Игорь ЗАСЕДА

                               БОЙ ЗА РИНГОМ




                           ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗАПАДНЯ


                                              Кто не продал России
                                              Ради собственной славы,
                                              Знает, трудно быть сильным,
                                              Знает, просто быть слабым...
                                              Знаем: трудно жить крупно,
                                              Проще - жить осторожно;
                                              Добрым - сложно и трудно
                                              И недобрым - несложно...
                                                                Н.Панченко


                                    1

     Стройная  рекламно-прекрасная  стюардесса,   точно   манекенщица   из
парижского дома моделей Нины Риччи  (впрочем,  может,  она  и  впрямь  там
служила, прежде чем попасть в этот огромный, что твой  ангар,  "Боинг-747"
компании "Эр-Франс"?), не прошла - проплыла по  длиннющему  проходу  между
рядами кресел, улыбнулась всем  вместе  и  каждому  персонально  и  одними
глазами дала понять, что самое  время  прищелкнуть  ремни  и  отставить  в
сторону  посторонние  разговоры.  Тут  и  динамик  возвестил,  что   через
несколько минут мы приземлимся в монреальском аэропорту "Мирабель".
     Только  позже,  вновь   и   вновь   припоминая   мельчайшие   детали,
предшествовавшие событиям, что развернулись в аэропорту, - в том неуютном,
мрачноватом зале, который запомнился мне еще с Олимпиады 1976  года,  -  я
как бы остановил время и рассмотрел стюардессу у кресла, где сидел  Виктор
Добротвор. Нет, ни словом, ни жестом она не выделила его из  числа  других
пассажиров, но что-то насторожило меня и стукнуло в сердце - легонько,  но
многозначительно, как стучат в окошко, за которым тебя с нетерпением ждут.
Не случись дальнейшего,  никогда  не  возвратила  бы  память  ее  взгляда,
перехваченного мной случайно, ненароком, кажется, даже вогнавшего  меня  в
краску - словно подглядел чужую тайну...
     Нет, стюардесса - это чудо современной косметики и моды - не случайно
задержалась возле Виктора, я готов дать голову на отсечение - она замерла,
чтобы убедиться, что он на месте, там, где ему положено  быть,  и  никакая
сила не унесет его отсюда.
     На  славном  девичьем  личике,  притуманенном   акварельными   тонами
макияжа, промелькнул страх не страх, но какое-то опасение, и  губы,  четко
очерченные вишневого цвета помадой,  дрогнули,  будто  девушка  порывалась
сказать Виктору что-то крайне важное, да не решилась. Она  отшатнулась  от
него, сама испугавшись собственного непроизвольного порыва, и я, помнится,
подумал тогда с  ласковой  грустинкой,  что  Виктор  неизменно  притягивал
внимание  женщин  не  одним  лишь  своим  внешним  видом:  его   открытое,
мужественное лицо было вызывающе, дерзко красивым, и даже его римский  нос
не был сломан, как у большинства боксеров, полжизни выступающих на  ринге,
а черные татарские глаза блистали, как у кошки, кажется, даже  в  темноте;
он всегда бывал подчеркнуто изысканно одет - костюмы  и  пальто  неизменно
шил у старого таллинского портного, к нему  он  наезжал  ежегодно  и  даже
специально, если не случалось там сборов или соревнований.
     Но не этим был славен Виктор Добротвор.
     Встречают по одежке, провожают - по уму...
     Его встречали по уму. Я терялся в догадках, когда  видел  Виктора  на
ринге, бился над неразрешимой проблемой.  Налитое  неистовой  силой  тело,
длинные  руки  с  буграми  стреляющих  мышц,  ноги,  что  умели   намертво
прирастать к полу,  когда  он  встречал  соперника  лицом  к  лицу,  вдруг
становились легкими и послушными, будто у солиста балета, когда он затевал
свою  знаменитую  игру  в  кошки-мышки.  Как,  каким   образом   у   этого
боксера-полутяжеловеса  соединялись,  не  конфликтуя,  такие  диаметрально
противоположные качества: мощь и неукротимость гладиатора  и  утонченность
интеллигента в седьмом колене?
     Я, не удержавшись, лишь однажды спросил его об этом. Спросил и тут же
пожалел,  потому  что  уловил  в   собственных   словах   нечто   обидное,
унизительное, помимо моей воли проскользнувшее в самом  вопросе.  Я  готов
был сквозь землю провалиться, потому что сам многие годы  пребывал  в  его
шкуре - шкуре спортсмена-профессионала (а как это еще называется, если без
дураков, без разных там слов-прикрытий, когда тебе платят  деньги  за  то,
что ты шесть раз в неделю дважды в  день  в  течение  одиннадцати  месяцев
вкалываешь - на ринге ли, в бассейне, на обледенелых горных трассах или  в
гимнастическом зале?), и знаю - достоверно знаю! - как задевают  за  живое
такие вопросы. Ибо в них  -  предвзятость,  пусть  даже  непреднамеренная,
эдакое  превосходство  "энциклопедической  личности"  перед  ограниченными
умственными возможностями человека, обреченного до умопомрачения  "качать"
свою "физику" в ущерб интеллектуальности.
     Боже, как  недалеки  бывают  эти  телевизорные  "интеллектуалы",  чьи
познавательные горизонты чаще  всего  окантованы  чужой,  книжной  (ладно,
книжной - в книгах, в них, не во всех, ясное дело, встречаются  мысли  или
по  меньшей  мере  информация),  а  ведь  чаще  всего  питаются   расхожей
газетно-журнальной мудростью, коей делятся, спеша опередить друг друга, за
питейным столом да в курилках в коридорных углах. И как постигнуть такому,
что существует еще огромная, воодушевляющая область чувств и ощущений, что
дается лишь тем, кто совершенствует свое тело и дух в борьбе с самим собой
и соперниками.
     Но Добротвор не смутился и не обиделся.
     Ответил твердо, не раздумывая:
     - Да  разве  в  этом  есть  противоречие?  Человек  обязан  постоянно
совершенствовать себя, а не довольствоваться отпущенным природой...
     Мне расхотелось развивать эту тему, хотя  в  душе  остался  недоволен
Виктором, разглядев в ответе банальный смысл прописных истин.  А  разве  в
жизни, где столько банального, не сатана ли правит бал?
     Это все мне явилось в мыслях  позже,  когда  уже  случилось  то,  что
застало меня врасплох, как застает человека лавина в горах.  И  стюардесса
а-ля Нина Риччи торчала перед глазами, как наваждение. Нет, ни красота ее,
ни  округлая  грудь,  легко  угадывавшаяся  за  светло-голубым   форменным
блайзером и способная взволновать даже анахорета в  бочке,  ни  блуждающая
профессиональная полуулыбка-приглашение к знакомству,  не  это  волновало:
молниеносный испуг, отразившийся на ее лице, когда она  замерла  у  кресла
Виктора Добротвора, - вот что не давало покоя.
     Перед  глазами  вновь  и  вновь  в  лучах  софитов  хищно  вспыхивали
зеркальным отблеском неожиданно тонкие дужки стальных наручников на мощных
запястьях  Виктора  Добротвора,  его   растерянная   улыбка   застигнутого
врасплох, но не потерявшего голову человека. Его кулаки напряглись, и  мне
почудилось, что стальные ободки сейчас лопнут, как гнилая веревка.  То  же
самое, по-видимому, смутило и двух  полицейских  -  тоже  не  из  хлипкого
десятка, но все равно проигрывавших  рядом  с  Виктором:  они  набычились,
готовые накинуться на арестованного -  профессионально  точно,  спереди  и
сзади, выгибая, сламывая шею и переплетая закованные в металл руки.
     Но Виктор Добротвор расслабил кулаки,  и  руки  его  медленно,  точно
преодолевая сопротивление,  опустились  вниз.  Но  не  бессильно,  выдавая
согласие и покорность, а сохраняя мышечную  нагрузку  -  взведенный  курок
пистолета, поставленный на предохранитель.
     Ему  особенно  докучал  один  назойливый  телевизионщик:   бородатый,
неряшливо одетый парень без шапки буквально совал  ему  в  лицо  объектив,
точно стремясь заглянуть внутрь, за эту маску со сжатыми, помертвевшими до
белизны губами.
     Рядом с Виктором - полная ему противоположность - нервно  переминался
с ноги на ногу  Семен  Храпченко,  тоже  мощный,  пожалуй,  даже  покрепче
Виктора; он напоминал быка - крупная, костистая голова  на  короткой  шее,
взгляд  исподлобья,  плечи  опущены  вниз,  словно  под  тяжестью  пудовых
кулаков. Он был явно растерян, напуган, глаза его бегали, перепрыгивали  с
одного лица на другое: с комиссара полиции в сером  не  по  сезону  легком
костюме под распахнутой короткой  светлой  дубленкой,  что-то  говорившему
ему, Храпченко, на представителя канадской Федерации бокса -  седоголового
джентльмена, бросавшего слова в микрофон телевизионщика. Меня Храпченко не
замечал, хотя я торчал в трех метрах  от  него,  за  канатом,  ограждавшим
пятачок  у  таможенного  стола,  где   все   еще   громоздился   раскрытый
адидасовский баул Добротвора. Сумка была пуста, извлеченные из нее вещи  -
тренировочный синий костюм с буквами "СССР", махровое  красное  полотенце,
стопка свежего белья  в  целлофановом  пакете,  старые  боксерские  туфли,
альбом Николая Козловского "Мой Киев", томик Михаила Булгакова  "Мастер  и
Маргарита" (я его узнал, хотя названия книги не было видно, - точно  такой
хранится у меня дома) и... десяток ампул с желтоватой  жидкостью  рядом  с
горой целых, невскрытых блоков лекарств в фабричной упаковке.
     Вокруг толпились люди: задержались пассажиры прибывшего  авиалайнера,
мелькнуло даже - или мне почудилось? - бледное личико красавицы-стюардессы
из  нашего  "Боинга-747",  мельтешили  полицейские   в   форме,   служащие
аэропорта, праздные зеваки.
     К  Виктору   Добротвору   обратился   репортер,   кончивший   терзать
представителя канадской федерации бокса, что-то спросил. Виктор ответил  -
я видел, как шевелились его губы, но слов, естественно, в этом  содоме  не
разобрал. Он отвечал без переводчика, судя по тому,  как  понимающе  кивал
головой репортер. Виктор знал английский хорошо и  нередко  исполнял  роль
толмача в сборной. На этом даже экономили  валюту,  без  зазрения  совести
снимая  с  поездки  официального  переводчика  и  перепоручая  это   бремя
Добротвору.
     Случившееся все еще казалось мне дурным сном.  Каких-нибудь  двадцать
минут назад мы перебросились с Добротвором последними словами,  я  пожелал
ему успеха, он дернулся было послать меня к черту, да прикусил язык  -  он
был  достаточно  воспитанным  человеком,   чтобы   сохранять   необходимую
дистанцию между мной и собой. Хотя Виктор и видел во мне -  я  в  этом  не
сомневался - такого же профессионального спортсмена,  как  и  он  сам,  но
нынешнее мое положение, а главное - полтора десятка лет, разделявшие  нас,
удержали его в рамках приличий.
     В самолете мы встретились случайно: Добротвор с Храпченко  летели  по
приглашению Федерации бокса Канады на крупный международный турнир, а я  с
фигуристами - на юношеское первенство  мира  в  Лейк-Плэсид,  и  здесь,  в
Монреале,  наши  дороги  расходились.  Добротвор,  как  обычно,   выглядел
веселым, уверенным в себе, и, кажется,  перспектива  вновь  встретиться  с
Гонзалесом, экс-чемпионом мира и, пожалуй, самым известным  после  Теофило
Стивенсона боксером на Кубе, дважды выигравшим  у  Добротвора  в  уходящем
году, мало беспокоила его.
     Когда появился встречавший нас представитель советского посольства  -
мой давний друг Анатолий Владимирович Власенко, Влас, с которым мы столько
наплавали в свое время в разных бассейнах мира, отяжелевший с тех пор, как
мы виделись в Штатах четыре года  назад,  на  зимних  Играх  в  том  самом
Лейк-Плэсиде, куда я направлялся теперь, - ситуация  прояснилась.  Он  был
непривычно мрачен и неразговорчив.
     - Наркотики, - только и выдавил Власенко сквозь зубы в ответ  на  мой
вопрос.
     Если б разверзлись бетонные полы аэропорта и адский огонь  плеснул  в
лицо, честное  слово,  -  это  не  потрясло  бы  меня  сильнее!  Виктор...
Добротвор... этот честный и красивый человек... и наркотики?
     - Не может быть...
     - Чего уж теперь - не может быть... Вон, гляди.  -  Власенко  резанул
меня злым взглядом. - С тобой прилетел,  в  одном  самолете...  Извини,  я
хотел сказать... И вещдоки налицо... Этого только нам здесь не хватало!
     А тут тебе факт: один из самых известных советских боксеров киевлянин
Виктор Добротвор, выступление  которого  в  монреальском  "Форуме"  широко
разрекламировано (в самолете я  читал  местную  "Глоб"  -  Виктору  газета
посвятила чуть не целую полосу с множеством  фото,  схвачен  в  таможне  с
грузом наркотиков. Было от чего впасть в мрачное расположение духа...



                                    2

     -  Будь  это  обычная  провокация,  еще  куда  ни  шло.  -   Власенко
остановился у окна - высокого, широкого,  веницианского,  впрочем,  скорее
викторианского, в стране, где по-прежнему чтут за первопрестольную Лондон,
а портреты английской королевы увидишь едва ль не в каждой второй  витрине
независимо от того, чем  торгуют,  -  фруктами  или  новыми  американскими
автомобилями. - Да, время банальных провокаций  минуло.  Теперь  и  пресса
насобачилась - ей  мякину  не  предлагай,  дай  факт  крепкий,  да  еще  с
внутренним  содержанием,  чтоб  достать  местного   аборигена   до   самых
селезенок. Матрос,  сбежавший  с  торгового  судна,  какой-нибудь  обломок
вокального трио, закричавший что-то на  манер  ("хочу  свободы",  заслужит
разве что пятистрочную информацию. Здесь же случай особый, из ряда вон,  и
потому особенно сенсационный. Да что там!  Я  за  столько  лет  зарубежных
скитаний не  припоминаю  ничего,  даже  приблизительно  напоминавшего  эту
историю...
     - Ну, загнул. Достаточно вспомнить Протопоповых...
     - Нет, история падения олимпийских чемпионов  -  другого  корня.  Они
пали жертвой собственной  подозрительности,  эгоизма  и  обособленности...
обособленности, рожденной в обстановке всеобщего сумасшедшего  поклонения.
Ваш брат журналист к той истории приложил - и еще как приложил - руку. Ах,
неповторимые, ах, идеал советского спорта!
     Власенко  вглядывался  в  сгущавшиеся  за  окном  ранние  декабрьские
сумерки, в дождь, барабанивший в стекла. С грустью заметил я, что  у  него
появилась ранняя седина на висках, хотя  Анатолий,  считай,  года  на  два
младше меня. Мы редко виделись с тех пор, как он уехал из Киева в  Москву,
тем более что вскоре  он  вообще  бросил  выступать  даже  на  чемпионатах
столицы. Из виду, правда, друг друга не  теряли,  а  если  выпадала  удача
встретиться на далеких меридианах, как вот нынче, - радовались искренне  и
проводили вместе максимум возможного времени. Власенко  по-прежнему  любил
хлебосольство,  был  насмешливо  улыбчивым,  едким  шутником,  с  ним   не
заскучаешь. Не скрою, ребята  поговаривали,  что  он  часто  заглядывал  в
рюмку. Я не слишком-то доверял подобным  разговорам  -  Власу  завидовали:
как-никак  жизнь  за  границей,  это  тебе  не  прозябание  на  службе   в
каком-нибудь НИИ или конторе. Ведь рассуждали как:  ну,  неплохой  пловец,
даже приглашали в сборную,  но  каких-либо  заметных  успехов  за  ним  не
числилось, и вдруг - такая блестящая дипломатическая карьера...
     - Ты лучше мне объясни, чего ему не  хватало?  -  прервал  лицезрение
зимнего унылого дождя, резко повернувшись, спросил Власенко. - Ты ведь его
должен хорошо знать!
     - Близко мы не сходились - разница в возрасте мешала. Но встречался с
Виктором довольно часто, это правда.
     - Ну что могло  толкнуть  его  на  этот  шаг?  Жадность?  Возможность
отхватить сразу десять тысяч долларов? Так ведь он, как я разумею, человек
не бедный, от зарплаты до зарплаты рубли не считает.
     - Не считает. Плохо было бы, ежели б такие спортсмены только и думали
о  рублях...  -  Я  все  еще   ощущал   внутреннюю   несобранность,   даже
растерянность; ненавидя такое состояние, только  больше  волновался  и  не
находил разумных слов, чтоб попытаться объяснить Власенко, а скорее самому
себе, что же стряслось с Виктором Добротвором. Если же честно, то  до  той
минуты в аэропорту "Мирабель" не слышал о лекарстве под названием эфедрин,
числившегося здесь, в Канаде, опасным наркотическим  средством,  а  у  нас
продававшимся в любой аптеке, кажется, даже вообще без рецепта.
     -  Вот-вот,  -  сказал  Власенко,  и  в  голосе  его  мне  почудилось
злорадство - злорадство обывателя, узревшего вдруг, что всеобщий кумир  на
поверку оказался самым обычным мелким и дешевым хапугой.  -  Ты  брось,  -
словно прочитав мои мысли, рубанул он, - меня причислять  к  злопыхателям,
что пишут письма в редакции и вопрошают, что это за привилегия разным  там
чемпионам и рекордсменам. Я, мол, гегемон, у станка вкалываю, а в  очереди
на квартиру годами торчу, а тут сопливому мальчишке, научившемуся  крутить
сальто-мортале лучше других,  -  слава,  деньги,  ордена  и,  естественно,
квартиры...
     - Ладно, ты меня тоже в этот разряд не тащи, - без злости  огрызнулся
я, услышав слова и поняв тон Анатолия: от сердца отлегло -  не  испортился
парень.
     - Еще чего! - Власенко явно лез на рожон. Он вызывал меня на ответную
реакцию, ему нужно было  -  кровь  из  носу!  -  раскачать  меня,  выудить
внутреннюю информацию, потаенные мысли, чтоб установить  логическую  связь
между моими знаниями о Добротворе и  тем,  что  приключилось  в  аэропорту
"Мирабель"). Но я не был готов к взрыву - вулкан еще лишь клокотал  где-то
глубоко-глубоко, ничем не выдавая своей дьявольской работы. Но  я  был  бы
подлецом, если б не помог Анатолию - да и себе! -  разобраться  в  фактах,
какими бы трудными они не были.
     - Не припоминаю за Добротвором ничего  такого,  что  могло  логически
привести к подобному поступку, - начал я  осторожно,  словно  нащупывая  в
полной темноте тропку. - Ничего...
     - Иногда достаточно самого крошечного толчка, чтоб рухнул  колосс.  -
Власенко был нетерпелив, и это задело меня за живое.
     - Ярлыки вешать - не мастер, извини. Не исключаю, что твоя  профессия
научила не доверять людям, а у меня другие взгляды на жизнь.
     - Не вламывайся в амбицию, старина. - Власенко выщелкнул сигарету  из
красной коробочки "Мальборо". Но не закурил, а примирительно произнес: - Я
привык верить фактам, этому меня учили... учат и теперь.
     - Тогда давай обговорим ситуацию спокойно. Итак, Виктор Добротвор, 29
лет,  спортом  занимается  лет  15-16,  то  есть,  считай,  большую  часть
сознательной  жизни.  Родители  живы,  не  разводились,   но   практически
воспитывала Виктора тетка - писательница, старая  большевичка,  отсидевшая
срок при Сталине. Я ее знал  преотлично  -  жили-то  на  одной  лестничной
клетке. Там, у нее, и познакомился с Виктором. Много лет назад. Она  имела
безраздельное влияние  на  Добротвора,  а  родителям,  кажется,  это  мало
докучало.
     - Тетка жива?
     - Семь лет, если мне не изменяет память, как похоронили.  Кремень,  а
не  человек.  Веришь,  я  искренне  завидовал  ее  цельности,   полнейшему
отсутствию саморедактирования, качества, столь присущего  многим  нынешним
литераторам. Я имею в виду ее  честность  в  оценках  даже  самых  больших
людей.
     - Ладно, это к делу не относится. Чем увлекается Добротвор,  кто  его
друзья, как живет, есть ли машина?
     - Анкетка!
     - Я стремлюсь понять его.
     - Я тоже. Итак, был женат, развелся, есть  семилетний  сын  -  в  нем
Виктор души не чает. Отличный парнишка, а характером -  в  тетку.  Правда,
стихов не пишет.
     - Почему развелся?
     - Спроси что полегче... Наверное, обычная спортивная история: слишком
много тренировок, мизер  свободного  времени,  жизнь,  подчиненная  раз  и
навсегда заведенному  ритму,  где  нет  места  другим  ритмам.  Нужно  или
подчиниться ему, или уходить. Она ушла. - Я говорил уверенно,  потому  что
такая же ситуация однажды создалась у меня самого и закончилась та история
так же печально, как у Добротвора. Нет, для  меня  она  обернулась  лучшим
образом, потому что, не случись разрыва, вряд ли я нашел бы Натали, а