилось".
     Он сел и  начал натягивать гимнастерку.  "Сорок два,  из них двадцать
четыре года в органах. Такие-то дела, брат".
     Он еще раз поглядел на небо,  но теперь оно стало самым обыкновенным.
Иван  Александрович поправил ремень  и  зашагал к  машине.  Он,  раздвигая
руками кусты,  вышел к дороге и с недоумением остановился. На земле, рядом
с  машиной,  была  постелена  клеенка.  Обыкновенная клеенка  в  цветочек,
которой обычно покрывают столы на  кухне.  На  ней на листах бумаги лежала
крупно  нарезанная копченая  колбаса,  стояли  открытые  банки  консервов,
лежала  почищенная  селедка,   посыпанная  лучком.   В  котелке  виднелась
картошка.
     -- Это что же такое? -- удивился Данилов. -- По какому случаю банкет?
     Ребята молчали, только Быков, как всегда мрачно, сказал:
     -- Случай имеет место быть,  товарищ начальник,  замечательный,  прямо
скажем, случай.
     Он залез в машину и вынул две бутылки коньяку. Данилов молчал, он все
понял.  Ребята специально съехали с  шоссе,  и Сережа Белов нарочно позвал
его.  И  ему стало легко и  хорошо.  Он  хотел сказать что-нибудь строгое,
чтобы скрыть смущение,  но так ничего и  не сказал,  просто махнул рукой и
опустился на землю.
     Все расселись, разлили коньяк.
     -- Иван  Александрович, --  Игорь  поднял  кружку, --  дорогой наш  Иван
Александрович, мы хотим за вас выпить.
     -- Счастья вам, -- прогудел Быков.
     -- Долгих лет, -- добавил Степан.
     Только один Сережа молчал, глядя на начальника влюбленными глазами.
     Коньяк огнем прошел по жилам, и сразу стало радостно на душе. Данилов
обвел своих ребят чуть увлажненными глазами.
     -- Вы закусывайте, --  улыбнулся он. --  На  масло жмите,  а  то  скажут
потом, что я в командировке пьянку организовал.
     -- Эх вы, -- почти крикнул Белов, -- а подарок-то.
     -- Точно, -- хлопнул себя по лбу Муравьев. -- Забыли.
     Он достал чемодан и вынул из него кожаную светлую кобуру.
     -- Вот, Иван Александрович, это от нас.
     Данилов  взял  протянутую  кобуру,  расстегнул  ее,  вынул  вороненый
"вальтер".
     -- Заряжен, --    предупредил   Белов, --    бьет   исключительно.   Сам
пристреливал.
     На рукоятке  пистолета  была  прикреплена  серебряная   пластинка   с
надписью:  "И. А. Данилову  от  товарищей  по МУРу 8.08.1942 г.".  Данилов
расстегнул ремень,  снял старую,  видавшую виды кобуру,  в  которой  лежал
наган.  Ему жалко было расставаться с привычным оружием. Как-никак, а этот
наган служил ему почти десять лет.  Но он все  же  надел  новый  пистолет,
понимая, что этим он доставляет удовольствие своим ребятам.
     -- Ну,  Быков,  наливай еще  по  одной, --  Иван Александрович протянул
кружку. --  Разгонную.  Вот  что,  мои дорогие, --  Данилов поболтал коньяк,
внимательно рассматривая коричневатую жидкость, -- спасибо вам за внимание,
за  подарок,  я  догадываюсь,  откуда он  взялся,  и  это для меня вдвойне
дорого.
     Он помолчал, оглядел всех:
     -- Мало у  нас  праздников,  вернее,  совсем нет  их.  Но  ничего,  мы
потерпим.  Я  не  знаю,  когда придет он на улицу нашу.  Знаю только,  что
праздник этот  в  дороге и  имя  ему --  Победа.  Доживем ли  мы  до  него?
Постараемся, конечно. А теперь давайте о Ване Шарапове вспомним, о дорогом
нашем товарище...
     Данилов задумался, потом выпил содержимое кружки:
     -- Вот так.  Те, кто доживет, за погибших выпьют на празднике нашем. А
теперь все.  Пора в дорогу.  А вторую бутылку спрячьте. Найдем кого надо --
отметим.
     И  снова  машина бежала по  военному Подмосковью.  И  снова пассажиры
разглядывали следы  войны.  Опять  их  останавливали патрули  и  проверяли
документы.  Больше часа проторчали они  у  моста,  где молоденький младший
лейтенант, начальник переправы, пытался навести порядок. Он кричал тонким,
срывающимся голосом,  поминутно поправляя очки, хватался за кобуру. Но его
никто не  слушал.  Шоферы всегда слыли народом наглым.  А  вблизи фронта с
ними вообще сладу не  было.  Они каким-то шестым чувством уловили слабость
лейтенанта и теперь делали что хотели.  Над мостом стоял гул автомобильных
гудков,  грохот колес,  грубая брань. Данилов неодобрительно поглядывал из
окна машины на происходящее.
     "Что они делают, --  думал он, -- словно нарочно сбивают пробку, а если
налетят  самолеты?   Странно  другое:  в  кабинах  некоторых  машин  сидят
командиры,  и  никто из  них не вмешивается".  Иван Александрович вышел из
машины.  За его спиной хлопнула дверца, оперативники следовали за ним. Они
медленно шли вдоль колонны машин, и шоферы с удивлением глядели на четырех
командиров милиции.  Протиснувшись между радиаторами и бортами полуторок и
ЗИСов,  Данилов наконец добрался до середины моста.  Он сразу же понял,  в
чем дело.  Полуторка,  доверху груженная какими-то ящиками,  столкнулась с
прицепом  другой  машины.  Данилов  еще  раз  мысленно выругал  начальника
переправы, позволившего одновременное двустороннее движение на мосту.
     А   младший   лейтенант   суетился   возле   человека   с   петлицами
техника-интенданта   и   здоровенного   шофера   в   мятой,   промасленной
гимнастерке.  В  воздухе висел мат,  по  разгоряченным лицам спорящих Иван
Александрович понял, что дело может дойти до кулаков.
     -- А  ну  прекратите, --  почти  не  повышая голоса,  скомандовал он, --
техник-интендант, ко мне!
     -- Ты кто такой? --  повернулся к  нему шофер. --  Ты там пойди... --  Он
осекся, увидев ромб в петлицах и орден над карманом гимнастерки.
     -- Что вы сказали? --  чуть растягивая слова,  переспросил Данилов. -- А
ну повторите!
     Рядом с шофером выросла фигура Полесова,  он крепко взял его за руку,
повернул к себе.
     -- Отберите  у   него   документы.   Я   долго   вас   ждать   должен,
техник-интендант?
     -- Я, товарищ...
     Видимо,  тот никак не мог разобраться в знаках различия Данилова и на
всякий случай начал именовать его по-армейски:
     -- Я здесь, товарищ комбриг!
     -- У вас есть люди?
     -- Так точно.
     -- Немедленно пусть  расцепят машины.  Муравьев,  бегом на  тот  конец
моста, остановить движение.
     Через  пятнадцать минут сбившиеся в  кучу  машины пришли в  движение.
Включив  задние  передачи,   они  медленно  съезжали  с  моста.   Грузовик
техника-интенданта  вытащил  на  противоположный  берег  разбитый  прицеп.
Откуда-то взялись бойцы-регулировщики,  занявшие свои посты по обе стороны
моста.  Быков,  пользуясь преимущественным правом,  подогнал  свою  "эмку"
прямо к Данилову. Все заняло не больше получаса.
     -- Ну  вот  и  порядок, --  Данилов  открыл  дверцу, --  а  вы,  младший
лейтенант, --  повернулся он к начальнику переправы, --  учитесь командовать
или уходите служить в банно-прачечный отряд. Ясно?
     -- Так точно, товарищ комбриг.
     -- Документы водителя  направьте по  инстанции.  Полесов,  передай  их
младшему лейтенанту --  Приложив руку  к  козырьку фуражки,  Данилов сел  в
машину.
     К  райцентру они подъехали в сумерках.  Еще раз показали документы и,
узнав, где находится райотдел НКВД, направились сразу туда.


                             РАЙЦЕНТР. Август

     -- Вот здесь мы вас разместим, --  начальник раймилиции Плетнев толкнул
калитку.
     В густом палисаднике приткнулся маленький, в два окна, домик.
     -- Вы не смотрите,  что он маленький.  Место удобное.  Машину во дворе
под  навесом  поставьте.  Рядом  в  соседнем  доме  взвод  истребительного
батальона расположен.  Телефонная связь с  ним есть.  Часовой ночью службу
несет, так что и за вами приглядывать будут. Бойцов вы можете использовать
во время проведения операции.
     "Молодец, --  подумал Данилов, --  все предусмотрено".  Он с  симпатией
поглядел на этого маленького суетливого человека.
     -- Второй вход есть.  Там калиточка в  заборе,  в  переулочек выходит.
Вернее, пустырь там. До войны был переулочек.
     -- Сильно город пострадал? -- поинтересовался Полесов.
     -- Говорят,  что  нет.  Я  ведь  не  здешний.  Когда  немцев прогнали,
партизанский отряд,  который секретарь райкома партии возглавлял,  ушел на
запад,  задание у  них было особое.  А начальник милиции вернулся в город.
Только не дошел.  Нашли его на окраине, у водокачки, убитым. Так полагаем,
что немцы.  Их здесь первое время было много.  Так бежали,  что части свои
растеряли.  Я  в  Балашихе работал замначальника.  Вот  меня и  сюда.  Ну,
располагайтесь, располагайтесь.
     Когда подошли к крыльцу, Плетнев попридержал Данилова за локоть:
     -- Я там приказал стол накрыть.  Чаек и  все такое.  Так что ужинайте,
отдыхайте.
     -- А вы?
     -- Не могу, мы с начальником угрозыска на станции операцию проводим.
     -- Что-нибудь серьезное?
     -- Нет. Мелочевка. Спекулянты.
     -- Удачи вам.
     -- К черту! --  Плетнев крепко пожал руку, пошел к калитке. -- Кстати, --
крикнул он  из темноты, --  я  участкового вызвал,  завтра в  восемь он как
штык...
     -- Спасибо.
     В  сенцах дома пахло полынью и еще какой-то травой,  названия которой
Данилов никак не  мог  вспомнить.  Иван  Александрович вошел в  маленькую,
чисто побеленную комнатку.  На  стене горела керосиновая лампа под зеленым
абажуром. Свет ее был мягок и уютен.
     "Хорошая комната", --  подумал Данилов и еще раз мысленно поблагодарил
Плетнева за заботу.  В  командировках очень важно,  как и  где приходилось
жить.
     На столе стоял горячий самовар.
     -- Чай пить будете? -- спросил Быков.
     -- Давай, -- Данилов присел к столу.
     Пока наливали чай,  резали хлеб, открывали консервы, Данилов мысленно
планировал,  что надо сделать завтра.  С  кем встретиться,  куда съездить.
Разговор за столом не клеился,  все устали.  Едва кончили ужинать,  начали
готовиться ко сну.
     Иван Александрович сел на  кровать,  заскрипели пружины,  он не успел
еще снять гимнастерки, как зазвонил телефон.
     -- Данилов.
     -- Товарищ Данилов,  Иван Александрович, --  зарокотал в  трубке сочный
басок, --   тебя  лейтенант  госбезопасности  Орлов  потревожил,  начальник
здешнего райотдела.  Мне  Виктор Кузьмич приказал тебя срочно в