ади твоего отъезда.  А  так у  нас
очень строго с этим делом. -- Пономарев щелкнул себя пальцем по горлу. -- Ты
давай закусывай.
     Когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал:
     -- Ты  мне  отлей  своего одеколона немного.  Понимаешь,  девушка одна
пришла...
     -- Да я  тебе весь отдам,  и  мыло,  и лезвия,  если хочешь.  У меня в
Москве еще есть. --  Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить
хорошего человека за заботу.
     -- Вот спасибо тебе.  А  я даже попросить боялся.  Я тебе тоже от всех
нас подарок приготовил.
     Пономарев подошел к  кровати и  вытащил из-под  подушки две блестящие
кожаные кобуры.
     -- На, владей. Парабеллум и "вальтер". Патронов к ним сейчас насыплю.
     В дверь землянки кто-то заглянул:
     -- У вас человек из Москвы?
     -- Здесь.
     -- Командир приказал срочно к самолету.
     Игорь   попрощался  с   Пономаревым  у   самолета.   Вылет  почему-то
задерживали.   Пилоты  нервничали.  Муравьев  сел  на  поваленное  дерево,
закурил,  пряча огонь папиросы в кулаке.  Он курил и слушал ночь. Она была
наполнена  звуками.  Они  то  замолкали,  то  вновь  приближались к  нему:
казалось,   что   кто-то   невидимый  играет   на   странных   музыкальных
инструментах.  Вот  в  темноте возник  протяжный тоскливый крик,  возник и
оборвался внезапно,  словно лопнула струна,  а на смену ему спешили другие
неведомые звуки и, обгоняя друг друга, смолкали вдалеке.
     Ночь  была  пряной и  росистой.  И  Муравьеву вдруг  показалось,  что
никакой войны вовсе и нет, и захотелось ему, чтобы не кончилось очарование
этой прекрасной и теплой ночи.
     -- Закурить есть? -- рядом сел воздушный стрелок.
     -- На. -- Игорь протянул пачку на голос. -- Чего ждем?
     -- Человека одного.  Приказ из Москвы пришел, обязательно забрать. Вот
и ждем. А ночь-то идет.
     -- Ну и пусть идет.
     -- Смешной ты  человек.  Авиация --  расчет точный.  Мы  можем только в
темноте лететь.  Со светом "мессера" появляются,  встретишь их и... привет
родителям.
     Они  посидели молча,  думая  каждый о  своем.  Потом  стрелок сказал,
тяжело вздохнув:
     -- А  тут  приказ:  ждите!  Командир говорит,  давайте  еще  на  сутки
задержимся, а из Москвы передают, доставить этого человека немедленно.
     Стрелок ушел, а Игорь продолжал сидеть и слушать ночь. Часа через два
раздались чьи-то  голоса,  и  сразу же взревели моторы самолета.  Муравьев
подошел к  машине и,  уже уверенно поднявшись по трапу,  сел на скамейку у
борта.
     -- Все? --  пытаясь перекричать шум двигателей, крикнул высунувшийся из
пилотского отсека штурман.
     -- Все! -- ответил стрелок.
     Машина  тряско  побежала  по  полю,  металлические  скамейки  нещадно
загремели. Внезапно тряска прекратилась: самолет начал набирать высоту.
     Над  кабиной опять  зажглась тусклая лампочка.  И  в  свете ее  Игорь
неожиданно увидел немецкую офицерскую фуражку, тускло отливающую серебром.
Она   лежала  в   проходе  рядом  с   начищенными  сапогами,   дальше  шли
мышино-голубоватые щегольские бриджи.
     Перед Муравьевым сидел немецкий офицер.  Вернее, нижняя половина была
типично немецкой.  Вместо  кителя с  витыми серебряными погонами на  белую
рубашку была надета кожаная летная куртка.
     -- Что, -- засмеялся незнакомец, -- обмундирование мое не нравится? -- Он
достал  из   кармана  бриджей  портсигар,   закурил  сигарету. --   Давайте
знакомиться.  О вас я кое-что знаю.  Вы Муравьев из Московского управления
НКВД.  А  моя  фамилия Зимин.  Хотите сигарету?  Напрасно.  Впрочем,  дело
привычки.
     -- А вы откуда знаете мою фамилию?
     -- В отряде сказали. Предупредилли, с кем полечу в Москву. Ну как она?
     -- А вы давно там не были?
     -- С тридцать девятого.
     -- Да все такая же. Конечно, война свой отпечаток накладывает.
     -- Тяжело было в сорок первом?
     -- Да как сказать, конечно, нелегко, но...
     -- А мы переживали очень.
     -- Ничего. Выстояли. Обстановка в городе нормальная. Театры работают.
     -- Да ну?! Все?
     -- Нет, часть эвакуировалась, но я слышал, что и они скоро вернутся.
     -- Приеду, --  мечтательно сказал  Зимин, --  высплюсь --  и  в  Большой.
Большой люблю. А как Третьяковка?
     -- Эвакуировали.
     -- Жаль.  Ты уж извини меня,  спать что-то хочется зверски. За столько
лет первый раз дома.
     И вдруг Игорь понял, где был этот человек, если даже самолет, везущий
его в  Москву,  становился для него домом.  Он глядел,  как Зимин пытается
устроиться поудобнее, и чувствовал к нему необычайное уважение.
     Постепенно в  самолете стало почти светло.  Это сквозь колпак стрелка
проник в салон рассвет.
     Опять открылась дверь пилотской кабины, и выглянул штурман:
     -- Ну как вы тут? Порядок. Через двадцать минут должны дойти.
     Не успел он закрыть дверь,  как вся кабина наполнилась грохотом,  это
заработал над головой крупнокалиберный пулемет.
     "Напоролись", --  подумал Игорь  и  вспомнил разговор со  стрелком.  А
пулемет над головой неистово грохотал,  сыпались со  звоном на пол большие
гильзы.  Машину нещадно трясло.  Страха не было.  Было неприятное ощущение
собственного бессилия, порожденное его непричастностью к бою.
     Внезапно прямо над его головой что-то рвануло,  и  Игорь увидел,  как
Зимин,  согнувшись пополам,  валится на пол кабины.  Пулемет замолк, салон
наполнило дымом. Чей-то голос крикнул:
     -- Держись. Садимся.
     Потом он  испытал чувство стремительного падения,  раздался треск,  и
Игорь потерял сознание.
     Очнулся  он   от   боли.   Раскрыл  глаза  и   увидел  лицо   пилота,
наклонившегося над ним.
     -- Где сумка? -- спросил Муравьев.
     -- На тебе. Очнулся, слава богу. Встать можешь?
     Игорь,  опершись руками о росистую траву, поднялся. Ничего не болело,
только  немного шумела  голова.  Он  огляделся.  Метрах  в  двадцати горел
самолет.  Штурман перевязывал Зимина.  Игорь увидел его  закушенную губу и
побелевшее от  боли  лицо,  рядом  на  траве  стоял прилаженный на  станке
пулемет.
     -- Что делать будем? -- спросил он пилота.
     -- Когда "мессера" напали, штурман с Москвой связался. До линии фронта
километров пятнадцать.  Нам  дали место,  где  ждать до  темноты поисковую
группу. Давай возьмем ребят и двинем потихоньку.
     -- Надо бы носилки соорудить.
     -- Нет времени. Понесем на спине. Двое несут, один отдыхает.
     Внезапно вдалеке послышался лай собак.
     -- Быстрее, -- крикнул штурман, -- чего вы там телитесь!
     -- Отставить, --  хрипло  скомандовал Зимин. --  Я  старший  по  званию,
поэтому приказываю я. Всем отойти. Муравьев, ко мне.
     Игорь подошел к лежащему, опустился на колени.
     -- Слушай меня. С нами вы не уйдите от погони. Мы останемся...
     -- Нет, -- Игорь покачал головой. -- Мы вас не бросим.
     -- Бросите. Еще как бросите. Потому что дело не в нас. Дело вот в этом
пакете. -- Зимин, сморщившись от боли, достал из внутреннего кармана куртки
сверток. --  Ты доставишь его вместо меня.  Помни, от этого зависит не одна
моя  или  твоя жизнь.  От  этого зависит жизнь сотен,  тысяч людей.  И  ты
доставишь его. -- Он устало откинулся на траву, помолчал.
     -- Запомни,  как  только  перейдешь  к  нашим,  свяжись  с  комиссаром
госбезопасности Новиковым. Запомнил? Повтори.
     -- Новиковым.
     -- Расскажешь ему все, отдашь пакет и передашь, что Март ждет пианиста
каждую нечетную пятницу. Повтори.
     -- Март ждет пианиста каждую нечетную пятницу.
     -- Правильно.  А  теперь положите нас со  стрелком к  пулемету,  мы им
покажем цирк на конной тяге.  Постой. Пистолет один оставь... К которому у
тебя патронов больше?
     Игорь отстегнул кобуру с ТТ, вынул из сумки пять запасных обойм.
     А  собаки уже где-то  совсем рядом.  И  голоса их  звонко неслись над
утренним лесом.
     -- Уходите, -- крикнул Зимин. -- Слышите? Уходите?
     Когда они отбежали примерно с километр,  за спиной басовито заработал
ШКАС.  Ему ответили глухие автоматные очереди.  Но голос крупнокалиберного
пулемета заглушал их. Игорь остановился, лапнул рукой кобуру.
     -- Вперед! -- крикнул, задыхаясь на бегу, пилот. -- Тебе такое доверили!
Вперед!
     Когда они тяжело бежали по воде ручья, шум боя за их спинами стих...
     Часа через четыре штурман достал карту и компас. Он что-то отметил на
ней циркулем, посмотрел на солнце, потом на часы.
     -- Все, командир, вышли.
     -- Здесь?
     -- Здесь.
     -- Мы на месте, -- повернулся к Игорю пилот, -- теперь надо ждать.
     Они  лежали молча и  ждали темноты.  А  летний день был,  как  назло,
тягуче-длинным.  Казалось, что время остановилось и ночь больше никогда не
придет сюда.  Наконец,  когда  солнце приблизилось к  готике елей,  совсем
рядом затрещали сучья.
     Игорь   вынул   пистолет,   передернул   затвор.   Щелчок   прозвучал
предательски громко. Краем глаза Муравьев увидел, что летчики тоже достали
оружие.
     В нескольких шагах от них послышалась немецкая речь.  Сучья затрещали
громче,  и  на  тропинку вышли человек семь немцев.  Они  шли по-хозяйски,
беззаботно смеясь, громко переговариваясь.
     У  Игоря все застыло в  груди.  Но нет,  это не был страх.  Ненависть
заполняла его  всего.  Ненависть к  этим  здоровым  мужикам  в  куртках  с
засученными рукавами,  с автоматами, болтающимися на груди. Они шли совсем
близко,  и  Игорь  уловил  запах  пота,  лавандового одеколона и  крепкого
табака.
     Палец прикипел к спусковому крючку. Муравьев стволом провожал каждого
проходившего мимо него солдата.  Он  долго держал в  прорези прицела спину
последнего немца, до тех пор, пока он не скрылся в кустах.
     Он так и не знал, что пришло к нему потом -- страх или усталость? Ноги
и руки стали чужими,  наступило полное безразличие ко всему,  что творится
вокруг.  Он лежал, лицом уткнувшись в колючий мох, и вдыхал запах нагретой
солнцем,  но все-таки сыроватой земли.  И ему не хотелось ни двигаться, ни
поднимать голову,  словно он спал и видел хороший сон,  который немедленно
исчезнет, как только ты перевернешься на другой бок.
     -- Ты как, -- услышал он шепот пилота, -- чего замолчал?
     -- Не могу, -- сквозь зубы не проговорил, простонал Игорь.
     -- Ничего, терпи, придет наше время по счету получать.
     Игорь поднял лицо и  увидел,  что  наступила темнота.  Сколько же  он
лежал,  уткнувшись лицом  в  землю?  Сколько  находился в  этом  состоянии
бредового полузабытья?
     Первый хруст  веток  услышал штурман.  Он  толкнул рукой пилота.  Тот
прислушался:  со  стороны линии фронта кто-то  шел.  Они вновь приготовили
оружие.  Теперь  уже  ветки  трещали ближе.  Наконец где-то  совсем  рядом
крикнула кукушка.
     -- Наши, -- штурман встал, -- нашли.
     Игорь сидел в землянке особого отдела дивизии и вспоминал, как вместе
с  группой разведчиков они  переходили линию фронта.  Спроси его,  как это
происходило,  он,  наверное,  связно бы  не ответил.  Прошедшее рисовалось
фрагментально, словно обрывки сна. Лес, потом рывок по нейтральной полосе,
грохот автоматов, мертвенный свет ракет над головой.
     Начальник особого отдела,  маленький худощавый майор,  допросив их по
всей форме,  ушел на пункт связи ВЧ докладывать в Москву.  Его уже не было
часа полтора.  Они сидели в разных углах землянки. Напротив каждого из них
по командиру-особисту.
     Наконец майор пришел.  Он долго смотрел на Игоря,  словно жалея,  что
его придется отпустить, и сказал:
     -- Вас приказано накормить и немедленно доставить на аэродром, за вами
послан самолет. Просьбы какие-нибудь имеются?
     -- Дай пожрать и выпить, -- пилот витиевато выругался, -- а то мы второй
день маковой росинки во рту не держали. Разучились жевать, наверное.
     -- Все приготовлено, -- так же, словно жалея, сказал майор. -- Приведите
себя в порядок и ужинайте.
     Игорь  брился перед маленьким зеркалом,  поставив лампу почти рядом с
ним. Свет падал на мокрые от воды волосы, они отливали серебром.
     "Словно седые", --  подумал он  и,  положив бритву,  пошел умыться еще
раз.
     Когда  он,   умытый,   свежий,  в  начищенных  сапогах  и  вычищенной
гимнастерке, сел за стол, штурман поглядел на него и присвистнул:
     -- Здорово тебя скрутило, Муравьев, полголовы поседело за один день.


ДАНИЛОВ

     Он  ничего не сказал Игорю.  Совсем ничего.  Так никогда и  не узнает
Муравьев,  сколько папирос выкурил его начальник за  эти два дня и  о  чем
говорил он  со знакомым врачом.  Никогда не узнает Муравьев,  что теперь в
ящике стола,  там,  где раньше лежали только патроны,  заняла место совсем
неприметная скляночка.  Неприметная, но ох как теперь нужная Данилову! Без
нее он слово дал шага не делать. Да и как без нее обойтись? Только защемит
слева,  только сожмет сердце болью,  вынь пробочку,  полижи языком -- и все
прошло.
     Нет, ничего не сказал начальник отделения своему оперуполномоченному.
Прибыл  из  командировки,  доложил,  как  положено.  Только руку  в  своей
задержал дольше обычного и сказал:
     -- Ты молодец, Игорь. Красиво сработано.
     И Муравьев знал,  что больше начальник ничего не скажет. Зачем пустые
слова?  Работать надо. А работы действительно многовато поднавалило. В тот
же  день  из  архива  наркомата прислали  дело  Гоппе.  Любопытное,  дело.
Любопытное и поучительное.  Прочитав его,  Данилов еще раз убедился в том,
что  только война позволила таким,  как Генрих Карлович,  он  же  Геннадий
Кузьмич,  всплыть на  поверхность.  Если бы  не она,  недолго бы находился
Гоппе в бегах, приговор бы привели в исполнение.
     В   материалах  дела   обнаружил   Данилов   любопытную  подробность.
Оказывается,  Владимир Ефимович Шустер,  он же Володя Гомельский, скупал и
перепродавал  добытые  бандой   Гоппе   драгоценности.   Вот   теперь  все
окончательно встало на свои места.  Ну а дальше что? Дальше широкая черная
полоса.
     В  показаниях Спиридоновой фигурировала некая  блондинка из  торговой
сети.  И эту версию отработали. Дружно, всей группой. Две недели ездили по
всем торговым точкам. Конечно, попадались похожие, но не те.
     И  снова приходилось все  начинать сначала.  Надежда,  что где-нибудь
всплывут   сапфировые   серьги   или   серебряная   печать,    тоже   были
маловероятными. Так прошел июль, время к августу приблизилось.
     Но  недаром Данилов твердо верил в  силу улик.  Не  могли они  кануть
бесследно, как в воду. Должны выплыть. Только когда -- вот вопрос.
     Седьмого августа Данилову позвонил Скорин из областного угрозыска:
     -- Иван Александрович,  извините, что беспокою. -- Скорин был человеком
вежливым. --  В райцентре убит человек,  пуля выпущена из интересующего вас
нагана. Спецсообщение я вам уже послал.


     "НА ЧАЛЬНИКУ МУРа                                         СРОЧНО

СПЕЦ СООБЩЕНИЕ

     6  августа  1942  года  участковый уполномоченный старший  милиционер
Ефимов  обнаружил на  пересечении дорог,  рядом  с  лесным массивом,  труп
гражданина  Ерохина  Василия  Петровича,  в  настоящее  время  работавшего
председателем колхоза  "Светлый путь".  На  месте  преступления следов  не
обнаружено.  Из  тела  покойного  извлечена  пуля  от  револьвера  системы
"наган",  калибр 7,62 мм.  По данным экспертизы,  пуля выпущена из оружия,
разыскиваемого Московским уголовным  розыском  по  делу  об  убийстве  гр.
Ивановского.
     Далее сообщаю,  что  Ерохин В. П.  до  начала войны работал в райкоме
партии.  После оккупации района немцами находился в  партизанском  отряде.
Награжден медалью "За боевые заслуги".
     Проведенные нами  оперативные мероприятия пока никаких результатов не
дали.

                                                     Облугрозыск, Скорин".


                       МОСКВА. Август (продолжение)

     Вот  какие  события  предшествовали  разговору  Данилова  с   шофером
Быковым.   Поэтому  сегодня  Иван  Александрович  собирался  в  дорогу.  В
общем-то,  конечно,  поездка предстояла не такая уж долгая.  Но все дело в
том  заключалось,   сколько  дней  потребуется  его  группе  на  раскрытие
очередного убийства.  Найдет убийцу Ерохина,  значит,  выйдет на тех,  кто
приходил к Ивановскому.  А в том, что эти два преступления одних рук дело,
Данилов ни секунды не сомневался.
     Так  он  и  сказал начальнику МУРа,  когда  вместе с  ним  оговаривал
командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал
Платонов  прислал  им  бумагу,   в  которой  группа  Данилова  именовалась
оперативно-розыскной,   и   строжайше   указывалось  всем   представителям
армейских   подразделений   оказывать   ей   любую   необходимую   помощь.
Соответственное распоряжение по  всей  линии дало и  Московское управление
госбезопасности.
     Итак, Данилов открыл сейф, вспомнил добрым словом старика Рогинского.
Послушал  незатейливую мелодию  курантов и  достал  из  нижнего  отделения
маузер  в  деревянной кобуре  и  четыре  коробки  патронов.  Оружием  этим
(кстати,  тем самым,  из которого когда-то,  в двадцать пятом,  всадил ему
пулю под сердце Широков),  пользовался Данилов редко,  только тогда, когда
выезжал на ответственные задержания,  только тогда,  когда точно знал, что
придется вступать в огневой контакт.  Придумали же определение.  Раньше во
всех документах писали:  "началась перестрелка", "вступили в перестрелку",
а  теперь вот нате --  "огневой контакт".  Слова-то  какие казенные,  серые
совсем слова, как погода в ноябре. Правда, Данилов упрямо в рапортах писал
по старинке,  но наверху его редактировали.  Да и  черт с ними,  с формами
этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало.
     Данилов открыл чемоданчик,  маленький совсем, чуть больше портфеля, и
спрятал оружие на самое дно.  Сегодня утром Наташа,  уложив туда две смены
белья,  гимнастерку,  мыло,  бритву,  помазок,  в общем,  все для "первого
ночлега", спросила:
     -- Ты надолго?
     -- Нет, -- бодро ответил Данилов, -- дней на пять, ну десять от силы.
     -- Дело серьезное, Ваня?
     -- Да что ты. Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить...
     -- Только ты не ври,  Данилов,  ты же этого не умеешь. Как тебя жулики
боятся, не понимаю.
     -- А они не меня боятся, а наказания.
     -- Это они правы, ты и есть наказание, только мое.
     Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание:
     -- Да ты не бойся, Ната, всех дел -- туда и обратно.
     -- Ладно,  иди  уж.  Позвони или  телеграмму пришли,  когда  надумаешь
возвращаться.
     Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за
занавеской.  Всю  дорогу  до  трамвайной остановки он  думал  о  том,  что
все-таки  мало радости доставляет ей.  Считанные разы были они  в  театре,
редко ходили в  гости к  друзьям,  и  не потому,  что он не хотел,  просто
времени не было у сыщика Данилова днем, а были у него только ночи, да и то
не все.


     Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов:
     -- Мы готовы, Иван Александрович.
     -- С чем вас и поздравляю.
     Степан молча глядел на начальника, ожидая, что же будет дальше.
     -- Ну, чего стоишь?
     -- Жду.
     -- Между прочим, у тебя часы есть?
     -- Есть, -- с недоумением ответил Полесов.
     -- Ну раз так, погляди, который час.
     -- Двенадцать двадцать пять.
     -- Насколько мне помнится,  я приказал ровно в это время группе быть у
машины. Не так ли?
     -- Так мы уже давно там ждем...
     -- Смелый  ты   стал,   Полесов.   Ишь  как  с   начальством  говоришь
неуважительно.
     -- Да что вы,  Иван Александрович, -- растерялся Степан, -- как вы такое
могли подумать...
     -- Ладно, пошли, -- Данилов усмехнулся. -- У меня сегодня настрой такой,
обличительный настрой.
     Все  уже сидели в  машине.  Данилов сел рядом с  шофером,  помолчал и
скомандовал:
     -- Поехали, Быков.
     -- Включить сирену?
     -- Не надо, тихо поедем, город посмотрим.