льствие от самого выступления, а не от  того,  сколько  тебе  за  это
заплатят!"
     Эти  факты,  как,  впрочем,  и  самоотверженная   преданность   Сержа
Казанкини, взявшегося помогать  мне,  лишний  раз  подтвердила  незыблемую
старинную истину: не имей сто рублей, а имей сто друзей...
     Когда в дверь без стука  (ключ,  вопреки  принятым  здесь  нормам,  я
оставил на противоположной стороне) вошел Павел  Феодосьевич  Савченко,  я
обрадовался ему искренне: он, как никто другой,  обладал  даром  душевного
врачевания, хотя, кажется, и не догадывался об этом.
     - Милая старушка у  тебя,  -  пожаловался  Павел  Феодосьевич  вместо
приветствия. - За пять  минут,  пока  я  торчал  за  входной  дверью,  она
выспросила у меня чуть не полную биографию. Мне даже довелось уверить  ее,
что я не курю дешевых сигар и вообще предпочитаю лимонад виски и пиву. Что
же касается твоей личности, то пришлось поломать голову, вспоминая, в  чем
ты был одет в последний раз и есть ли у тебя усы, а если есть,  то  какого
цвета... С моим-то английским! Я с трудом удовлетворил ее  запросы  и  мне
отперли  входную  дверь.  -  Говоря  это,  Савченко  по-хозяйски  спокойно
разделся, в отличие от меня не  бросил  на  кресло  форменную  -  синюю  с
красным - куртку с золотым Гербом СССР над сердцем, а аккуратно повесил на
плечики в шкаф. Он причесал редкие светлые волосы и, лишь в последний  раз
взглянув в зеркало и убедившись, что у  него  полный  порядок  на  голове,
опустился в кресло.
     Я слегка притронулся к пульту, и экран "Сони" тут же почернел.
     - Вот и прекрасно! - одобрил мои действия Савченко и без перехода уже
озабоченно сказал: - Сегодня разговаривал с Москвой, с комитетом, там, как
я понял, просто рвут и мечут. Думаю, что  Добротвору  будет  худо.  Скорее
всего пожизненная дисквалификация. Да и все звания снимут...
     - Погоди, с этим нужно хорошенько разобраться. А если провокация?
     - Суд был, и судили советского спортсмена.  Тебе  этого  мало?  И  за
меньшие проступки наказывали на полную катушку. Правильно наказывали! Хотя
нужно в таких случаях строже спрашивать и с наставников да  руководителей:
если человек идет к яме,  то  не  в  пустыне,  а  среди  других  людей,  и
удержать, помочь ему избавиться от недуга - их прямая обязанность.  Я  уже
не говорю о партийном, да и просто человеческом долге. Мы же  в  последние
годы видим одни достижения - медали, рекорды, а что в душе рекордсменов  и
чемпионов деется, никого не интересует. В спорте  стало  много  "звезд"  и
поубавилось настоящих людей, которых не стыдно выпускать в жизнь.
     - Как раз Виктора Добротвора в подобном не обвинишь...
     - До нынешней поездки  в  Канаду,  -  прервал  меня  Савченко  и  без
перехода спросил: - Я буду ночью разговаривать  с  Киевом,  чего  передать
тебе домой?
     - Скажи Наташке, что у меня все о'кей!
     - Не густо.
     - Она поймет. У нас свой код.
     - Ну, разве что... Как ты думаешь, - после  небольшой  паузы  спросил
Савченко, - не заломают судьи наших ребят? После Лос-Анджелеса у  них  все
тут окончательно распоясались, мне наш переводчик читал кое-что из местной
прессы... гады, да и только. Мне не хотелось бы,  чтобы  мои  мальчишки  и
девчонки  увидели,  что  спорт  бывает,   к   сожалению,   не   праздником
справедливости,   а   шабашем   ведьм...   На   юные    характеры    такая
несправедливость может обрушиться тяжким бременем. Судьи ведь кто - все из
их лагеря, только двое, пожалуй,  могут  быть  беспристрастны  -  венгр  и
финка.
     - Я уверен  в  обратном:  судьи  будут  максимально  лояльны  к  нам,
особенно американцы. Как вас встретили здесь - разместили,  какие  условия
для тренировки?
     - На высшем уровне... - В  голосе  Савченко  пробилось  удивление  не
удивление, но какая-то растерянность. - Только я как-то  не  придал  этому
значения. Ведь впрямь никаких претензий не предъявишь: поселили лучше, чем
сами американцы живут, для тренировок определили время, как и для своих, -
самое что ни есть удобное и приближенное ко времени состязаний, спрашивают
уже с утра - не нужно ли чего. Даже в Нью-Йорк экскурсию предлагали... Вот
тебе и на! Нет, вы, журналисты, свой  хлеб  не  зря  жуете!  -  рассмеялся
Савченко. - Снял ты камень с души. Если же все и впрямь  будет  по-твоему,
проси что хочешь!
     - Ловлю на слове, Павел Феодосьевич!
     - Ну-ну, не зарывайся...
     - Паша, - обратился я к Савченко по имени: делалось это  в  редчайших
случаях, хотя мы и были старыми и верными друзьями. - Паша, ты можешь  мне
пообещать, что сделаешь возможное  и  невозможное,  чтобы  разбирательство
дела Добротвора было максимально беспристрастным?
     - Это ты уже загнул, я же говорил  -  не  зарывайся.  Он  -  сборник,
судить  его  будут  в  Москве,  в  комитете  достаточно   компетентных   и
справедливых людей...
     - В этом хотелось бы удостовериться.  Боюсь,  однако,  что  никто  не
захочет вникнуть в суть, доискаться до причин. А  разве  это  не  важно  -
добраться до корней, до истоков, как и почему известный атлет,  человек  с
чистой биографией мог пасть так низко? Кто виноват - он один или есть  еще
и соучастники? Ведь если такое случилось, нужно сделать выводы  не  только
по конкретному случаю, а увидеть явление, ведь с ним-то, явлением, и нужно
нещадно во имя чистоты советского спорта, наших устоев бороться!
     - Умерь свой пыл! Причины... следствия... Ты что,  с  луны  свалился?
Кто же это станет доискиваться до корней, эдак ведь самому  себе  и  своей
сладкой жизни собственными руками яму можно выкопать. Занесло тебя...
     - Отчего же это - занесло? - Я кинулся в драчку. - Разве вы  и  ты  в
частности - не живете за счет спортсменов? Разве  ты,  Павел  Феодосьевич,
тренируешься по шесть  часов  ежедневно,  гробишь  -  будем  откровенны  -
собственное здоровье во имя рекорда или золотой медали, что может потерять
свой блеск уже завтра, потому что появится более сильный или  талантливый,
разве ты видишь свою жену и детей в  короткие  перерывы  между  сборами  и
новыми сборами, между состязаниями и поездками, разве вы отказываете  себе
во всем - даже в полноценной учебе, своем будущем - и  все  во  имя  того,
чтобы на флагштоке под звуки Государственного Гимна поднимался наш красный
стяг? Да можно ли так легко списывать спортсмена?
     - Говори, говори...
     - Могу тебе со всей определенностью заявить: я докопаюсь  до  истоков
этой истории, но рядом с Виктором Добротвором, если он  окажется  виновен,
будут и его тренеры, и работники комитета. Словом, те, кто к нему лично  и
к этому виду спорта имел непосредственное отношение. Вещи, Паша,  нужно...
пора начинать называть своими  именами!  Во  всяком  случае  так  я  понял
Андропова, пусть он даже не успел сказать до конца все,  что  намеревался.
Да вспомни, Павел Феодосьевич, свое время, когда ты плавал!  Ты  учился  в
инфизкульте и, кроме стипендии - студенческой,  а  не  комитетской,  -  не
получал ни гроша. Разве не ты плавал -  громко  сказано  -  мучился!  -  в
крошечном, вечно переполненном бассейне  на  Красноармейской,  съев  перед
этим полбуханки черного хлеба... без масла?  У  тебя  не  было  ни  плавок
"Арена", ни очков, предохранявших глаза от убийственной концентрации хлора
в воде, а ты был счастлив, когда удавалось побить рекорд. Вспомни Анатолия
Драпея, Юру Коропа, Колю Корниенко - изувеченных  войной,  но  сохранивших
столько чистоты и любви к спорту. Ведь плавали не за деньги, не за блага и
иностранные шмотки, что же случилось теперь?!
     - Не хуже меня знаешь, что случилось. - Савченко хмурился,  и  только
умение держать себя в руках спасало  меня  от  его  ярости.  А  разве  мне
сладко, если эти мысли давно будоражили душу, заставляли искать выход и не
находить его: уж больно крепкой, и не только  на  вид,  оказалась  "стена"
современного "большого спорта", как стали именовать все,  что  происходило
на уровне сборных. Причем, что самое поразительное:  никто  не  афишировал
эти изменения, никто не объявлял  официально  об  их  утверждении  в  роли
неписаных, но скрупулезно соблюдаемых законов; и худо тому, кто  попытался
воспротивиться их  дурному  влиянию,  отступника,  кем  бы  он  ни  был  -
"звездой" или спортивным функционером, - если не  стирали  в  порошок,  то
навсегда удаляли  из  "высоких  сфер".  На  собраниях  сборных  куда  чаще
твердили о необходимости - любой ценой! - добиться победы в тех  или  иных
состязаниях,  чем  о  таких  понятиях,  как  "честность",  "порядочность",
"цельность физического и морального совершенства".
     - Извини. Извини за тон. Что же касается сути, я  не  отказываюсь  от
своих слов. Напраслину возводить не хотел.
     - Брось извиняться. Ты прав. Я мог бы добавить еще кое-что  из  этого
же ряда: взятки, даваемые за право попасть в сборную и поехать  за  рубеж,
тайные валютные аферы, прикрываемые  во  имя  ложно  понятой  престижности
нашей профессии, бессердечие по отношению к "звездам", чей блеск остался в
прошлом, протекционизм, сувениры, коими одаривают  спортивных  начальников
подчиненные... Как следствие - падение  престижности  и  привлекательности
спорта, ведь мы сдаем свои позиции на мировой арене потому, что узок выбор
талантов, кубертеновская "пирамида" оказалась перевернутой "на  голову"...
И многое другое. Да, еще проблема: считается, что нынешним  спортом  можно
руководить без специального образования...
     - Но это же не может продолжаться вечно! Нужно ломать эти негодные, с
позволения сказать, традиции!
     - Вкусив сладкого, не захочешь горького... Одно я тебе обещаю твердо:
разбирательство  поступка  Виктора  Добротвора  будет  беспристрастным   и
глубоким. Даю тебе слово...



                                    6

     Вечером, когда в сонном воздухе снов поплыли снежинки, гулкая тишина,
что случается только в горах  зимой,  окутала  и  Лейк-Плэсид,  и  дальние
берега озера, где громоздились высоченные ели, вползла и в мою комнату  на
втором этаже.
     События недавних дней как-то отстранились, отодвинулись в сторону,  и
"персональная ЭВМ", а попросту - память выносила на поверхность то далекое
прошлое, то вдруг подносила картины совсем недавние, рисовала живые  лица.
Но чем бессистемнее выглядели воспоминания, тем  явственнее  выстраивались
они в ряд закономерностей, однотемность их уже  не  вызывала  сомнений,  и
хотел я того или нет - вернулся в прошлое, что, казалось, кануло в Лету.
     Я отчетливо представил темную комнату - бунгало Дика Грегори,  и  тут
же гулко забилось сердце, совсем как тогда, когда я включил свет и  увидел
своего друга мертвым. И ужас охватил меня тогда, и заставил  враз  ощутить
себя одиноким и беззащитным  перед  лицом  неведомой  опасности,  что  уже
уничтожила этого-сильного, волевого и умного человека,  умевшего  избегать
Сциллы и Харибды в бурном море политических течений американской жизни. Но
он, Дин Грегори, осмелился заглянуть в их тайны - и блестящий, я  бы  даже
сказал, в  чем-то  откровенно  циничный,  когда  дело  касалось  сенсации,
журналист был уничтожен без предупреждения.
     Не знаю почему, но тень той четырехлетней давности истории  коснулась
меня ледяным дыханием, и я почему-то с тревогой и беспокойством подумал  о
Серже Казанкини, взявшемся мне помогать, и о Джоне  Микитюке,  хотя,  если
верить информации французского репортера, мне скорее нужно было  опасаться
боксера, а не беспокоиться о его здравии.
     Мне не писалось. Быстро одевшись, я вышел под снег, и мягкие,  нежные
капельки заскользили по лицу, охлаждая горящую кожу.
     Мейн-стрит была ярко освещена  рекламой  и  светом  витрин,  но  люди
попадались редко, одиночки. Тем не менее я поспешил свернуть в  первый  же
переулочек, ведущий к озеру, и зашагал вдоль темных, дышащих туманом волн.
     Сколько бродил - не помню, но мысли крутились вокруг да около все той
же  заклятой  темы,  а  решение  так  и  не  выкристаллизовалось.  Словом,
возвратился я к себе в пансион еще  более  растревоженным,  и  скрыть  это
состояние мне не удалось. Миссис Келли (мы с ней столкнулись  в  прихожей)
всплеснула руками и обеспокоенно спросила, не заболел ли я. Мне ничего  не
оставалось, как заверить хозяйку, что чувствую себя превосходно.
     Миссис Келли пообещала приготовить чай на калине и лишь тогда сказала
то, с чего нужно было начинать.
     - К вам все добивались по  телефону  из  Нью-Йорка,  -  в  голосе  ее
прорвалось недовольство, и я отнес это на свой  счет:  вот,  мол,  человек
трезвонит весь вечер, а вы шляетесь под снегом по такой  ненастной  погоде
неизвестно где. - Он просил вас быть у себя в полночь, ему крайне нужно  с
вами поговорить.
     - Мужчина?
     - А кто же еще мог быть так поздно?  -  удивленно  всплеснула  руками
миссис Келли, и я чуть было не расхохотался, но вовремя сообразил, что  ее
пуританизм - осколок "доисторического" прошлого человечества и  его  нужно
лелеять и холить,  дабы  не  забывать,  что  существовали  времена,  когда
мужчины снимали шляпы  при  виде  женщины,  уступали  ей  место  в  конке,
целовали руку, чтобы засвидетельствовать свое почтение,  приносили  цветы,
когда являлись  на  свидание,  и  спрашивали  по  утрам:  "Как  ты  спала,
дорогая?" Помнить, чтобы окончательно не  смириться  со  всеобщей  женской
эмансипацией  и  равенством,   которые   для   нас,   мужчин,   при   всей
привлекательности подобного положения означали  бы  бесследно  и  навсегда
утратить способность быть опорой и надеждой слабого пола...
     - Спасибо, миссис  Келли,  это  очень  любезно  с  вашей  стороны,  -
улыбнувшись, поблагодарил я хозяйку, и  она,  расцвев,  уплыла  к  себе  в
просторную угловую комнату, где вместе с ней обитали жирный, самодовольный
пушистый  серый  кот  и  черная,  словно  из  преисподней,  гладкошерстная
собачонка с умным, почти человеческим взглядом выпуклых глаз.
     Но прежде чем я услышал звонок из  Нью-Йорка  -  не  стану  скрывать,
ожидал его с волнением и опасением услышать что-то неприятное, - объявился
Серж Казанкини.
     - Хелло, Олег, я чертовски надрался, но ты не спеши ругать меня,  это
все ради тебя и твоего дела, чтобы мне провалиться вместе с этим проклятым
креслом, из коего я не могу выбраться, считай, полдня, и пью,  хоть  ты  и
осуждаешь меня, знаю, но ты не прав, когда старый Казанкини,  впрочем,  не
такой уж старый, как тебе хотелось бы, женщины так просто заглядываются на
меня, когда... когда... - Серж замолк,  словно  в  кожухе  "максима"  враз
испарилась вода и он захлебнулся в собственной пене. - Олег, это ты, Олег?
- Голос и скороговорка выдавали, что мой друг изрядно  "нарушил  режим"  и
что ожидать чего-то толкового от него не приходится. Но я  ошибся  -  Серж
умел пить и оставаться трезвым, когда надо было быть трезвым. - Олег, черт
побери, я действительно пил потому, что нужно было кое с кем поговорить по
душам,  а  души  у  них  раскрываются  только  после  изрядного  набора...
Прости... - Язык его снова стал заплетаться, и я подумал, что  он  положит
трубку, а если  не  сделает  этого  сам,  то  положу  трубку  я  здесь,  в
Лейк-Плэсиде. Однако после короткого передыха Серж уже четко сказал:  -  Я
тут действительно кое-что раскопал, отчего можно сразу протрезветь,  Олег.
Вот тебе мой совет: держись от этой истории подальше. Подальше!  Ты  понял
меня?
     - Понял, Серж. Когда ты вернешься в Лейк-Плэсид?
     - Послезавтра, а может, если не успею выполнить срочное задание шефа,
через три-четыре дня.  Но,  послушай,  заруби  у  себя  на  носу:  держись
подальше от этого дела, а от того  парня  -  ты  догадываешься,  о  ком  я
говорю, - еще дальше!
     - Будь здоров, Серж. Спасибо и спокойной ночи. Ты тоже... ну, словом,
не лезь куда не следует. - Мне хотелось добавить: "Помни Дика Грегори", но
я сдержался - не  телефонный  это  разговор,  хотя  и  маловероятно,  чтоб
Казанкини подслушивали. Да береженого и бог бережет...
     - Что намереваешься делать? - не унимался Серж.
     - Сейчас - спать, завтра - работать на соревнованиях.
     - Хорошо тебе, - искренне позавидовал Серж, - а  мне  еще  торчать  в
кресле до утра - эти ребята не любят, когда в бутылках остается хоть капля
спиртного... Нет, ты не бойся, их здесь нет - они сбежали перекусить, а я,
ты знаешь, не закусываю, у нас во Франции это не принято. О  ля-ля,  Олег,
пусть тебе приснится Мэрилин Монро или... Жан Габен...
     Серж Казанкини  бросил  трубку,  и  в  комнате  воцарилась  тревожная
пустота. Что раскопал этот пронырливый толстячок,  и  почему  мне  следует
опасаться Микитюка? Вряд ли Серж сгущал краски, это не в его  правилах,  а
уж трусливым никак не назовешь, это тоже не подлежит  сомнению.  Значит...
Впрочем, нечего ломать голову в догадках, когда через несколько дней  Серж
сам расскажет подробности. Вот только как мне быть  с  Микитюком,  ведь  с
минуты на минуту должен позвонить Джон?
     Я не успел собраться с мыслями, когда снова мягко  зазвонил  телефон.
Розовая трубка притягивала к себе, звала взять, вернее, обнять ее пальцами
нежно и страстно, так совершенно изваял  ее  неизвестный  дизайнер,  но  я
колебался. Как и что скажу Джону? Врать  и  темнить  никогда  не  умел,  и
потому врагов и недоброжелателей у меня всегда было больше, чем можно было
иметь при разумном, взвешенном отношении к разным людям и их поступкам. Не
хотелось двоедушничать с парнем, тем более что он мне приглянулся,  вызвал
доверие после первой нашей встречи.
     "Может, просто не поднимать  трубку,  и  баста?  Нет  дома,  что  тут
поделаешь?" - мелькнула предательская мыслишка.
     - Да, - твердо сказал я в следующую секунду. - Я слушаю вас.
     - Это мистер Олех Романько?
     - Я.
     - Здесь Джон Микитюк. Я разыскиваю вас два дня.
     - Я слушаю вас, Джон.
     - Мне есть что вам рассказать новое, и я хочу встретиться с вами.
     - Мы же уславливались - я буду в Монреале, и вы знаете, где найти мои
координаты.
     - Нет, это может быть поздно! Очень поздно.
     - Увы, ничем помочь не могу ни вам, Джон, ни себе. С завтрашнего  дня
я буду полностью привязан к соревнованиям.
     -  Вы...  вы  не  можете  свободно  говорить,  мистер   Романько?   -
встревожился Микитюк, уловив в моем голосе сдержанность, если не сказать -
ледяное равнодушие.
     - Отчего же, я один в комнате...
     - Тогда... тогда я не понимаю вас... Разве та история вас  больше  не
интересует? Ведь вы высказали такую озабоченность при встрече...
     - Джон, - сказал я как можно доброжелательнее, - помню, но, право же,
закрутился -  интервью,  тренировки,  знакомства,  старые  друзья  и  тому
подобное.  Давайте  перенесем  разговор  на  позже,  когда  встретимся   в
Монреале. К тому времени, верно, многое прояснится.
     - Прояснится, что прояснится? Вы тоже что-то узнали?
     - Джон, вы прекрасный боксер и человек, вызывающий у меня уважение, и
я благодарен вам за доброе содействие, но, право же, у меня как-то  пропал
интерес к этой истории. Забудем, а? - Я с ужасом ловил себя  на  том,  что
вольно или невольно веду себя так, как рекомендовал мне Казанкини, а  ведь
это не мой стиль, я никогда не предпринимаю никаких действий,  прежде  чем
сам не удостоверюсь в истинности того или иного факта. Неужто я  испугался
скрытой угрозы, содержавшейся в словах Казанкини?
     - Мистер Романько, - голос Микитюка заметно посуровел, и я представил
лицо парня - черные глаза вспыхнули яростным  огнем,  челюсти  сжались  до
зубовного скрежета, - то, что я намерен  рассказать,  нужно  прежде  всего
вам. По  крайней  мере  ваша  воля  распорядиться  информацией  по  своему
усмотрению.
     Извините, Джон. Мы договорились встретиться в Монреале. Благодарю вас
за звонок. Прощайте.
     Да, Серж Казанкини, будь  он  рядом  со  мной,  потирал  бы  руки  от
удовлетворения:  я  вел  себя,   как   послушный   мальчишка-пятиклассник,
застигнутый учителем за списыванием уроков и беспр