ная. Быков встал.
     -- Вот что, у тебя где коньяк?
     -- Здесь, в машине.
     -- Принеси, --  сказал Иван Александрович и, тяжело ступая по скрипучим
ступенькам, поднялся в дом.
     В комнате он снял портупею,  бросил ее на кровать,  расстегнул крючки
гимнастерки.  Вошел Быков с бутылкой.  Он остановился в дверях, не решаясь
войти в комнату.
     -- Ну, чего стоишь, -- не оборачиваясь, сказал Данилов, -- наливай.
     -- И себе?
     -- И себе налей. Помянем Степу.
     Быков разлил всю бутылку в две кружки.
     -- Закусим чем, а, товарищ начальник?
     -- Ты как хочешь,  я так прямо. --  Данилов подошел к столу,  взял свою
кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и
выпил ее в  три глотка.  Потом постоял немного,  опустив голову,  и  снова
отошел к окну.
     -- Вы бы поспали, Иван Александрович.
     -- Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо.
     Данилов сел на кровать,  внимательно прислушиваясь к  себе.  Алкоголь
горячим  огнем  разливался по  жилам,  словно  запруду  ломал  где-то  под
сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был
друг.  Веселый  и  добрый  Миша  Резонов,  студент-технолог,  влюбленный в
революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это
случается только в  молодости.  Зимой девятнадцатого под новый год,  когда
они проводили очередную проверку в гостинице "Лиссабон",  Миши не стало. И
случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль,
из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в  замшевом френче и
офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора.
Он  был смертельно пьян,  еле стоял на  ногах,  наган в  его руке прыгал и
описывал круги.  Но все же одна пуля кусанула Мишу в  висок.  Увидев,  как
падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита.
     Потом они приехали в ЧК, и Данилов молчал и не говорил ничего, только
почернел весь. Зашел в комнату начальник бригады Чугунов. Бывший прапорщик
по адмиралтейству,  выслужившийся во время войны из матросов,  поглядел на
него  и  запер  дверь.  Потом  из-за  дивана достал бутылку водки и  налил
Данилову стакан.
     Иван с удивлением посмотрел на начальника.
     -- Пей, -- сказал Чугунов, -- только сразу. Так надо.
     Данилов,  давясь,  выпил водку,  и ему стало тепло и грустно. Придя к
себе,  он заперся,  сел за стол и заплакал. И горько ему было, но вместе с
тем боль,  сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в
детстве,  когда  он  дрался с  гимназистами на  пустыре за  артиллерийским
заводом.
     Но  восемнадцать --  это  не  сорок два.  В  юности все  проще,  легче
приобретаешь друзей,  спокойнее расстаешься с  ними.  После  сорока друзья
становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без
наркоза.  Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж
больше слез,  есть  только пронзительная горечь утраты,  невероятной болью
разрывающая сердце.
     И  чтобы заглушить эту  боль,  Данилов лег лицом в  подушку и  заснул
сразу, словно провалился в темную глубину.
     Проснулся Данилов так же внезапно,  как и уснул.  Сон освежил его,  и
чувствовал он  себя  почти  хорошо,  но  тяжелое чувство утраты так  и  не
покинуло его.  В  комнате было  прохладно,  остро  пахло зеленью,  и  Иван
Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы, вытянувшиеся в
одну  прямую линию  стрелки показывали восемнадцать.  Значит,  он  проспал
почти двенадцать часов.
     Иван Александрович натянул сапоги и  вышел на  крыльцо.  У  машины на
перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на
начальника и молчали.
     -- Сейчас я побреюсь, --  сказал Данилов, --  и ты,  Игорь, зайди ко мне
ровно через двадцать минут.
     -- Хорошо.
     Данилов повернулся и пошел в дом.
     Ровно через двадцать минут Игорь вошел в  комнату.  Начальник стоял у
окна свежевыбритый и холодно-официальный.
     -- Значит,  так, -- он помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, --
значит, так, -- повторил Данилов, словно стараясь собраться с мыслями.
     Игорь понял, что начальник весь еще полон событиями этой ночи.
     -- Ты едешь в Москву, -- наконец сказал Данилов.
     -- В Москву? -- удивленно переспросил Муравьев.
     -- Да,  в Москву,  на,  читай, --  Данилов подошел к столу,  расстегнул
полевую сумку, вынул спецсообщение.
     Муравьев пробежал глазами, вернул Данилову.
     -- Это обязательно? -- спросил Игорь.
     -- Просто необходимо, --  Данилов сунул  руку  в  карман  галифе и,  не
разжимая кулака,  поднес ее к лицу Муравьева.  Когда он раскрыл пальцы, то
на ладони лежала серебряная фигурка Наполеона.
     -- Тот самый?
     -- Да.
     -- Где?
     -- У Дробышевой.
     -- Так. Значит, вышли.
     -- Вышли.  Теперь нам  нужен Гомельский и  Гоппе.  От  них  сюда нитка
тянется.  А у нее, у нитки этой, два конца. На одном -- Музыка, на другом --
Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются, чуть
что, в Москву уйти, а там мы.
     -- Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?
     -- Есть.
     -- Кто поможет?
     -- Костров.
     -- Мишка?
     -- Мишка.
     -- Где же он?
     -- Скоро будет здесь.


                             МОСКВА. Август.

     -- Ну,  Муравьев,  знаю, слышал о ваших делах. -- Начальник МУРа встал,
пошел навстречу Игорю.  Жаль Полесова.  Очень жаль.  Редкой души человек и
прекрасный работник. Похоронили его?
     -- Да.
     -- Где?
     -- Прямо там, на кладбище. Все как положено, оркестр, цветы, памятник.
Только ему это без разницы.
     -- Ему да,  а нам нет.  Делу нашему не без разницы, как хоронят людей,
отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось.
     -- Он мой друг...
     -- И мой,  и Серебровского,  и Муштакова, и Парамонова. Мы все друзья.
Так-то.  Ну,  садись, поговорим. -- Начальник нажал кнопку звонка. В дверях
появился Осетров.
     -- Где Муштаков?
     -- В приемной.
     -- Проси.
     -- А,  Игорь Сергеевич, --  улыбнулся,  входя, Муштаков, -- значит, мы с
вами работать будем?
     -- Да.
     -- Ну и  прекрасно. --  Муштаков уселся в  кресло,  аккуратно поддернув
выглаженные брюки, -- можно докладывать?
     -- Давай, -- начальник закрыл ладонью глаза, -- начинай.
     -- Видите  ли,   Игорь  Сергеевич, --  Муштаков  сделал  паузу,  словно
обдумывая  следующее  предложение,  поглядел  на  Игоря, --  данных  у  нас
немного.    Согласно   нашей   сводке-ориентировке   о   Гомельском   были
предупреждены все сотрудники милиции.  Второго августа постовой милиционер
заметил похожего человека на  Тишинской площади.  Он  немедленно сообщил в
84-е отделение милиции.  Оперуполномоченный Ларин,  приехавший туда, также
опознал  Гомельского.  Он  довел  его  до  Большого Кондратьевского и  там
потерял.  Гомельский скрылся. Лалин работник опытный, на следующий день он
опять  был  на  площади.  В  одиннадцать часов Гомельский появился вновь и
опять исчез на углу Большого Кондратьевского.
     -- Там проходные дворы, -- сказал Игорь.
     -- Теперь все дворы проходные, заборы-то сломали на дрова. -- Начальник
опустил руку. -- Ты продолжай, Муштаков.
     -- По  оперативным данным нам  стало  известно,  что  Гомельский часто
бывает именно в этом районе и даже посещает пивную.
     -- Это которую? -- поинтересовался Муравьев.
     -- Знать надо, -- усмехнулся начальник, -- она там одна.
     -- Да я этот район не очень...
     -- Придется изучить. Ну, какие у тебя соображения, Муравьев?


     Игорь помолчал немного. Вопрос начальника застал его врасплох.
     -- Видите ли, -- начал он.
     -- Нет,  так  не  пойдет, --  начальник хлопнул ладонью по  столу, --  я
смотрю, у тебя и плана нет.
     -- Есть.
     -- Тогда излагай.
     -- Мы   продумали  два  варианта.   Первый:   установить  дежурство  и
арестовать Гомельского.
     -- Ишь ты, --  начальник иронически поглядел на Игоря, -- один думал или
с Даниловым вместе? А если Гомельский туда больше не придет? Тогда что?
     -- Тогда на него должен выйти Костров.
     -- Где он? -- Начальник встал.
     -- У меня дома сидит.
     -- Что же  ты  раньше мне не  сказал, --  он  поднял трубку телефона, --
машину. Едем, -- начальник повернулся к Игорю, -- к тебе в гости.


МИШКА КОСТРОВ

     Из окна комнаты был виден двор. Совсем крохотный, с чахлыми акациями.
Дома обступили его  со  всех сторон неровным квадратом.  Они  были старые,
облезлые от дождя,  поверх дерева покрытые штукатуркой, потерявшей цвет. В
некоторых местах она обвалилась,  обнажая дранку, уложенную крест-накрест.
Окна первых этажей были почти у самой земли, на подоконниках стояли горшки
с непонятными цветами, лежали худые жуликоватые коты.
     Мишка  знал,   что   двор   имеет  три   выхода.   Один  на   Большой
Кондратьевский,  другой -- на пустырь и один на Большую Грузинскую. Удобный
оказался дворик, ничего не скажешь. Для всех удобный. Только те, кто знает
об этих выходах,  даже не догадываются, что закрываются они очень легко, и
тогда из этого дворика никуда не выйти.
     Мишку привезли сюда ночью. По легенде, придуманной ему Муравьевым, он
дома показаться не мог, так как его еще с сорок первого ищут, а здесь он у
подруги.   Игорь   все   предусмотрел.   Хозяйка  квартиры  Зоя,   высокая
светлоглазая брюнетка с  яркими чувственными губами,  посмотрела на Мишку,
прищурясь, и спросила:
     -- Это, значит, он теперь мой любовник?
     -- Он, -- кивнул головой Муравьев.
     -- Ну что ж, --  Зоя оглядела Мишку с ног до головы, -- парень он вполне
ничего. Только глаза диковатые.
     -- Какие есть, -- буркнул Мишка.
     -- Ну вот, видите, Игорь, -- Зоя развела руками.
     -- Миша, --   Муравьев  положил  руку  на  плечо  Кострова, --  Зоя  наш
сотрудник,  но  об  этом во дворе никто не знает.  Все считают,  что она в
клубе работает администратором. Понял?
     -- Я-то понял. Только урки тоже не дураки.
     -- Ты что, боишься?
     -- Это ты бойся, --  нехорошо усмехнулся Мишка, --  мне чего, я опять на
фронт, а тебя в постовые и будешь на Тишинке щипачей ловить.
     -- Ты это брось...
     -- Мне бросать нечего,  я  слово Данилову дал,  что сделаю,  и поэтому
из-за вашей глупости совсем даже не хочу Ивана Александровича подводить.
     -- Да я  тебе точно говорю,  ее  никто не  знает.  Она у  нас по очень
секретной линии работает. Ее даже наши сотрудники знать не должны.
     -- Ладно, ладно, там видно будет.
     -- В квартире три комнаты,  дверь в  одну из них обоями заделана,  там
постоянно будут находиться два  наших сотрудника.  Тебе  надо  Гомельского
сюда заманить.
     -- Это понятно, но как?
     -- Он золото скупает и камни. Но помни, что не только скупает, а может
и... В общем, вы с Зоей ими торговать начнете.
     -- Туфтой?
     -- Зачем, --   Игорь  достал  из   кармана  коробку. --   Здесь  есть  и
настоящие, --  он высыпал на стол кольца, серьги, броши. -- Зоя знает, какие
можно давать в руки, а какие только показывать издали. Помни, ты пробрался
сюда из Куйбышева,  там со Степкой Ужом и  Утюгом вы взяли ювелирный.  Где
Утюг и Степка, ты не знаешь, они, наверное, в Ташкент подались.
     -- А на самом деле?
     -- Там, --  Игорь  щелкнул  пальцами и  показал на  стенку, --  убиты  в
перестрелке оба.  Ты забрал долю и по документам сержанта Рыбина, вот они,
пробрался в Москву? Все понял?
     -- Все. Значит, могу ходить в форме?
     -- Можешь.
     -- И медали носить?
     -- Носи на  здоровье.  Твою жену предупредили.  Если кто к  тебе домой
придет, его поведут, потом потеряют. Причем поведут нагло, в открытую.
     -- Значит, хата моя вся в "мусоре". Так, выходит?
     -- Так. А теперь давайте детали выговорим.
     Проговорили они  почти  до  утра.  Мишка  должен был  найти  знакомых
перекупщиков, предложить и продать им кольца и золотые диски, но, главное,
сказать, что есть бриллиантовая осыпь, и просить за нее деньги большие. Но
осыпь эту надо показывать издали,  чтобы, не дай бог, не заподозрили чего.
Правда, осыпь была подделкой редкой. Она лежала в музее московской сыскной
полиции.  Делал ее  известный ювелир Кохнер,  делал специально для подмены
настоящей.  Подлинник носила  княжна Белосельская,  ухаживал за  ней  один
гвардейский офицер,  так вот на балу ей стало плохо, подсыпал "гвардеец" в
бокал с  лимонадом порошок,  пока она без сознания лежала,  он осыпь эту и
подменил. Княжна пришла в себя и ничего не заметила. Приехала домой, сняла
осыпь,  смотрит, одна веточка погнута, видимо, "гвардеец" торопился очень,
когда  пристегивал,  руки  дрожали.  Вызвали  ювелира,  тот  и  обнаружил.
Мошенника арестовали,  он указал на Кохнера, там осыпь и нашли, а подделка
осталась в музее рядом с первым автогенным аппаратом для вскрытия сейфов и
кистенем извозчика Чугунова. Позже она перекочевала в музей криминалистики
МУРа. А теперь опять настало ее время.
     Первое московское утро началось для Мишки неспокойно.  Он  нервничал,
почти не  мог  есть.  За  стол сели все:  Зоя,  два оперативника и  Мишка.
Костров только чай выпил, а до картошки с консервами даже не дотронулся.
     -- Это ты зря,  Михаил, --  сказал рассудительный Самохин. -- Есть надо.
Иначе перегоришь, на одних нервах тебе не продержаться.
     Мишка  кивнул  головой,  молча  взял  вилку,  поковырял в  тарелке  и
положил.
     -- Не хочется что-то, --  вздохнул он, --  это пройдет.  У меня и раньше
так было, в разведку ходил, потом пообвык.
     -- А ты считай, что опять в разведку идешь, -- сказала Зоя.
     -- Не могу, там враги...
     -- А здесь друзья, выходит, -- прищурился Самохин.
     -- Нет, Самохин, тоже враги. Только на фронте самим собой остаешься, а
здесь врагом становиться надо. Противно мне.
     -- Это ты прав. Противно. Потерпи уж, Миша, пожалуйста, потерпи.
     -- Потерплю.
     -- Ну, заканчивайте, -- сказала Зоя, -- мне еще посуду помыть надо.
     -- Мы  скоро, --  Самохин глотнул горячего чая  и,  открыл  рот,  начал
втягивать в себя воздух.
     -- Не торопись, не торопись, -- засмеялась Зоя.
     Все  просто.  Женщина торопится на  работу,  а  ей  еще по  хозяйству
управиться надо.  Просто,  обыденно.  И  именно эта  обыденность успокоила
Мишку.  А что, действительно? Совершенно ничего особенного. Начинается для
тебя,  сержант Костров,  новое дело.  Да  не  такое уж  оно  новое.  Когда
внедрился в  банду Широкова,  вот тогда оно было новым.  А  теперь ходи по
рынку,  строй из себя удачливого урку да смотри в  оба.  А если что?  Если
что,  он сам не прост.  На ремне у него наган в кобуре, а в кармане галифе
браунинг второй номер. Восемь аккуратных патронов в обойме. А в них восемь
никелированных пуль.  Ну,  попробуй подойди.  А стрелять он научился.  Еще
как! Разведрота не такому научит. Ну а на самый крайний случай есть у него
нож.  Нажмешь медную кнопку на ручке, и выбросит пружина жало стилета. Нож
этот Мишка у  убитого шарфюрера из  диверсионной группы СС  взял.  Сначала
завалил его в лечу под Рогачевым, а потом взял. Дважды пользовался он им и
всегда наверняка.
     Ничего,  мы  этой кодле покажем.  Люди на фронте кровь льют,  а  они,
сволочи,  людей стреляют да баб грабят.  Нет им пощады и прощения.  И миру
ихнему, воровскому, тоже нет.
     Мишка загасил папиросу и почувствовал голод.  Ужасно есть захотелось.
Он пошел на кухню. Зоя из чайника смывала тарелки, сложенные в раковину.
     -- Ты чего? -- повернулась она к Кострову.
     -- Ты уж меня прости, понимаешь, есть захотел.
     Зоя поглядела на Мишку и добро улыбнулась.
     -- Ну, слава богу, успокоился.
     -- Вроде того.
     -- Ну, садись, я, как знала, отложила тебе. Погреть?
     -- Не надо.
     Мишка  уселся за  кухонный стол  и  прямо  из  сковородки начал  есть
необыкновенно вкусную картошку и застывшие мясные консервы.  Вычистив все,
он допил остывший сладкий чай и вынул папиросу.
     -- Ну что, невеста, -- улыбнулся он, -- пошли?


МУРАВЬЕВ

     С  утра  он  дозванивался  до  майора  Королева.  Сначала  он  был  у
руководства,  потом  сам  проводил совещание,  потом  его  опять вызвали к
руководству.
     -- Вы  передайте,  пожалуйста,  Виктору Кузьмичу,  что его Муравьев из
МУРа разыскивает по срочному делу, -- попросил Игорь секретаря отдела.
     -- Хорошо, -- ответил любезный женский голос, -- я доложу.


     "Вот  так-то,   брат,   доложу, --   подумал  Игорь,  вешая  трубку. --
Начальству не передают,  а докладывают.  Такие, брат, дела". Он только что
вернулся из  дома,  куда  заезжал буквально на  какой-то  час.  Нужно было
переодеться и взять кое-что из вещей.  Когда он подошел к дверям квартиры,
то увидел юркого человека со связкой ключей в руке.  Он, наклонив голову и
высунув от напряжения язык, копался в замке.
     -- Что вам надо? -- спокойно спросил Игорь.
     Человек обернулся, увидел милицейскую форму и почтительно захихикал:
     -- Я  так  что из  конторы домовой.  Так что площадь эвакуированных на
учет берем.
     -- А кто позволил в квартиру лезть без спроса?
     -- Пустая она, товарищ начальник, а люди есть, желающие занять.
     -- В ней живу я.
     -- Нет, --  захихикал  человек, --  она  пустая.  В  ней  Муравьева Нина
Петровна проживала. Сейчас она в эвакуации, а сынок на фронте.
     -- Сынок --  это я, --  сказал Игорь спокойно, --  и  если я  еще раз вас
увижу...
     -- Извиняйте, извиняйте...
     Человек растаял,  просто растворился в  полумраке лестницы.  Муравьев
вошел в квартиру и позвонил в домоуправление, рассказав о странном визите.
     -- Так, --   ответил  домоуправ, --   интересно.   Действительно,   есть
распоряжение Моссовета о  временном вселении  в  свободные квартиры. --  Он
помолчал немного и  добавил: --  В  общем,  вы  не  волнуйтесь.  За  сигнал
спасибо.  Мне уже подобные поступали,  да  я  думал...  Вы сами в  милиции
работаете, поэтому знаете, всякие люди бывают. Еще раз спасибо за сигнал.
     Игорь повесил трубку и подумал о том,  как быстро повылезала из щелей
всякая нечисть.  Как  умело маскировалась она до  войны.  Платила взносы в
МОПР и Осоавиахим, ходила на собрания, ждала своего часа. Но нет, их время
не пришло и не придет никогда, для этого он и служит в уголовном розыске.
     Муравьев открыл шкаф, достал из него синий костюм, тот самый, который
сшил перед самой войной.  На  работе мать премировали талоном на отрез,  и
она  взяла бостон специально для сына.  Шил костюм дорогой мастер и,  надо
сказать, сделал все, как надо. Всего один раз надел его Игорь, когда ходил
с  Инной в  Большой театр на  "Красный мак".  Господи,  давно же это было,
совсем  в  другой  жизни.  Он  надел  голубую  шелковую  рубашку,  повязал
полосатый галстук,  натянул пиджак и подошел к зеркалу. Из пыльной глубины
стекла на  него глядел очень похожий на  него,  Игоря Муравьева,  человек,
только совсем уж молодой,  просто юный до неприличия.  Поглядишь на него и
подумаешь, что он специально выкрасил голову серебром.
     Да,  отвык он за два года от штатского костюма. Почти все время Игорь
ходил в форме или в обыкновенной зеленой гимнастерке без петлиц.
     Но тот,  другой человек,  в зеркале,  Муравьеву понравился. Костюм на
нем  сидел  хорошо.  Не  нарочито,  а  с  долей  той  небрежности,  совсем
неуловимой небрежности,  которая и придает элегантность.  Жаль только, что
орден надеть нельзя.  А  он  бы  хорошо выглядел на  костюме.  Темно-синий
бостон, а на нем рубиновая звезда. Жаль, но что делать.
     Игорь еще раз поглядел на себя в зеркало и начал собираться.
     Машина ждала его прямо у крыльца подъезда, и, когда он открыл дверцу,
шофер, недовольно оторвавшись от газеты, рыкнул:
     -- Куда лезете, не видите, что ли?
     Потом помолчал и, улыбнувшись, замотал головой:
     -- Вот это да! Игорь Сергеевич, быть вам богатым, не узнал.
     --